Продолжаем публикацию интервью Андрея Ванденко. Разговор, состоявшийся в 2010 году, с писателем Даниилом Граниным.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Даниил Гранин ушел на фронт добровольцем в июле 1941 года. Издал с тех пор десятки книг, отмеченных престижными литературными премиями и высокими государственными наградами. Но вот какая штука: Даниил Александрович почти не писал о Великой Отечественной. Старается не касаться темы и в интервью. Но по случаю 65-летия Победы согласился вспомнить события почти семидесятилетней давности, честно предупредив: разговор не получится ни праздничным, ни парадным...
- Есть тост, который произносите только 9 Мая, Даниил Александрович?
- Сегодня мне и выпить-то за Победу не с кем. Однополчан в живых не осталось, все ушли. Вот раньше собиралась замечательная компания, мои фронтовые друзья - инженер-полковник Дон Булыжкин, подполковник Лев Игнатов, комбат Павел Литвинов, Саша Ермолаев и я, капитан Гранин. Никого уже нет на этом свете, кроме меня. А раньше регулярно встречались, выпивали, пировали. Первую рюмку поднимали в память о павших в боях. Это святое! 9 мая 1945 года застало меня в Ленинграде. Я уже вернулся с фронта. Не передать словами, что испытал, услышав известие о капитуляции гитлеровской Германии. Феерическое чувство! Ликовали все, совершенно незнакомые люди обнимались, целовались, плакали. Я до поздней ночи гулял с женой по городу, эмоции били через край. Картина всенародного праздника со слезами на глазах повторилась и через год, и через два. Город был усеян местами сборов ветеранов разных частей. Первая ДНО - Дивизия народного ополчения, в которой служил я, встречалась на Марсовом поле. Сначала приходило много народу, но солдаты продолжали умирать от полученных на войне ран, нас становилось все меньше, меньше, и через несколько лет на Марсовом поле 9 мая начали собираться не только сражавшиеся в Первой ДНО, но и ополченцы из других дивизий. По сути, это была целая армия! И мы безошибочно узнавали друг друга. Даже не однополчан, а тех, кто тоже стрелял.
- В каком смысле?
- В прямом. Совершенно четко отделяли воевавших на переднем крае, ходивших в разведку за линию фронта и поднимавшихся по команде в штыковую атаку от второго эшелона - тыловиков, штабников, разных помпотехов, интендантов, особистов и прочих товарищей.
- Как вы распознавали "стрелков"?
- Сложно объяснить... Интуитивно чувствовали своих. Конечно, помогали нашивки о ранениях, которые тогда носили на гимнастерках: золотистая полоска - тяжелое, темно-красная - легкое. Хотя не только это, было еще нечто неуловимое. Может, во взгляде. Или в походке. Не хочу гадать, но факт: мы распознавали один другого и шли брататься.
- Вы ведь добровольцем ушли на фронт, Даниил Александрович?
- Меня очень не хотели отпускать с Кировского завода, где я работал после окончания Ленинградского политехнического института. Но я настаивал, категорически отказывался от брони, 27 июня 1941 года написал заявление, отнес его в военкомат и в первых числах июля пошел на курсы молодого бойца. Нас учили ползать, стрелять, окапываться, словом, нехитрой солдатской науке. Правда, обучение получилось недолгим, немцы стремительно приближались к Ленинграду, иногда преодолевая за сутки по восемьдесят километров. Это по нашему-то бездорожью! Нужно было латать постоянно возникавшие дыры на передовой, их затыкали нами, ополченцами. И мы притормозили наступление фашистов на Лужском рубеже. Ценой огромных потерь дивизия выполнила задачу, не позволив врагу с ходу взять, как тогда говорили, город Ленина. Но о том, что мои однополчане не зря гибли в страшной мясорубке, я узнал много позже из мемуаров военачальников и исторических хроник. На фронте не понимал этого, с солдатских позиций трудно оценить масштаб происходящего. Маленький винтик в огромной машине смерти! Я видел, что воюем плохо, оружие никудышное, командиры сами плохо понимают, что им делать и какие приказы отдавать. Уже в августе 41-го мой полк угодил в окружение. -Немцам удалось вклиниться между соединениями дивизии, расчленить ее и взять в кольцо. Мы оказались в котле: неприятель был справа, слева, сзади, со всех сторон трещали автоматы, перли танки, броневики, мотопехота... А у нас - лишь винтовки, ручные пулеметы и гранаты. Да еще несколько орудий 76‑го калибра, прозванные артил-леристами "Прощай, Родина!". Все! Многие погибали в первом же бою, так и не разобравшись, что происходит вокруг. Но те, кто выживал, быстро постигали военное ремесло.
Понимаете, советских кадровых офицеров не учили отступать, они готовились идти вперед, вести боевые действия на территории противника. Между тем отступление - отдельная и большая наука. Нам хватило нескольких дней, чтобы понять, как по-настоящему рыть окопы и ползать по-пластунски, не отрывая голову от земли. От этого нередко зависело, увидишь ли завтрашний рассвет. И даже отступать учились, не драпая. Если бежать без оглядки, почти наверняка погибнешь. Пуля летит быстрее человека, даже самого шустрого догонит. Нельзя подставлять врагу спину, надо сопротивляться.
- В датированной 2010 годом книге "Все было не совсем так" вы пишете, несколькими фразами вспоминая войну, что самыми трудными оказались первые месяцы. И объясняете: мы не умели ненавидеть. Это так важно?
- Я на других войнах не был, готов говорить лишь о той, в которой сам участвовал. В силу возраста вы не можете этого помнить, а вот я не забыл, как вплоть до весны 41-го советские руководители обнимались с немцами, и Риббентроп считался лучшим другом СССР. Уже не говорю про великих Шиллера и Гете, которых мы учили в школе. Нам промывали мозги так, что трудно было переключиться и заставить себя увидеть в Германии врага. Хорошо помню первого немецкого пленного, молоденького ефрейтора, раненного в ногу. Мы угощали его папиросками, дружно агитировали, мол, пролетарии всех стран, объединяйтесь, Гитлер капут, да здравствуют Эрнст Тельман и Карл Маркс... А он смотрел на нас с нескрываемым презрением и говорил примерно следующее: "Русские не имеют права на существование и все будут убиты. Лучше сразу сдавайтесь. Здесь станем жить мы, а вы должны исчезнуть с лица земли". Это произносилось спокойным и убежденным тоном. В нем даже злость не чувствовалась, только брезгливость и пренебрежение. Как к земляным червям. Еще бы! Истинный ариец снизошел до общения с дикарями с захваченных территорий, с недочеловеками. Он даже кашу нашу солдатскую ел с каким-то хамским вызовом, откровенно смеялся в лицо, не испытывая страха из-за плена. Наверное, так обращался с туземцами капитан Кук. Терпеть подобное отношение было совершенно невыносимо!
- Но аборигены в итоге съели наглеца, не подавились. А что вы сделали с тем ефрейтором?
- Отправили в штаб. Правда, предварительно ребята успели надавать ему по морде. Чтобы слишком не задирался. Хотя нет, первого пленного не тронули, больно уж ошарашивающими оказались его заявления. Вот с других, которые вели себя по-хамски, спесь сбивали. Но позже. Мы постепенно избавлялись от иллюзий, сбрасывали идеологические шоры, хотя, повторяю, давалось это непросто. Нас плотно опутали пропагандистскими мифами из серии "Чужой земли не хотим, но пяди родной не отдадим", "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, И Первый маршал в бой нас поведет", "Броня крепка, и танки наши быстры"... На деле же выяснилось, что броня не столь надежна, а танки не так стремительны. К этим мыслям надо было привыкнуть, смириться с ними. Когда это произошло, исчезла Красная армия, и появились защитники Родины. Тогда война и стала по-настоящему Отечественной. Меня порой спрашивают, почему почти не писал об увиденном на фронте и редко рассказываю об этом. После Победы хотелось поскорее забыть пережитое, не возвращаться в прошлое даже мысленно. В тех воспоминаниях светлого мало, зато много крови, грязи и потерь. Не испытывал ни малейшего желания героизировать то, что было. Потом появилась хорошая литература о войне. Василь Быков, Виктор Астафьев, Григорий Бакланов и многие другие написали честные произведения о Великой Отечественной, я не решился соревноваться с ними, посчитав, что тема не моя. Но со временем возникло желание сказать, о чем никто не говорил. Алесь Адамович убедил собрать свидетельства ленинградцев, переживших страшные девятьсот дней в кольце окружения. Так появилась "Блокадная книга". Затем мне показалось важным написать о первых военных месяцах, о невероятно тяжелом периоде с лета 1941 года до весны 42-го. В результате вышла "Молодая война".
Фото: Из личного Д.А.Гранина архива
...Знаете, а ведь изначально немцы должны были выиграть эту войну. Мои слова наверняка многим не понравятся, но такова правда. Блестяще разработанная операция "Барбаросса", внезапность и точность наносимых ударов, тактически и физически подготовленная к боям, отлично технически оснащенная армия... И мы - деморализованные, беспомощные, разобщенные... Я видел, как наступали части Манштейна. Они шли с песнями, словно на параде! В начале сентября солдаты вермахта уже стояли у стен Ленинграда.
- Но ведь не взяли его.
- На беду немцев, несколько месяцев отступления не сломали нас, а наоборот - закалили. Мы вдруг осознали, прочувствовали, что не можем более пятиться. У всего есть предел. Слишком долго нам пришлось драпать, много городов и деревень сдать врагу на растерзание. Те, кто не мог уйти следом за армией и оставался под немцем, не упрекали нас, нет. Но мы и без слов ощущали себя предателями. Отступление - сильнейшая моральная травма, которая лишь усугублялась день ото дня. Пружина сжималась, сжималась, сжималась... Однажды она должна была разжаться. Такое случалось и раньше. Ведь что такое "Война и мир", если не четырехтомная история отступления русской армии под ударами французов? Почему графа Толстого заинтересовало именно это, а не, скажем, победный марш наших войск на Париж? Лев Николаевич прекрасно знал: в таких экстремальных ситуациях проявляется истинный дух человека, раскрывается его характер, выходят на поверхность смелость, мужество, патриотизм, готовность умереть за Родину. Отступление - самая трагическая, но и наиболее важная часть любой военной кампании.
Когда солдат понимает, за что льет кровь и пот, он начинает сражаться по-другому. Мы шли в бой не за товарища Сталина и даже не за советскую власть, а за родных, за свой город, дом, квартиру. За это и жизнь отдавали. Закончилась Отечественная война на границах СССР. Началась другая, ее можно называть освободительной или как-то еще, но она стала иной по сути. Впрочем, это тема для отдельного разговора. Хочу вернуться к первым военным месяцам и сказать об отношении к павшим. О том, как никто не забыт и ничто не забыто. Мы отступали столь стремительно, что не успевали хоронить однополчан. В лучшем случае сваливали тела во рвы и окопы, присыпали землей. Но чаще бросали на поле боя. Потом дивизия перешла к позиционной обороне под Шушарами в районе Пушкина. Потери стали меньше, но периодически кто-то все же погибал, убитых из нашего батальона мы сносили за насыпь рядом с железной дорогой. Там образовалось маленькое кладбище.
Мне приходилось участвовать в похоронах. На могилах мы не ставили крестов или обелисков, нам постоянно не хватало тепла, и дерево, все, что могло гореть, шло на растопку, сжигалось в землянках. Словом, места захоронений помечались большими орудийными гильзами, на которых выцарапывались имена и даты жизни погребенных. На этом импровизированном кладбище покоился прах нескольких десятков, а может, и сотен моих боевых товарищей. Когда война закончилась, я поехал поклониться могилкам. Там все сохранялось, как было при нас. Через пару лет вновь наведался в те места, но гильз уже не обнаружил, захоронения стали безымянными. Зато появился маленький обелиск с надписью "Кладбище 292‑го ОПАБ - Отдельного пулеметно-артиллерийского батальона. Здесь лежат славные защитники Ленинграда от немецко-фашистских оккупантов. Вечная память героям!". Слова, которые всегда пишут в таких случаях, но название части упоминалось, спасибо и на том. Прошло время. Прежний обелиск снесли, поставили новый, еще более обезличенный, где даже номер батальона не назвали, оставили лишь общие бла-бла-бла. И ответьте теперь, кто виноват, что имена погибших стерты из памяти?
- Вы их не забыли, Даниил Александрович?
- Все, конечно, не назову, но некоторые могу. Левашов, Ломоносов, Ахмедов... Это те, с кем рядом я сидел в окопах, делил тяготы военного времени. У нас был замечательный комбат. Павел Селиверстович Литвинов, кадровый офицер. Он никогда понапрасну не рисковал солдатами, берег каждую жизнь. Помню, однажды мы шли по минному полю. Комбат приказал мне ступать по его следам, шаг в шаг, а сам встал впереди, хотя мог этого не делать...
- Вы ему носили книги из разбомбленной Пулковской обсерватории?
- Да, Павел Селиверстович любил читать, по ночам с удовольствием разглядывал небо, ища знакомые созвездия. Сказать по правде, я ходил на развалины не только за чтивом, но и за куревом. Подшивки старых журналов "Нива" пускали на самокрутки. Горела старая бумага отлично! Курение хоть ненадолго притупляло чувство голода. Мы искали любой способ отвлечься. У Володи Лаврентьева был великолепный голос, он под гитару исполнял песни Вертинского, Лещенко. И все-таки жрать хотелось постоянно! Хотя солдат на фронте кормили лучше, чем блокадников в Ленинграде, многие вскоре заболели цингой, из-за чего стали выпадать зубы. Мы пальцами вставляли их обратно. Зря улыбаетесь, думаете, шучу? Так и происходило, как рассказываю. Иногда зубы приживались, и это была радость. Деснами ведь не пожуешь! Батальон целыми днями сосал хвойные противоцинготные брикетики, это немного помогало, укрепляло костную ткань. А немцы из своих окопов кричали: "Рус, иди булку кушать!" И, знаете, некоторые шли.
- Дезертиры-перебежчики?
- Ну да. Тогда это казалось диким преступлением, предательством, изменой Родине и все такое прочее. А со временем я стал спокойнее смотреть на многое и уже никого не осуждаю категорически. Особенно после того, как написал "Блокадную книгу" и досконально изучил анатомию голода, чувство которого зачастую сильнее человеческой воли и разума. Бороться с ним практически невозможно. Тому, кто не испытывал подобного, не понять, что значит, когда все мысли только о еде. Начинаешь пить воду, жевать траву, грызть кору деревьев... И это, повторяю, происходило на фронте, а каково было блокадникам?
- Вам удавалось выбираться в Ленинград?
- Несколько раз. В увольнительную. К слову, во время авианалетов и артобстрелов в городе становилось куда страшнее, чем на передовой. В окопе вроде и спрятаться негде, но бомбежки переносились гораздо легче. Мы научились по звуку летящего снаряда, мины или фугаса определять, где рванет через секунду. Перелет, недолет или же накроет с головой. А когда бежишь на улице, и вокруг рушатся дома, сложно понять, куда упадет следующая бомба.
- Вы ведь и женились между налетами, Даниил Александрович, а после регистрации несколько часов провели в убежище?
- Да, так и случилось. Я расписался в 41-м, и война не помешала этому. Не стоит думать, будто мы сутки напролет стреляли и ходили в атаку. Жизнь не умерла. Фон стал иным, это правда, но люди продолжали дружить, влюбляться, ссориться, мириться. Все было! Встречаться с Риммой, будущей супругой, я начал до войны, а поженились мы уже под немецкими бомбами. После этого я вернулся на передовую, а моя избранница уехала в эвакуацию вместе с Кировским заводом. Снова мы увиделись только в конце 43-го в Челябинске, куда я приехал получать новые танки. Такая жизнь! Все два года разлуки мы переписывались. Римма сохранила все мои фронтовые письма, но читать их совершенно невозможно. Жуткий примитив, даже стыдно признаваться, насколько ужасно, скупо и неинтересно написано. Коротенькие послания, почти не содержавшие информации. Жив-здоров да и только. Нет, чтобы подпустить умную мысль, поделиться размышлениями о жизни и смерти... Ничего подобного. А еще писатель! Впрочем, я сознательно поступал так. Главным моим желанием было успокоить Римму, не более того. Знал, что корреспонденцию с фронта в обязательном порядке просматривает военная цензура, безжалостно вымарывая все, не укладывающееся в рамки дозволенного. Мне было противно играть в эти штучки, я посчитал, что проще ничего не писать. Всегда испытывал жуткое отвращение от сознания, что кто-то читает не ему предназначенное.
- А дневники не вели?
- Это запрещалось, хотя позже очень жалел, что не ослушался приказа. Наверное, все-таки стоило тайком делать какие-то записи. Оправдываю себя тем, что не верил, будто останусь жив. С другой стороны, знал, что не погибну. Такой вот необъяснимый с точки зрения нормальной человеческой логики парадокс.
- У вас были ранения?
- Две контузии. Первая случилась в 41-м, вторая годом позже. Последствия одной из них до сих пор аукаются. После близкого разрыва бомбы меня отбросило волной далеко в сторону, от удара о землю отнялась правая половина тела, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, оказался полупарализован. Со временем подвижность вернулась, но колено так и осталось частично онемевшим... Та бомбежка была страшной! Авиация накрыла в чистом поле, когда мы отступали из Пушкина. Вместе с солдатами бежали и мирные жители - женщины с детскими колясками, старики с набитыми скарбом чемоданами. Сначала по живым мишеням отработали бомбардировщики, после чего уцелевших взялись добивать штурмовики: утюжили беспощадно и методично. Вот где во всей красе проявилась немецкая натура! Самолеты атаковали аккуратно и четко, спускались низко-низко, летали буквально по головам и в упор расстреливали бегущих. В поле ведь не укроешься. Люди кричали, стонали, выли от ужаса. Некоторые падали на землю, пытаясь спрятаться за кустами и прикрывая голову руками. Но в лежащих еще удобнее строчить из пулеметов! Немцы действовали с таким удовольствием! После налета поле сплошь покрылось телами убитых...
Фото: Борис Кудояров (РИА Новости)
Лет десять назад я встречался с пилотом люфтваффе, воевавшим на Восточном фронте. Он летал на штурмовике. Немец, не особенно стесняясь в выражениях, рассказывал мне, какая это была для него забава - расстреливать суетящихся под самолетом беспомощных человечков...
- Не дали фрицу в морду?
- Видите, как вы рассуждаете! Так может говорить лишь тот, кто сам не воевал. А я разговаривал с тем асом Геринга как солдат с солдатом, у меня не было к нему ненависти. Думаете, наши летчики вели себя иначе, когда замечали немецких женщин или стариков? А о десятках тысяч изнасилованных в Германии вы читали? Это война, к ней нельзя подходить с обычными мерками. На передовой о гуманизме не рассуждают. Или ты, или тебя... Первых двух немцев я убил, можно считать, непроизвольно. В этом не было ничего героического. Перед тем я только-только раздобыл ППШ и с автоматом чувствовал себя гораздо увереннее, чем с винтовкой-трехлинейкой. Когда в очередной раз поступил приказ к отступлению, мне велели сбегать в землянку командира батальона, проверить, не остался ли кто там, и сообщить, в каком направлении движется часть. Я рванул по окопу и увидел двух немцев, которые стояли, склонившись над входом в блиндаж комбата. Головы они засунули внутрь, а задницы выставили наружу. Уж не знаю, что они там разглядывали, кого искали. Я не стал вникать и разбираться. Словно фотовспышка в мозгу сработала, мгновенно передернул автомат и выпустил весь диск в торчащие задницы. После чего развернулся и в ужасе бросился бежать куда глаза глядят. До сих пор не могу объяснить, зачем мчался сломя голову и почему. Стресс!
- Но вы попали?
- Хотя бы несколько пуль должны были достичь цели... Потом мне не раз приходилось убивать, но тех первых своих немцев я запомнил навсегда. Хотя даже лиц их не видел.
- Награды у вас за что, Даниил Александрович?
- Не люблю об этом рассказывать. Я и не носил-то ордена никогда.
- Почему?
- Не знаю. Не смогу ответить на вопрос. Когда награждали, радовался, было приятно, что отметили, но вот хвастаться заслугами перед Родиной не любил. Тем более, вскоре после войны отменили денежные доплаты, полагавшиеся орденоносцам, стали призывать фронтовиков вести себя скромнее. Мол, хватит красоваться на фоне остальных. Я и убрал награды подальше.
- У вас ведь есть и Офицерский Крест, полученный от правительства ФРГ. Его, извините, обязательно было получать?
- Мои награды свалены в специальном железном ящике, который стоит дома. Когда опустил туда этот крест, все остальные ордена страшно возмутились, поднялся скандал.
- Не понравился новый сосед?
- Очень! Особенно негодовали Красная Звезда и Красное Знамя.
- Что вы им на это?
- Объяснять что-либо было бесполезно.
- Хотя бы себе ответ дали?
- У меня появилась масса друзей в Германии, я неоднократно бывал у них, мои книги там издавали... Так скажу вам: война закончилась в мае 45-го, нельзя жить лишь прошлым и воспоминаниями о нем. Это неправильно. Удивитесь, но многое мне объяснил все тот же Лев Толстой. Не поленитесь, перечитайте сцену встречи Пьера Безухова с французским офицером. Казалось бы, непримиримые враги, но между ними нет злобы. Безухов понимает, что видит солдат, которые вынуждены выполнять приказ. Раненые стонут от боли, как и русские, живые мечтают, как и наши, уцелеть и вернуться домой... Ненависть разрушительна, она хороша на фронте, но вредна в мирной жизни.
- Коммунисты и сегодня протестуют против того, чтобы войска -НАТО участвовали в параде Победы на Красной площади 9 Мая. Хотя вроде бы мы одна антигитлеровская коалиция.
- Знаете, я в партию вступал в 1942 году на фронте. А кто сегодня кричит от имени ветеранов? Сомневаюсь, что среди них много реальных участников Великой Отечественной. Медали на груди меня не убеждают, поскольку после войны боевые награды вручали всем без разбору к юбилейным датам. Или вот, скажем, Абакумову за депортацию в 1944 году чеченцев, ингушей и других народов Северного Кавказа дали два ордена - Красного Знамени и Кутузова. О чем тут рассуждать?
- Фильмы о войне смотрите, Даниил Александрович?
- Редко. Чтобы лишний раз не расстраиваться. От увиденного возникает чувство досады. Впрочем, это неизбежно: кто не воевал, обречены на ошибки. Они судят о Великой Отечественной с чужих слов, по мемуарам, художественным книжкам и фильмам. А людям свойственно со временем приукрашивать прошлое. Даже документалистика не может служить критерием истины.
- С внуком разговаривали о Великой Отечественной?
- Когда Данила был маленьким, слушал с любопытством, а сейчас не хочет. Он меня очень любит, но военная часть моей жизни его не трогает. Да и других в общем-то тоже. Кровь и грязь никому не нужны. Поэтому и отказываюсь говорить. Не могу рассказывать о войне, чтобы было интересно. Это выглядело бы нечестно с моей стороны по отношению к погибшим, понимаете? Тема не та, не получатся у меня забавные истории о бравом солдате Василии Теркине. И воспоминания других ветеранов стараюсь не слушать. Мне становится их жалко. Люди говорят о подвигах, а я убежден, что война не может быть выиграна на одном героизме. Этого мало. Моя война пахнет солдатским потом и более всего напоминает тяжелый каторжный труд с сотнями вырытых окопов, тысячами пройденных километров и ночами без сна в холодных землянках. Знаете, что у нас считалось высшим счастьем? Попасть в вошебойку, помыться и получить чистое белье.
- Вы же могли в 43-м не возвращаться на фронт, надо было лишь согласиться с командиром и остаться в танковом училище после окончания курсов.
- Мог. Но... не мог. Хотя и жена уговаривала, и ребята с Кировского предлагали вернуться на завод, где не хватало инженеров. Я ведь ушел на войну добровольцем и решил бить фашиста до победного конца. Тем не менее в 44-м меня отозвали с передовой, так 9 мая 1945 года я и оказался в Ленинграде.
- Когда вы в последний раз в День Победы ходили на Марсово поле, Даниил Александрович?
- Ой не знаю. Давно. Наверное, еще в семидесятые. Зачем идти, если нет там больше однополчан?.. Неправильный у нас разговор получился. Какие-то тосты, аборигены, съевшие Кука, и прочая ерунда. Хотел сказать совсем об ином.
- О чем?
- Сейчас принято решение о выделении квартир всем ветеранам Великой Отечественной. Казалось бы, замечательно! Но ведь с момента Победы минуло шестьдесят пять лет. Вдумайтесь в эту цифру длиною в жизнь. Сколько старикам от роду? Глубоко за восемьдесят. Большинство тех, кто нуждался в жилье, умерли, так и не получив от государства самой малости. Почему раньше не сделали? Не имели возможности? Не верю! На нефтегазовых долларах десятилетиями жирели, а фронтовиков осчастливить отказывались. Ждали очередного юбилея или же пока повымирают последние? Неужели не могли решить вопрос хотя бы два или три года назад? Тогда люди и без красивых речей с высоких трибун ощутили бы любовь к себе и заботу, у них появился бы хороший повод выпить пятьдесят граммов за здравие, не дожидаясь праздника. Это к вопросу о тостах...
Санкт-Петербург
Использованы фотографии Сергея Тягина, Алексея Даничева/РИА Новости, Алексея Варфоломеева/РИА Новости, Бориса Кудоярова/РИА Новости, Сергея Шиманского/РИА Новости, ИТАР-ТАСС, из личного архива Д.А.Гранина
