Почти невозможным был первый вдох морского воздуха — тяжёлого и значительного, как гора Тарки-тау, и такого же, как она, незаметного для местных. Трижды едва не сбитый в качестве «кошкельды», я нашарил в круговом движении своё такси — из аэропорта в город.
Масштаб Махачкалы я оценил ещё из иллюминатора: город большой, ветвистый, как дубайские пальмовые острова. Приземлялись ночью. Линиями у основания, где косточками минареты, — яркие огни, к периферии — тусклее. Совсем блёкло клюют фонари в горах — они ближе к небу, и свет рассеивается в отсутствие необходимости. Хотя и там сытыми змейками мелькают случайные транспортные средства, которые бросают вперёд светотени, мерцающие от встречи ко встрече, а потом в один момент вдруг гаснут, проглоченные тьмой бархатных плато.
Таксист сказал, что не знает, что такое 14Б, но мы приехали, а улица эта всегда была Энгельса, а не Исмаилова, кто бы он ни был. Но он вроде герой войны — большой человек. По приятной южной подворотне гуляли ленивые и голодные кошки, коих здесь моря, и лёгкий аромат чуть подгнившего где-то в слепой зоне мусора, коего здесь острова. Меня встретил брат.
На первых белых полосах рассвета в Махачкале распускаются голоса множества муэдзинов, но наши матрацы находились на расстоянии десяти минут ходьбы от ближайшей мечети, поэтому азан едва прокрадывался в знойный и болезный, зудящий и случайный сон, которым я баловался на Кавказе. Звенели московские высокотоксичные будильники. Скрипели тапки. Из десны, которую днём ранее изрешетили морозные иглы с анестетиком, от раздражения местной водопроводной водой сходили багровые реки. Но мы не опаздывали. Мы незаметно врастали в гору, двигались, как козлы, к Кяхулайской мечети, где уже давно сидел добрый и вечный дед в белой чалме и с крашеной в рыжий бородой — ночи напролёт он читает Коран и легонько покачивается, сидя, как в нашей литературной традиции принято говорить, — по-турецки. А вообще, из уважения к местности, правильнее бы сказать — по-кумыкски.
Первые селения на территории Махачкалы, в том числе Кяхулай, были основаны кумыками. И кумыкский язык до прошлого века оставался лингва франка Северного Кавказа. Тут и до теперь от них сохраняется нечто тюркское в логосе и нечто кавказское в мифосе (ну и в фюсисе тоже кавказское, конечно).
В дневное время мы мудро плелись в сторону Каспийского моря через самые разнообразные ковры, как герои Насера Хемира шли к истине по кремовым барханам. На побережье большие камни, на которых можно сидеть и смотреть море — хоть до самого конца — потому что только здесь прохладно и, несмотря на беспардонно развивающиеся тона гладкой парды, постепенно теряющей эксцентричность по мере моего растворения в этом мокром воздухе, — сказать можно, что здесь малолюдно. Море для местных (исключая любителей аэстетик фотос фо сошл мидиа) — тоже незаметная константа, как воздух или солнце.
Меня, полутуриста, Махачкала тянула взад-вперёд — от гор к морю и обратно. Вечером на смотровой площадке, на порожке Тарки-тау, недалеко от нашей остановки, вкусно дымились какие-то спокойные печи, созерцали небрежно (так, чтобы любовь выглядела умеренной) родной простор добрые семейные пары, под которыми аккуратно суетились их бесчисленные дети, все красивые и зелёные — как светящиеся тут и там с лёгким киберпанк-очарованием острые минареты мечетей, немного разрезающие и с тем разряжающие густую, но ясную воздухосферу города.
Все линии в один момент соединялись в одну, а затем замыкались в точку. Точка двигалась в горы — наверное, чтобы снова распуститься. Ничего более предметного сказать было нельзя.
Талгат Иркагалиев
