Дни прощания

Мое поколение и по дате рождения, и по первому мировоззренческому осязанию себя в этом мире без натяжки может называться солженицынским. Мы, родившиеся в 1962-м, — ровесники «Одного дня Ивана Денисовича».

Именно в этот год в одиннадцатом номере «Нового мира» был напечатан рассказ, с которого очень многое в СССР забрезжило и очень многое понеслось к обрушению. Так началась эпоха Солженицына.

Но сейчас почему-то не хочется говорить об эпохе, об истории, о вехах, о борениях, которых вокруг Солженицына всегда было (и еще будет) много. Вспоминается почему-то тихое, совсем не важное для других, но если вот тут, сейчас вспоминается, значит, и в этом малом воспоминании есть какая-то скрепа твоей жизни с жизнью страны, со временем бытия твоего народа.

…Сентябрь в середине 70-х. Мы с мальчишками во дворе увязываем пачки с только что собранной макулатурой, чтобы тащить в школу. Вдруг из старых газет высыпается несколько узких полосок фотобумаги. Полоски необычные, странные. Каждая усеяна махонькими буквочками, а что написано — разглядеть невозможно. На газетах написан номер квартиры, и мы несем туда эти полоски. Там живет дядя Шурик, симпатичный преподаватель математики. Вдруг эти полоски нужны ему для научной работы? Он открывает дверь, мы протягиваем нашу находку: «Не ваше?» Дядя Шурик бледнеет, хватает полоски, потом выбегает вместе с нами во двор, трясет газеты и журналы, но больше оттуда ничего не выпадает, кроме фантиков от конфеты «А ну-ка отними!». Шурик жмет каждому из нас руку: «Спасибо, ребята, вы меня просто спасли…» А мы и не понимаем толком, отчего вдруг такая честь. Между собой решили, что это были какие-то важные научные бумажки.

Лет через десять вместе с Шуриком, благополучно защитившим к тому времени кандидатскую диссертацию, мы попали на военные сборы, и как-то вечером, под звездами, он рассказал мне, что на тех полосках, выпавших из макулатуры, были главы «Архипелага ГУЛАГа», переснятые на микропленку.

* * *

К зданию Академии наук, где проходило прощание с Александром Исаевичем, я шел по лабиринту выставленных металлических ограждений. Возможно, предполагалось скопление людей, длинная очередь, которую эти ограждения должны были бы как-то регулировать.

Но вот не понадобилось сдерживать людей (во всяком случае в тот час, когда я пришел к зданию президиума РАН). Реденькой цепочкой люди шли впереди меня и позади, и под серым дождем само собой возникало ощущение сиротства, крайнего одиночества. И почему-то подумалось, что каждый из нас идет сквозь этот дождь к своему Солженицыну, сокровенному и непонятному для других. Видно, такова участь человека, который за неполные девяносто лет своей жизни пронзил огромный пласт времени, повлиял на образ мыслей и судьбы миллионов людей.

* * *

Александра Исаевича Солженицына хоронили в день памяти святых мучеников благоверных князей Бориса и Глеба, «положивших живот свой за други своя». Молодые князья могли скрыться от своих врагов, могли убежать, могли вывести свои дружины и дать бой, но они предпочли выйти безоружными и погибнуть.

Что-то подобное, только без такого трагического финала, произошло с рязанским учителем математики Александром Солженицыным, когда он вышел со своим обнаженным бесцензурным словом к людям. Что было у него за спиной? Ни связей, ни покровительства, ни денег, ни здоровья.

Мог ли он тогда надеяться, что у него, бывшего лагерника и ракового больного, впереди еще целых сорок лет жизни,

счастливое отцовство, мировая слава и Нобелевская премия? Тогда, в 60-х, у него за спиной была только великая русская литература и надежда на помощь Божью.

* * *

Я виделся с Александром Исаевичем четыре или пять раз. Иногда это были минуты, а однажды я был рядом с ним почти целый день. Но произнести: «Я встречался с Солженицыным» — нет, немыслимо. Звучит как-то самонадеянно, почти пародийно. Хотя для меня это, конечно, встречи.

И скоро, наверное, захочется припомнить и записать все о них в подробностях. Но это потом, а пока просто вспоминаю Александра Исаевича. Как удивительно сочетались в нем летящая навстречу тебе доброжелательность с невероятной четкостью и стремлением предельно насытить мыслями и поступками каждую минуту пребывания на этой земле. Он умел чувствовать главное и предельно концентрироваться на нем.

Весь образ его существования начисто ломал стойкие представления о русском человеке как стихийном, шальном и бессистемном существе, подверженном лишь эмоциям. Это стремление к самоорганизации и самодисциплине Солженицын настойчиво пытался внушить всем окружающим, всем читателям, всему народу, считая, что мы заимствуем у Запада вовсе не то, что стоило бы. А стоило бы перенять систему местного самоуправления, дополнив ее нашими, отечественными традициями. Увы, наши политики в 90-е годы не были еще способны воспринимать идеи Солженицына, видя в нем лишь интересную, экзотическую фигуру, знаменитого писателя, но не более того. Не прислушавшись тогда к Солженицыну, к его предупреждениям и советам, власть ввергла страну в разрушительные эксперименты, в которых были потеряны миллионы жизней.

Многим сейчас кажется, что Солженицын тогда, в начале 90-х, переоценил силу своих идей и нашу восприимчивость к ним. Говорят, что деньги в России оказались сильнее призывов писателя к нравственному совершенствованию, а тотальная реклама потребительства навсегда похоронила идеи самоограничения и национальной самодостаточности. Если судить по тому, что на поверхности, то все так и есть. Люди, думающие о смысле жизни, читающие стихи и переживающие за судьбу страны, сегодня выглядят маргиналами; скоро их придется заносить в Красную книгу вымирающих видов.

Но Россия историческая, подлинная — она никогда не жила в одном измерении. Время от времени она являет миру пример невозможного. Того, что ни по каким рациональным выкладкам быть не могло в принципе. Не могло быть Сергия Радонежского и Серафима Саровского, почти невероятно было появление на свет Ломоносова и Пушкина, маловероятен был май 1945-го, абсолютным шоком для всего мира было появление в космосе Гагарина. Солженицын же как был для руководителей страны в 1962 году непонятно откуда свалившейся проблемой, так остается ею до сих пор. Его идеи остаются для власти загадочным сгустком противоречивых и могучих энергий, которые непонятно когда и как сработают. Поэтому абсолютно понятно стремление засахарить Солженицына, а самые глубокие его идеи покрепче законсервировать.

Вот сейчас слышу с экрана: «ушла эпоха Солженицына», «провожаем эпоху»… А не торопимся ли? Я убежден, что с эпохой Солженицына рано прощаться.

* * *

Во время отпевания Александра Исаевича в Донском монастыре мы стояли с женой в тесном притворе. Мимо тихонько текли люди, какие в московской толпе давно уже неразличимы. Поседевшие «вечные студенты» в очках с толстыми линзами, в потертых свитерах и заношенных ветровках — таких я видел в читальных залах и очередях на подписку. Сутулые, погруженные в себя, близорукие старики с лицами, обрамленными седыми, неухоженными бородками, — таких я встречал когда-то в букинистических магазинах. Скользят как тени худенькие пожилые женщины, им давно за семьдесят, но не повернется язык назвать их бабушками — так изящно, строго они одеты из последних своих запасов. Слепой старик с палочкой — почти бескровное, бледное лицо, и даже за прикрытыми глазами читается несуетный глубокий ум.

Глядя на текущую мимо меня реку людей, я неотвязно вспоминал П.Корина с его набросками к картине «Русь уходящая». Люди, пришедшие в Донской монастырь проводить Солженицына, были совсем не похожи на тех могучих богатырей, суровых стоиков и неприступных аскетов, которых так торопился запечатлеть Корин в начале 30-х. Внешне — и, очевидно, духовно — они совсем-совсем другие. Но ведь и они — Русь.

Насколько эта сегодняшняя Русь советская или антисоветская — тут, в храме, это абсолютно не важно. Важно, что Русь. Важно, что уходящая…

* * *

Народу в соборе все прибывает и прибывает, и все больше знакомых, узнаваемых лиц, но вокруг нет даже шелеста голосов. Все остаются сосредоточены на чем-то своем, глубоком: на свече в руках, на мыслях, на молитве… Только когда монахи запели «Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся…», все чуть шелохнулись, заоглядывались друг на друга, вдруг остро и одновременно ощутив, что эта заповедь ни к кому не приложима так точно, как к Александру Исаевичу. Воистину Солженицын «алкал и жаждал» правды. Отсюда все его открытые письма, все его страстное проповедничество, все его «перехлесты», все его книги, которые и через сто лет будут обжигать совесть.

«Всем, кому не хватило жизни…» — с этих четырех слов начинается главная книга А.И.Солженицына.

Жизни всегда не хватает.

Шеваров Дмитрий