Грозный: В августе было 25 лет со дня смерти Довлатова — но я не заметил по этому поводу ни громких событий, ни торжеств, кроме редких случаев, когда Генис выступал на радио «Свобода». И тут в журнале «Русский пионер» к Довлатовскому фестивалю, который вдруг решили организовать в Псковской области, выходят разные тексты о Довлатове, один из которых просто, как принято теперь говорить, взрывает интернет. И скоро еще выходит фильм Говорухина про Довлатова, и вот Довлатова наконец вспоминают и обсуждают, каким он был писателем: сильным или средним, талантливым, не талантливым. Почему так получилось? Это просто совпадение? Или просто Довлатов — один из писателей, про которого у каждого есть мнение, и каждый хочет это мнение высказать?
Долин: Ну не будем, наверное, обсуждать институциональные причины, почему у нас проводятся вообще какие-то фестивали. Есть деньги — ищут, на что бы хорошее потратить. Дальше уже возникает вопрос: это просто освоили деньги или деньги вложили в то, чтобы воспеть Довлатова? Искренне, так сказать, по любви? Другой вопрос, что в том случае, когда фестиваль возглавляет человек с сомнительной репутацией, он оказывает писателю и его наследию — допустим, не намеренно — медвежью услугу, никоим образом не спасая при этом, собственно, репутацию.
Наринская: Проблема Довлатовского фестиваля — при всей остроте, которую ему придала вскрывшаяся уголовщина или, скажем так, чтобы не вызвать обвинений в клевете, возможность уголовщины, — это все же проблема куда более широкая, о которой мы говорим очень давно, — тот самый вопрос интеллигенции и коллаборации. Для меня лично даже более болезненный пример — это намечающееся празднование Мандельштама. 125-летие Мандельштама будет широко справляться по всем городам и весям…
Грозный: Притом что 120-летие не было замечено никак.
Наринская: Особенно пышные празднества планируются в Воронеже — только этот факт кажется просто переполненным трагической иронией. И среди людей, которые это все курируют, есть, например, зам главного редактора «Российской газеты», поэт Юрий Кублановский, известный рассказами об умерших поэтах, которые — он уверен — были бы очень рады присоединению Крыма. И вот вопрос: что важнее, что эти празднования (а это кажется очевидным) будут противоречить самому духу Мандельштама или что в связи с ними в разных местах почитают его стихи, что, наверное, объективно хорошо.
Долин: Мне в таких случаях приходит в голову чудесный французский городок Руан, где настолько воспевают Жанну д’Арк, что даже выпускают конфеты под названием «Слезы Жанны д’Арк», немножко забывая, что именно там ее сожгли.
Наринская: А если перейти к Довлатов-гейту так называемому, то я должна признаться, что не читала вызвавшей его статьи Дмитрия Быкова. Я среагировала на фразу, которую он сказал на «Эхе Москвы». Что Довлатов — это что-то брайтон-бичевское. И вот это меня страшно возмутило. Возможно, Довлатов не самый глубокий писатель на земле и не строит свою вселенную…
Фотография: Нина Аловерт
Долин: Тут, мне кажется, важно подчеркнуть, что это для нас Брайтон-Бич — местечковое еврейство, а для любого американца Брайтон-Бич — это часть великого города Нью-Йорка.
Наринская: Для меня Довлатов — страшно любимый писатель. И я считаю, что когда его здесь в начале 90-х назначили «великим писателем», это пошло ему во вред. Если, конечно, можно считать, что писателю что-то идет во вред. Мы понимаем, что такое «брайтон-бичевский» — это еврейские анекдоты, это шуточки, это Шуфутинский. Иногда это, кстати, бывает очень смешно. Мне недавно ставили послушать, как Михаил перепевает Моби. Очень смешно. Но Довлатов — это не это! Я в каком-то смысле приветствую тактику Дмитрия Быкова тыкать все время во что-нибудь пальцем так, чтобы весь курятник переполошился, но соединение Довлатова и Брайтон-Бич — это сконструированная подмена понятий.
Грозный: А почему этот текст Быкова вызвал такую дискуссию, как будто это, я не знаю, пармезан или какое-то политическое событие скандальное?
Долин: Мне кажется, что дело в персоне Дмитрия Быкова, который, безусловно, личность медийная, и когда он что-то говорит как бы ниспровергающее, тогда это привлекает всеобщее внимание.
Наринская: Только когда Быков, как совершенно правильно говорит Антон, говорит ниспровергающее — смотрите, нас всех трясет. Когда же он говорит что-то возвеличивающее, и не только он, — этого вообще никто не замечает. Заметьте, в этой же статье он сказал, что Голявкин — великолепный писатель. Я тоже считаю, например, лично я считаю, что Голявкин — прекрасный писатель, абсолютно незаслуженно забытый. Нуль внимания.
Долин: Пожалуй, но ниспровергание любят по всему миру. Особенно в странах иерархии. Россия — иерархическая страна. Но тут мы уже выходим на архетипы, не имеющие отношения к Довлатову. Итак, я человек поколения Довлатова. Что имеется в виду? Первые его издания пришлись на мои 13–15 лет. Я учился в очень прогрессивной школе. И в десятом классе мы с моим одноклассником и другом по жизни Илюшей Овчинниковым, ныне музыкальным критиком, сидели на уроках литературы, которые у нас вел прекрасный преподаватель Лев Соболев. Сидели с тетрадками и якобы записывали конспекты того, что он нам рассказывал, но под ними у нас лежала книга Довлатова. Мы ее вдвоем читали и ржали. И я смотрел вокруг — и все читали Довлатова. Это был такой период. И если бы меня тогда спросили — это писатель такого же масштаба, как, например, Варлам Шаламов, или Андрей Платонов, или там Набоков, Булгаков, я бы не задумываясь ответил: конечно, нет. Мне в школе было ясно, что это вот маленькая литература, анекдоты.
Наринская: А у меня другое воспоминание. Как я вернулась в Россию из Америки в 93-м. Уезжала я из страны, где Довлатова знала я и несколько моих знакомых, а вернулась туда, где практически в каждом доме лежали белые с рисунками митьков томики Довлатова. Он вдруг оказался прямо-таки иконой. И, да, тогдашний хайп вокруг Довлатова был чрезмерным. В каком-то смысле ему вредящим, потому что после такого часто наступает разочарование. И, конечно, дело здесь во многом в том, что Довлатов — достаточно доступный писатель. Довлатова может прочитать и понять любой человек, притом что это, безусловно, литература. Ну и конечно, все эти отличные штуки, истории про пьянство и так далее.
Долин: Сейчас я очень редко перечитываю Довлатова — притом что когда-то я его помнил наизусть большими кусками. Для себя я как понял, почему Довлатов — забудем фразу «великий писатель», просто выбросим ее в окно — почему он значительнейший писатель наших дней. Не нашего дня сейчас, когда интеллигенция-коллаборация, когда Путин, когда сгущается мрак, когда новый Совок, когда новый застой, а вот «наших дней» глобально, последних 20 лет. Если, например, Бродский — фигура параллельная и в каком-то смысле завершает существующий в нашем коллективном бессознательном миф о большом поэте с большой буквы, о судьбе поэта, о смерти поэта, об участи поэта, о роли поэта и так далее… то Довлатов, намеренно или нет, развенчивает и разрушает вот это представление о величии писателя. Именно это позволяет тому же Быкову говорить то, что о нем говорят. Потому что Быков хочет сказать, что Довлатов — это мелко. И сам Довлатов как бы заявляет — «я — это мелко». Вот анекдоты, вот записные книжки, вот фрагментарные записи… Мне кажется, что Довлатов был первым заметным писателем, который священную миссию русской литературы как бы закончил. Закончил — не в смысле «убил», не в смысле, как Сорокин, по-постмодернистски забальзамировал и начал со всех сторон рассматривать, а просто сказал, что это не важно. Я тут вспомнил фразу, услышал ее в фильме Говорухина, что «многое может быть между строк, точнее говоря, в многоточиях». Это началось с его первой книги, с «Зоны», которая, как сам Довлатов пишет, прямо полемизирует с проектами Солженицына, например, и Шаламова, которые как раз вписываются в эту мессианскую русскую литературу. А Довлатов за счет этого лирического героя, который позволяет на некую нитку нанизать анекдоты и мелкие истории, и за счет просто энергетического поля создает иную модель литературы, иной взгляд. Он завершил проект отношения к русской литературе как к некой череде важных, обязательных для всех строящих жизнь высказываний, каждое из которых не только трогает, но еще и учит чему-то.
Наринская: Если бы нужно было на спор определить Довлатова одним только прилагательным, я бы выбрала слово «любимый». Я считаю, что любовь — самая важная вещь на свете. И я мало знаю писателей более любимых, чем Довлатов. На этом мы можем даже завершить нашу дискуссию. Я не очень люблю произведение «Зона», но я могу сказать об остальном: когда я болею и у меня температура, я ложусь под одеяло и читаю «Компромисс» — ну или «Чемодан». Ну а насчет его первооткрывательства «мелочей» — тут я с Антоном не согласна, потому что даже если не поминать Чехова, то был же Зощенко — великий по-настоящему писатель, причем сам Довлатов считал, что идет в его фарватере, много об этом говорил.
Я думаю, что у опорочивания Довлатова есть две причины: одна — это цель того же Дмитрия Быкова — пошатнуть и сбросить с пьедестала так называемые интеллигентские идолы. А вторая — это всеобщая необразованность. Люди просто не видят, насколько он интернационален и современен для своего времени. Довлатов, сам того не понимая, не зная иностранных языков, при этом словил волну Раймонда Карвера или, например, недавней нобелиатки Элис Манро. Он действительно поймал мировой... ненавижу слово «тренд», но приходится его сказать. Это, например, как с отечественным кино 60-х годов, на которое ты сейчас смотришь и поражаешься, насколько это интернационально. Я очень мало знаю такого международного звучания прозы, как у Довлатова. И поэтому совершенно недаром его тексты выходили в «Нью-Йоркере».
Долин: И назвали его именем улицу в Нью-Йорке.
Наринская: Скандал вокруг Довлатов-гейта — большее доказательство актуальности и важности его для всех нас, чем фестиваль в Пскове. Потому что фестиваль могут сделать как раз вокруг любого писателя, какого хочешь. А сделать так, чтобы кто-нибудь плохо отозвался о писателе, и это всех так заинтересовало, и одни закричали — «да, да, говно, я всегда это говорил», а другие: «да сам ты говно», — надо, чтоб все очень сильно любили этого писателя.
Грозный: Но вот это интересно, потому что когда кто-то пишет колонку про Бродского, что он там такой-сякой или что он за Крым или не за Крым, это не вызывает даже близко такого обсуждения, как ругательная колонка про Довлатова. Почему…
Долин: На Бродском оттаптываются так уже очень давно.
Наринская: Именно, это очень долгоиграющая история с Бродским. И она в разные стороны идет. Мне самой относительно Бродского очень смешно, потому что как большой его любитель я нахожусь ровно посередине, потому что, с одной стороны, находятся люди, которые им просто бредят и ставят его выше всех, а с другой стороны — и скорее среди моего круга будет этих людей больше — есть те, которые относятся к нему очень скептически: что он недостаточно высоколобый, что слишком олдскульный. И поэтому что ни скажи про Бродского, за последние лет 30 это уже было сказано. И поэтому это просто скучно.
Долин: Ты сказала совершенно правильно о том, как он пишет, что он за писатель, что он доступный, как обаятельные картинки соответствуют герою, — это все разговор вполне литературоведческий. Но если попробовать, ну скажем, чуть грубее на это все посмотреть, 1989, 1990, 1991 годы — это же конец СССР и начало новой России, это пограничное состояние, пограничность ума. Довлатов весь о пограничности, да и мы уже почти час говорим об этой пограничности, не произнося этого слова. Пограничность — великий писатель или мелкий писатель? СССР или Америка? У него есть восемь главных его вещей: четыре написаны здесь, четыре — там. Мы жили в двойственное время, которое требовало писателя, эту двойственность отразившего. Отчасти таким писателем, наверное, был еще Аксенов. Но мне кажется, что поскольку у Довлатова не было таких концептуальных вещей, как «Остров Крым», его книги обманчиво документальны. Только что прошла перестройка, вот СССР уже рушился у нас на глазах, это была уже почти археология… И та свобода, которую он позволял себе, тем более свобода на грани распада литературного текста, когда ты читаешь только что вышедшую, впервые изданную в России книжку, а тут читаешь его записные книжки и видишь те же фрагменты, иногда с другими именами, там придуманные, здесь настоящие, — и эта фрагментарность сознания, почти уже не литература, почти уже документ — вот это все, эта двойственность, эта его пограничность, она оказалась его ключевым свойством. И мне кажется, из-за этого и произошел этот бум, эта переоцененность, не только из-за того, что он острослов с мужским обаянием.
Наринская: Мне кажется, что действительно важнейший момент, в котором Довлатов нашему сегодняшнему времени соответствует, — это, если говорить про его главного героя, история внутренней миграции. Когда человек не просто отделен от общественной жизни, когда он махнул на нее рукой. Он скептически относится к любой общественной позиции, даже благородной. У него личный мир — пьяные какие-то галлюцинации, и отношения с женой и разговоры за жизнь гораздо важнее, чем большой мир вокруг. Мы быстрыми шагами в это входим.
Долин: Кстати, в «Зоне» он говорит о том, что он первый писатель, который, вместо того чтобы рассуждать о том, плохие зэки или плохие надзиратели, пишет о том, что они на самом деле похожи. Там ведь и сама фигура надзирателя очень интересная. Это же человек, который одной ногой на свободе, одной ногой на зоне. Который стережет границу. Это и есть зона компромисса.
Наринская: Но это и есть зона человека. Мы сегодня тоже разделены: «Крым наш» — «Крым не наш», Путин, встаем с колен, остаемся на коленях. С одной стороны — у нас Дмитрий Киселев, с другой — какой-нибудь прекрасный человек, который за все хорошее и против всего плохого, но он говорит примерно так же, настырно и высокопарно. Мы перестали видеть иронию, мы вообще не можем больше ни к чему легко отнестись. И Довлатов — это, конечно, такой антидот. Он про то, как ты внутри себя и своих друзей, внутри своей души строишь себе эту каморочку, в которой и живешь. Это история про сознательную слабость, а слабость — это и есть главная тема Довлатова, на мой взгляд. А поскольку нам сейчас слабость не разрешена, мы себя сами превратили в каких-то вечных watchmen.
Долин: Комиссаров-полисменов. Очень важна в этом не только ирония Довлатова, но и небезупречность его героя. Ведь позиция человека, который за наш Крым или против нашего Крыма, очень уязвима из-за осознания собственной непогрешимости, которое и позволяет встать на трибуну. А человек Довлатов — это человек небезупречный. Поэтому он себе и может выстроить эту вот интимную зону.
Павел Грозный, Анна Наринская, Антон Долин
