Продолжаем публикацию интервью Андрея Ванденко. Разговор, состоявшийся в 2011 году, с оперной певицей, актрисой, театральным режиссёром и педагогом Галиной Вишневской.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Потребовалось несколько бесед с Галиной Вишневской,чтобы понять, почему та не испытывает священного трепета, общаясь с королями, президентами и прочими сильными мира сего. Слыша мои вопросы об этом, Галина Павловна всякий раз искренне недоумевала: а почему, собственно, она должна питать какие-то особые чувства к этим людям? И в самом деле: царственная разговаривает с царствующими…
— В последние годы жизни Мстислав Леопольдович наотрез отказывался выступать в России, обидевшись на рецензию в популярной газете. Согласитесь, столь жесткое поведение не вяжется с вашими, Галина Павловна, словами, будто Ростропович был отходчив и незлопамятен.
— Я категорически не разделяла Славину реакцию на ту дурацкую публикацию. Разве можно обижаться на слова идиота, ничего не соображающего в музыке? Тому, видите ли, не понравилось, как Ростропович поставил в Самаре оперу Слонимского «Видения Иоанна Грозного»! Наплевать и забыть! Надо знать себе цену. Моська лает, норовя уцепиться за штанину, но у нее доля такая — собачья. А у тебя имя, известное всему миру, его никакими рецензиями не поколебать. Много раз говорила мужу: почему из-за чьей-то субъективной оценки наказываешь публику, лишая ее радости? Ты обязан играть для зрителей. Слава слушал меня, вроде соглашался, но… обиду простить не мог. Он был по-детски раним и на все мои уговоры твердил: «Я здесь не нужен. Хочу выступать там, где ждут и любят». Видимо, та статейка поразила его в самое сердце. Подобное поведение было нетипично для Славы, он редко терял присутствие духа, практически в любой ситуации находил повод для оптимизма. Он обожал общество, комфортно чувствовал себя только в окружении людей, а одиночество нагоняло на него тоску. Порой даже не разбирал, кто именно перед ним, лишь бы живое существо, с которым можно словечком перекинуться. Миллион раз наблюдала сцену: Слава несется навстречу какому-то человеку, с криками радости бросается ему на шею, словно увидел лучшего друга, с которым расстался сто лет назад. Потом спрашивала: «Кто это был?» Ростропович отвечал: «Понятия не имею! Кажется, где-то встречались, лицо знакомое». — «Зачем же ты кидался с распростертыми объятиями?!» Слава абсолютно искренне объяснял то, что ему казалось очевидным: «Если бы прошел мимо, человек мог подумать, будто я зазнался и сознательно его проигнорировал. Уж лучше подстраховаться…»
Я шумные компании не любила, уставала от большого скопления людей, мелькающих перед глазами лиц. И светским протоколом тяготилась, при первом удобном случае старалась уклониться от исполнения обязанностей. А вот Слава всегда с удовольствием ходил на приемы, радостно заводил новые знакомства. На него действовала магия высокого титула, короли да лорды представлялись ему персонажами из сказок Андерсена, небожителями, слепленными из другого теста. Мне же хватало переигранных на сцене цариц и прочих исторических личностей. С детства видела себя королевой или, на худой конец, принцессой. Почему-то в тех фантазиях на мне всегда был длинный, в пол, бархатный плащ, а на голове — широкополая шляпа. Воображала, что стремительно бегу по парку, сзади развевается пурпурный шлейф… Забавно! Умирала от голода и холода в блокаду и рисовала в мечтах такие картинки… Словом, морально я была готова к встрече с сильными мира сего и чувствовала себя в их обществе абсолютно естественно. Мы со Славой хорошо знали принцессу Диану, очень сдружились с испанской монаршей четой — королевой Софией и ее супругом Хуаном-Карлосом. София приходится родней российскому императору Александру Второму, с особым вниманием относится ко всему, что связано с нашей страной. Любит музыку, хорошо разбирается в ней, недавно присутствовала на открытии гастролей Большого театра в Мадриде, после спектакля поднялась за кулисы к артистам. Мы с Софией познакомились в самом начале 60-х, когда та была греческой принцессой. Потом уже она вышла замуж за наследника испанского престола… У нас и дочки примерно одного возраста. Если рядом не оказывалось посторонних, мы общались без лишних церемоний, разговаривали на обычные житейские темы — о здоровье, детях и мужьях, прекрасно при этом понимали друг друга, хотя мой английский далек от совершенства. На публике я никогда не демонстрировала близость с такими людьми. И Слава не бравировал особыми отношениями с королевскими особами, хотя, повторяю, знакомствами с ними гордился. Иностранными языками он владел на том же уровне, что и я, правда, в отличие от меня не стеснялся изъясняться на смеси английского, немецкого и французского…
Постоянно ловлю себя на мысли, что продолжаю рассказывать о Славе в настоящем времени. Даже наедине с собой думаю о нем как о живом. Наверное, никогда не смогу привыкнуть к тому, что его нет с нами. Он словно уехал на гастроли и вот-вот должен вернуться. Правда, последняя поездка затянулась, длится уже более трех лет… Мне остро не хватает Славы, но не позволяю себе раскисать, пять дней в неделю занимаюсь с учениками в Центре оперного пения, лишь на выходные выбираюсь в Жуковку на дачу. Из России почти никуда не езжу, если только на обследование к врачам в Швейцарию или Германию. Мне давно надоели перелеты, переезды, гостиницы, чемоданы, не тянет ни в Лондон, ни в Париж, ни в Нью-Йорк… В 74-м году мы со Славой были на аудиенции у Папы Римского в Ватикане. Как же звали понтифика? Не Иоанн Павел II, а его предшественник… Вот, вспомнила: Павел VI. Разговор продолжался долго, а в конце папа сказал, обращаясь к Славе: «Вы прошли половину лестницы жизни, высоко поднялись, теперь от вас зависит, куда двинетесь дальше — вверх или вниз. Всегда помните об этом прежде, чем сделать следующий шаг». Мысль вроде бы не самая мудреная, но абсолютно справедливая. Покатиться под горку проще простого, расслабиться, найти себе оправдание. Сколько раз наблюдала, как на старости лет люди перестают трудиться, предпочитая почивать на лаврах. Но так ведь недолго и растерять накопленный багаж! Хочется верить, я ни на сантиметр не сдала завоеванных позиций. И Слава до последнего дня боролся, старался идти вперед. У него был характер бойца, он пасовал только перед хамством, которое обескураживало его, выбивало из колеи. Слава совершенно терялся, не знал, как себя вести, чем ответить. Бывало, спрашиваю: «Ну почему ты терпишь? Послал бы наглеца подальше, плюнул в глаза! Хамы иного языка не понимают!» Нет, муж был неспособен на это, а жаль. Иногда стоило проучить кое-кого… Слава часто разочаровывался в людях, поскольку столь же легко обольщался ими. Я в этом смысле более земная, не витаю в облаках, на посулы не покупаюсь. Сколько раз говорила мужу: «Попомни мое слово, будет совсем не то, чего ждешь». И оказывалась права.
Взять того же Горбачева. Из-за него у нас в семье случился «раскол партии». Слава поначалу влюбился в Михаила Сергеевича, расточал комплименты в его адрес, а я сразу скептически смотрела на эту фигуру, полагая, что Горбачев не способен на серьезные поступки и не пойдет дальше громких фраз. Он мне с первого взгляда не понравился. Ростропович горячился: «Это человек новой формации, он все поменяет к лучшему!» Я возражала: «Ага! Подгребет под себя, а потом развалит страну ради спасения своей КПСС». В результате мы со Славой крупно поругались и два месяца не разговаривали. Вот до чего дошло! Но со временем муж признал мою правоту и согласился, что ошибся в Горбачеве.
Ставить крест на человеке всегда неприятно, особенно если речь идет о друге. При всей отходчивости Ростропович не прощал предательства. Был у него близкий товарищ, с которым Славу связывали давние отношения, дружба со школьной скамьи, общие занятия музыкой и многое другое. А потом оказалось, что тот, кому Слава доверял как самому себе, написал на него донос… Муж не мог этого ни забыть, ни простить. Иногда кажется: лучше оставаться в неведении, не знать… У меня хранится дело, заведенное на нас в КГБ. Там есть весьма любопытные страницы! На некоторых документах стоят резолюции Брежнева и Андропова, их личные распоряжения, что делать с Ростроповичем и Вишневской. Гэбэшники буквально дышали нам в спину — и в Лондоне, и в Париже, и в Вашингтоне. Так продолжалось на протяжении всех лет, что мы жили на Западе. Конечно, я чувствовала слежку, но не собиралась менять образ жизни, делала вид, будто ничего не замечаю, чтобы не доставлять удовольствия ищейкам. Однако они находили возможность мелко напакостить. Помню, в парижской «Гранд-опера» мы должны были ставить «Пиковую даму»: Слава — дирижировать, я — петь. Какой же год шел? 77-й или 78-й. И вот во Францию приехала помощница министра культуры СССР, пришла к директору «Гранд-опера» и открытым текстом заявила: дескать, бесплатно привезем на гастроли балет Большого театра, если аннулируете договор с Ростроповичем и Вишневской. И что вы думаете? Директор-француз мялся-мялся, но в итоге отменил постановку. Как же он потом винился-каялся перед нами, какие примирительные слова говорил! Двумя годами ранее с той же оперой приключился и другой эпизод. Немецкая компания «Дойче Граммофон» собиралась записать «Пиковую даму» в сопровождении оркестра французского радио. Пригласили солистов из славянских стран, умеющих петь на русском, из Болгарии позвали хор. Все распланировали, оплатили аренду студии, заказали дополнительную аппаратуру, и вдруг за неделю до записи становится известно: хор не едет. Якобы его участникам не дали французские визы. Наш замысел повис в воздухе, поскольку за оставшееся время подыскать замену было нереально. Мы бросили клич по православным храмам Западной Европы, недостающих хористов набрали среди французских певцов, раздав им листочки с русским текстом, написанным латинскими буквами. И в итоге запись состоялась! Назло всем! Тогда мы думали, что с болгарами банально не повезло, неудачное стечение обстоятельств, не более. Лишь через много лет, листая досье КГБ, я обнаружила: это была тщательно подготовленная и сознательно спланированная акция чекистов. В личном деле есть документ, предписывающий объяснить «болгарским товарищам», почему так важно, чтобы их хор не выезжал в Париж на запись к Ростроповичу и Вишневской… Когда в первый раз читала этот бред, не знала, смеяться или плакать. Людям в России есть было нечего, в стране не хватало элементарных продуктов и товаров первой необходимости, а глава огромного государства занимался тем, что решал, как бы похитроумнее расстроить планы двух артистов, имевших наглость вякать что-то против советской власти. Самая важная проблема, стоявшая перед руководством СССР!
С представителями августейших семей Европы на праздновании 75-летия Мстислава Ростроповича
Фото: Kirsty Wigglesworth (AP)
— И доносы в вашем досье есть?
— С подписями авторов. Они ведь ни секунды не сомневались, что об их подлости никто из посторонних никогда не узнает. Ошиблись: рано или поздно все выплывает наружу, становится достоянием гласности.
— Были неприятные открытия?
— Нет, я знала, кто из нашего со Славой окружения на что способен. Видите фотографию Шостаковича на журнальном столике? Дмитрий Дмитриевич подарил этот снимок, написав на нем: «Дорогой Гале с самыми лучшими пожеланиями. 23 июля 1974 года». Он приходил попрощаться со мной и девочками за три дня до нашего отъезда из России… А ведь многие делали вид, будто мы незнакомы, ни разу не встречались и не общались. Да, были такие! Слава сильно переживал, когда прочел досье. Жизнь много раз била его, но он продолжал свято верить в лучшее, до последнего не желая признавать очевидного. Мы даже внешне по-разному реагировали на дурные вести. Мне кровь сразу кидается в голову, краснею, словно помидор, а он становился белым, как лист бумаги… Досье я получила в подарок от члена российского правительства. Тот спросил: «Галина Павловна, хотите — принесу?» Я ответила: «Конечно». Такая серая картонная папочка с канцелярским словом «Дело» на обложке. Завели его практически одновременно с нашим заявлением на выезд из страны и с тех пор скрупулезно фиксировали любые шаги — мои или Славины. Государево око не дремало ни дня. Это заставляло постоянно держать себя в тонусе. Я выходила на сцену лишь в случае, если чувствовала себя в идеальной форме, чтобы ни одна живая душа не могла укусить или задеть.
Впрочем, к тому, что постоянно нахожусь под колпаком, я привыкла с момента первого выезда за рубеж. Тогда на каждых гастролях нас сопровождал соглядатай. Иногда даже казалось, что мы со Славой по ночам спим в постели втроем — он, я и смотрящий от КГБ. Помню, за кулисы в «Ковент-Гарден», где пела «Аиду», пришел Нуреев. Это был, кажется, 62-й год. Он только-только сбежал из Кировского театра и начал танцевать в Королевском балете. Стоял чуть в глубине, смотрел в мою сторону с некоторого расстояния и молчал, не решаясь приблизиться. Рудольф понимал, что меня наверняка пасут, и не хотел создавать дополнительных проблем. Он-то оставался в Лондоне, а я возвращалась домой, где за общение с врагом народа вряд ли похвалили бы. Позже, когда и мы оказались на Западе, нам приходилось много раз встречаться, выступать на одной сцене…
— А почему вы не написали продолжение «Галины»? Ведь книга имела огромный успех.
— Я была вынуждена садиться за рукопись, чтобы рассказать о случившемся. После отъезда из России я дала массу интервью иностранным журналистам, но разговор обычно сводился к расспросам о Солженицыне и просьбам дать оценку политике Советского Союза. Мне все это надоело, тогда и решила писать. Книга моя — от первого до последнего слова. Не родился еще тот редактор, которому позволила бы изменить хоть запятую в написанном мною! Даже Славе не разрешила ничего трогать, показала окончательный вариант рукописи перед тем, как отдать ее в издательство. Работала над книгой четыре года, правда, иногда делала перерывы на несколько месяцев, поскольку тогда еще много пела, гастролировала. Писала без предварительного плана, опыта-то ведь в этом деле не было. Села над белым листом бумаги и растерялась, не зная, с какой стороны подступиться. Закурила, налила в стакан джин-тоник, а дальше что? Жуткое состояние! Решила посоветоваться с Владимиром Максимовым, замечательным философом и писателем, моим близким другом, царствие ему небесное. Спросила: «Володя, подскажи, как начать?» Он ответил: «Пиши о том, что знаешь. А чего не знаешь — не пиши». Стала вспоминать самые яркие страницы детства. Остановилась на эпизодах весны — лета 1930 года, когда вместе с родителями, взявшими меня погостить, жила в Болшеве под Москвой.
Моя близкая подруга Татьяна, жена Владимира Максимова, помогла технически организовать работу. Она объяснила механизм: «Сперва набрасываешь черновик, потом исправляешь, переписываешь набело, перечитываешь, опять редактируешь, если что-то не нравится…» Я работала при помощи ножниц и клея: вырезала какие-то фрагменты, меняла их местами, подклеивала… Тасовала вырезки, словно карты в колоде. Показать кому-нибудь рукопись — люди изумятся: некоторые страницы собраны в гармошку, иначе ни в одну папку не влезают, другие укорочены до размеров открытки… И все это написано от руки, я печатать на машинке не умею. В желающих издать книгу недостатка не было, настойчивее прочих оказался югослав по фамилии Йованович, с ним и подписала контракт. Буквально через два дня после того, как тираж появился на прилавках магазинов, ко мне явилась делегация из Голливуда. Киношники стали уговаривать продать права на экранизацию «Галины». Сказала, что соглашусь, если будет выполнено мое требование. Мне не дали завершить фразу: мол, никаких предварительных условий, рукопись становится собственностью киностудии, и та распоряжается текстом по своему усмотрению. Говорю: «Нет, так не пойдет. Перед началом съемок должна знать, кто утвержден на роль главной героини. Это первое. И второе: вы обязуетесь показать мне фильм до выхода на широкий экран, и я буду решать, пускать его в прокат или нет». Голливудские переговорщики лишь руками замахали: «Мы не готовы на это подписаться». Я сказала: «Тогда до свидания». Представила на секундочку, что могут наснимать люди, если дать им волю и выпустить процесс из-под контроля: Вишневская в постели со всеми президентами и королями мира… Нет, спасибо, мне скандальная слава не нужна. Отказалась — и правильно сделала. Если и разрешать кому-то экранизировать книгу, так только русскому режиссеру. Иностранец все равно не поймет, о чем и почему я писала, получится развесистая клюква. Здесь нужен Никита Михалков или фигура, с ним сопоставимая. Важно ведь не мою жизнь пересказать, а эпоху показать…
Так что с кино не получилось и с продолжением «Галины» тоже. О чем мне писать? Тогда все кипело внутри, вот и высказалась, излила на бумагу рвавшееся наружу. Взахлеб работала. Описывать же людей, с которыми сводила судьба, мне как-то не с руки. Для этого нужен особый дар, которого в себе не чувствую. Вот если бы дневники вела — тогда другое дело. Но чего нет, того нет. Обидно, что и Слава ничего не записывал, хотя я его и уговаривала, и ругала. Всякий раз отнекивался, ссылался на занятость. А ведь он был потрясающим рассказчиком! Ну почему не переложил те истории на бумагу? Когда начинал говорить о Шостаковиче или Прокофьеве, люди заслушивались. Сегодня не осталось тех, кто общался с этими гениями… Впрочем, понимаю Славу, он до последнего дня работал, а мемуары казались ему чем-то второстепенным, тем, что может подождать. Да и болезнь сказалась. Примерно за год до ухода Ростропович оставил виолончель. Сыграл в Вене концерт Пендерецкого и вдруг объявил: «Все, я закрыл футляр». И больше не притрагивался к инструменту. Я пыталась протестовать: «Зачем ты это сделал? Не надо мотаться, как раньше, по миру и давать по двадцать концертов в месяц, играй, что любишь. Это ведь твоя жизнь!» Нет, уперся — и ни в какую: «Ты ушла со сцены и не возвращалась. Тоже так хочу». Действительно, я все решила за день: перестала подписывать новые контракты, отменила запланированные концерты, спела последний и навсегда попрощалась с публикой. Это было в декабре 1988-го. Мы со Славой находились в Лондоне, когда в Армении случилось страшное землетрясение. ВВС тут же бросили клич, объявив о благотворительном сборе средств для пострадавших из Спитака и Ленинакана. Позвонили и мне, спросили, смогу ли принять участие в вечере. Конечно, сразу согласилась. Это было мое последнее публичное выступление. С оперной сцены ушла еще раньше — в 1982 году. В качестве заключительного аккорда восемь раз спела в «Евгении Онегине», которого специально для меня поставили в парижской «Гранд-опера». Спектакли прошли замечательно. Потом давала концерты, пока не почувствовала, что это не приносит мне счастья, превращается в рутину. Я не бедствовала, могла не работать ради денег. Зачем насиловать себя, принуждать? Так окончательно перестала петь. Все нужно делать вовремя. Никаких страданий или переживаний не испытывала. Шестьдесят два года — почтенный возраст для певицы. Но Слава еще должен был играть! Не раз ему говорила: «У тебя две жены — виолончель и я. Ей ты предан больше, чем мне, она — на первом месте». Да, ревновала, не скрою. Но лишь к виолончели, к поклонницам — никогда. Такова артистическая жизнь: вокруг знаменитости вечно вьются случайные люди, пытаясь добиться расположения и знака внимания. Избежать влюбленностей, мимолетных увлечений сложно. Тем не менее настоящей страстью Ростроповича была его виолончель. Я видела: Слава, перестав играть, страшно тоскует и очень быстро стареет. Как-то вдруг согнулся, сгорбился, взгляд потух. Словно стержень изнутри вытащили. Но я и подумать не могла, что он уходит от нас навсегда…
После мужа остался огромный архив, который еще предстоит разобрать. А если добавить, что есть и мой собственный, где тоже много чего имеется…
— Не думали открыть фамильный музей, Галина Павловна?
— Это такая головная боль! Кто будет им заниматься? У меня на все сил не хватает, с оперным центром управиться бы… В Петербурге у нас есть дом, который в принципе вполне сгодился бы под музей. Три этажа с мезонином. Прежде здание находилось в плачевном состоянии. Натуральная развалюха, где через дырки в крыше виднелось небо. Дом превратили в коммуналку, в ней обитало более ста человек. Мы купили тридцать девять однокомнатных квартир и расселили всех жильцов, сделали капитальный ремонт. В прессе тогда писали, будто бы Собчак подарил нам особняк. Ложь! Во-первых, почему он должен был дарить? Это же не его собственность, а города. Во-вторых, мы не просили ни о каких одолжениях, оформили все по закону, заплатили в казну сколько положено. Словом, привели дом в божеский вид, теоретически там можно открыть музей. Но, повторяю, у меня руки до всего не доходят, в Питере бываю редко, постоянно пропадаю в оперном центре. Правда, на строительство и освящение часовни Иоанна Кронштадтского ездила. Подарила алтарь и огромную люстру. Храм стоял напротив дома, в котором мы жили с бабушкой. В 1931 году его разрушили коммунисты. Прекрасно это помню: у нас в квартире окна заклеивали бумажными лентами, чтобы стекла от взрывной волны не вылетели. Восстановление часовни для меня как знак сохранения исторической памяти, духовного возрождения. На освящении я познакомилась со Светланой Медведевой. Потом она была на открытии фестиваля имени Ростроповича. Милая, приятная женщина. С мужем ее я не знакома, а вот с Путиным встречалась. Мне импонирует характер Владимира Владимировича: никогда не скажет того, что не хочет, а если говорит, то правду. Ценное качество! Слава еще по Питеру знал и Путина, и Медведева, дружил с Собчаком, их тогдашним начальником…
Для личных нужд мне мало надо. Вполне хватает этой трехкомнатной квартиры. Дочки ругаются: «Мать, посмотри, как ты живешь! К чему эта аскеза?» А я довольна. Да, раньше у нас были апартаменты в Лондоне, Лозанне, Париже, дома в Финляндии, английском Ольборо, огромное имение в США. Когда в 1982 году закончила петь на оперной сцене, Слава подарил мне четыреста гектаров земли и назвал поместье моим именем. Это на двести миль севернее Нью-Йорка в сторону Канады. Там зимой снега больше, чем в России! Огромные сугробы наметает! Впрочем, давно в тех краях не бывала, мы почти всю недвижимость за рубежом продали. Зачем она нужна, куда столько? Одна забота! У дочек своя жизнь, внуки, их, повторю, у меня шестеро, редко приезжают в Россию, по-русски говорят с трудом. Это, безусловно, обидно, но так распорядилась советская власть. А ведь Ольгин сын носит имя Мстислав Ростропович. В честь деда… С другой стороны, где ему было учить язык? Сначала мальчик рос в Америке, теперь занимается в колледже в Швейцарии. Когда Славка приезжает в Москву, он не чувствует себя здесь своим. Весной вот прилетал на неделю — погостить, со мной пообщаться. Вышел на улицу и превратился в глухонемого: ни спросить, ни ответить… Хотя все еще способно сто раз перемениться. Жизнь так непредсказуема! Могла ли я восемьдесят лет назад представить, как сложится моя судьба? Мечтала, но, наверное, и сама не верила. А вот ведь получилось… Сегодня внуку шестнадцать, что будет с ним через десять лет? В последний его приезд взяла Славку с собой в Петербург. Он прошел по залам нашего дома, обернулся в мою сторону и вдруг громко сказал, ломая язык: «Бабушка, ты никогда не должна это продать! Вы с дедушкой всю жизнь работали и построили такой красивый дворец. Он обязан принадлежать нашей семье!» Представляете? Мы с дочками голову ломаем, не зная, как распорядиться имуществом, а Славка сразу все решил! Одно слово: Ростропович…
