В Постановлении Русской православной церкви об отлучении Льва Николаевича Толстого, среди прочего, говорится: «…граф Лев Николаевич Толстой, в прельщении гордого ума своего…»
Художественное дарование — одно, ум — другое. Они не всегда и не обязательно обитают под одной и той же оболочкой. У Льва Николаевича воистину был могучий, бескомпромиссный, если хотите — беспощадный ум. По причине своей гибельной страсти непременно докопаться до сути вещей он почти постоянно находился в конфликте и с царем, и с Синодом, и с высшем обществом России, и со множеством философских течений, владевших умами в конце девятнадцатого — начале двадцатого столетия. Иной раз случалось — вскользь оброненное Толстым замечание, подхваченное прессой, сотрясало общество до самых основ.
Вот, к примеру, за обеденным столом бурно обсуждается полемическая заметка, только что напечатанная в
— Странно, — говорит задумчиво Лев Николаевич, — вот все в доме тихо, хорошо, покойно, каждый занимается своим делом, но приходит почтальон с ворохом больших бумажных листов, испачканных типографской краской, и все летит кувырком.
Это, как вы понимаете, высказывание Льва Николаевича о прессе того времени и, я бы сказал, о прессе вообще. Ну и, конечно, особенность человеческой природы тут тоже подмечена.
Что и говорить, в моей пьесе об Уходе Толстого, пьесе, основанной главным образом на документальном материале, было достаточно острых реплик, которые в состоянии и теперь, если не потрясти, то, по крайней мере, сильно встревожить общество. Особенно за реплику, выделенную эпиграфом к этим заметкам, я беспокоился, потому что это была, конечно же, больше, чем реплика.
Само собой, в этих словах Толстого содержится некая крамола, то есть определенный призыв к пересмотру существующего уклада жизни. Но это была, по моему глубокому убеждению, не просто случайно оброненная в разговоре мысль, это была выстраданная художником на протяжении его долгой жизни позиция, это была, в моем представлении, та щемящая, насущная правда, ради которой человек и приходит в этот мир; это было, если хотите, его завещание России…
Прошел почти век, как не стало Льва Николаевича, и что это был за век! Две мировые войны, революция, гражданская война, ликвидация крестьянства как класса, тридцать седьмой и последующие годы сталинских репрессий. Виктор Астафьев
— Милая моя… Если задрать земной подол от Камчатки до Карпатских гор, будет белым-бело от костей невинно убиенных…
Этот сибирский крестьянин одной-единственной репликой нарисовал такую картину, создал такую многотомную эпопею хождений по мукам многих народов, что возврат к традиционному вероисповеданию может оказаться недостаточным, тут может встать вопрос о новом крещении….
С театром Советской армии, поставившим мою первую пьесу, у меня сохранились самые добрые отношения. Прекрасный актер и режиссер Андрей Дмитриевич Попов, сын знаменитого Попова, изредка названивал, напоминая, что пора принести в театр новую пьесу. Видимо, театр находился в некотором застое, потому что, едва получив текст «Возвращения», чуть ли не на второй день сам Попов прочитал ее на труппе,
Толстого должен был играть сам Андрей Дмитриевич, Софью Андреевну — незабвенная Добржанская. Оставалось самое малое — получить добро на начало работы от Главпура, Главного политического управления Армии и Флота, если кому не знакома эта аббревиатура. Первый заход оказался неудачным. По возвращении из Минобороны Попов позвонил и сказал упавшим голосом:
— Зайдите. Есть разговор.
В кабинете главрежа сидели сам Попов, Добржанская и лежала замусоленная, вся в пометках, рукопись моей пьесы. Человек в высшей степени интеллигентный, Андрей Дмитриевич долго мялся, не зная, с чего начать.
— Скажите… Ион Пантелеевич… если встанет вопрос… ээээ… в таком плане, что… эээ… для начала работы придется… поступиться несколькими репликами?
— Вы имеете в виду мои реплики или толстовские? Они там идут вперемешку.
— Это может коснуться и тех, и других….
Я понял, какой разговор состоялся в Главпуре. И о чем.
— О моих репликах можно потолковать, что касается толстовских — и речи быть не может.
— Рассказ о волке вы к чему относите?
— К толстовским, конечно.
Они долго сидели, два прекрасных актера, в удручающей тишине. В конце концов Добржанская сказала:
— Его можно понять. Я с ним согласна. Он прав.
— Что ж, — сказал Попов, — сделаем еще один заход. Поклонимся в ножки… Не впервой.
Поклон в ножки тоже не помог. Единственное, что удалось, это добиться согласия генерала Востокова потолковать с автором, как говорилось в тех военных кругах, — выяснить позиции и установить возможные точки соприкосновения.
За свою долгую жизнь у меня накопился немалый опыт ведения бесед со всевозможным начальством, но разговор с Евгением Ивановичем Востоковым — это травма на всю жизнь. Он изначально давал понять, что он генерал, а ты — никто, тебя не следовало бы и на порог пускать, но, раз служебные обязанности вынуждают, так и быть, уделит тебе минуту-другую, не более…
— Слушаю тебя, Иван, как тебя там по отчеству…
Наша беседа напоминала езду по бездорожью на автомобиле без колес. Мы не то что на двух разных языках разговаривали, мы на двух разных полюсах находились, и достучаться, докричаться друг до друга не было никакой возможности.
Хотя Евгений Иванович особо опекал художников и сам при случае баловался кистью, даже, по слухам, был членом Союза художников, культуру в целом и художественное мышление в частности он ненавидел люто. Как я теперь понимаю, служба его состояла в том, чтобы запахивать все то, что произрастало самосевом и имело при этом тягу к росту и плодоношению. Пахал он лихо, зло, безоглядно.
Принимал он меня в
Все ему было не так — и эпоха, и сам Толстой, и его Уход из Ясной Поляны. Ему все не нравилось — вплоть до шрифта моей пишущей машинки, вплоть до самой бумаги, на которой была пьеса напечатана. Материал он знал плохо. Я временами как бы незаметно подкидывал ему информацию, просвещал как мог, временами противоречил, спорил, ловил на слове.
В конце концов, генерал Востоков, выйдя из себя, с солдатской прямолинейностью отрубил:
— Товарищ Друццее!! Советскому воину незачем знать, как, когда и почему граф Толстой ушел из Ясной поляны! У советского воина другие задачи! Вы свободны!
Это был конец. Конец аудиенции в Главпуре, конец замыслам театра Советской армии, конец моей надежде увидеть живого Толстого на сцене и услышать его голос. Покидая кабинет, я заметил, с каким вожделением генерал пододвинул к себе белый телефон, украшенный государственным гербом.
И он таки им воспользовался. Да так широко, всесторонне, фундаментально, что, куда бы я ни сунулся после этого со своей пьесой, там уже все знали и тихо передавали друг другу: «Главпур зарубил. На самом высоком уровне».
Что ж, как молдаванин я мог бы и смириться со своей судьбой, для молдаван это дело не новое, но гордый граф Толстой, великий, всемирно известный художник ни за что не хотел склонять голову перед
Поехал в Малеевку, через месяц вернулся с готовой повестью и тут же зашел к Валентину Оскоцкому, заведовавшему в «Дружбе народов» прозой.
— Ваня, ты молодец, — кричал он мне в трубку уже на следующий день. — Я переговорил с нашими. Будем печатать, сдаем в очередной номер.
— Но, Валентин, имей в виду, никакой правки. Особенно в той части, что касается реплик Толстого…
— Ты с ума сошел! Хотел бы я видеть того, у кого поднимется рука править Толстого!
Повесть была напечатана во втором номере «Дружбы народов» за 1972 год. Получив свой экземпляр, я тут же, во дворе Союза, принялся перелистывать номер в поисках знаменитой реплики о том, что ждет Россию без религии.
Победа, конечно, была относительной. Осталась только первая часть реплики. России нужна религия. И точка. Остальное было выброшено. У
Так или иначе, публикация была принята благожелательно и все бы ничего, если бы номер этого журнала не оказался в стенах театра Советской армии. Вооружившись журналом, худсовет снова пошел в наступление на Евгения Ивановича — дескать, вот, не все то, что вы запахали, погибло под плугом, кое-что восходит заново, черт возьми!
Востоков не стал менять своей позиции, он вообще, на моей памяти, никогда своей точки зрения не менял, но попросил оставить ему на день-два номер журнала. Для ознакомления. Знаем мы эти их ознакомления: вызвал машину — и в ЦК.
Спустя несколько недель, в Кремле состоялось очередное идеологическое совещание — такие сборы тогда происходили часто. Наиболее яркие, заранее оговоренные выступления печатались когда в «Правде», когда в «Советской Культуре» и имели статус неких полудиректив.
Недавно назначенный Председатель Комитета по радиовещанию и телевидению Сергей Лапин, выступая на очередном совещании, посетовал на то, что писатели, мол, совсем оторвались от действительности. Некоторые дошли до того, что стали писать об Уходе Толстого из Ясной Поляны, точно им больше писать не о чем (смех в зале, аплодисменты). Речь, конечно же, предназначалась для печати и была-таки напечатана.
Спустя год в «Молодой гвардии» с превеликим трудом вышла книга моих повестей под общим названием «Возвращение на круги своя», и хотя я сумел убедить своих редакторов Гремицкую и Яхонтову, что книга не может выйти с усеченной репликой Толстого, и сам своей рукой дописал реплику, книга вышла в журнальном варианте. России нужна религия — и точка. Видимо, это было решено в высоких сферах, там, где правили не только Толстого, но и самого Ленина.
А если там что решили — все, точка. Канон.
Ион Друце
Москва, 2001
