Часть 1
Юношеский максимализм Хельмута отвергает «обветшавшие формы» — парадный реализм, салонную графику. Вот кубизм, экспрессионизм — это современно, с их помощью можно выразить отношение к окружающей действительности, явно нуждающейся в революционных переменах.
Херцфельд погружается в мир новых идей и веяний, пытаясь применить их на практике в своих первых работах. Причем особенно ему пришёлся по душе дадаизм или попросту — дада́: авангардизм, помноженный на нигилизм.
Дж. Хартфильд, Г. Гросс. Композиция в стиле дадаизма, 1919
«В качестве своей единственной программы дадаисты признают обязанность делать современные события, независимо от времени и места, содержанием своих картин» — это кредо содержалось в каталоге «Дада-ярмарки», состоявшейся в Берлине в 1921 году.
Внешняя несуразица изображённого, по мнению приверженцев этого течения, становилась протестом против самодовольной буржуазной культуры. Даже само его наименование, чаще всего переводившееся как «детский лепет», стало частью затеянного. Впрочем, есть и другое объяснение странного названия, о чём мне довелось слышать в швейцарском Цюрихе, колыбели дадаизма.
Прочно обосновавшийся в Швейцарии будущий вождь мирового пролетариата долго жил и на цюрихской Шпигельгассе. В перерыве между сочинениями филиппик в адрес мировой и, в частности, швейцарской буржуазии он любил заглянуть в расположенный неподалёку от его дома клуб, где собирались, нередко за пивком, молодые, талантливые и горластые ниспровергатели канонов буржуазного искусства. Они славились своими скандальными выходками, любимое слово для них было «Нет!» — в отношении всех устоявшихся норм не только эстетики, но и этики.
Временами собравшиеся начинали скандировать это слово по-немецки или по-французски. И только один человечек весело хлопал в ладоши и в пику им задорно выкрикивал на русском: «Да! Да!» Он, как всегда, стремился выделиться, даже если и был согласен с окружающими. Звукосочетание приглянулось художникам и писателям, и в разгар Первой мировой войны здесь официально оформилось авангардистское литературно-художественное течение дадаизм…
Если это и апокриф, то вполне правдоподобный… И, конечно, с ним никак не связано появление в будущем фотомонтажей Хартфильда, воспевающих Ильича. Просто художник твёрдо верил в коммунистические идеалы.
Дж. Хартфильд. Обложка книги о Ленине, 1924
Мировая война крушит все творческие планы Хельмута. Наш герой и его единомышленники считали её преступлением. В пику ура-патриотам Херцфельд англизировал свои имя и фамилию, объявив себя с этого момента Джоном Хартфильдом. Это не избавило его от призыва, но, стремясь избежать смертоубийства, он убедил докторов, что ему свойственны нервные срывы. Вывод:
«Годен к нестроевой службе. Будет разносить призывные повестки».
Здесь он тоже выразил свой пацифизм — повестки частенько попросту выбрасывал.
Разглядывая как-то очередную открытку, он пришёл к мысли использовать почтовые отправления в соответствии со своими антивоенными взглядами. Вместе с новообретённым приятелем, впоследствии всемирно известным карикатуристом Георгом Гроссом, он стал отправлять на фронт своим знакомым открытки с невинным текстом и парой-тройкой вырезок или фото, так составленных, что понятливый человек видел истинный месседж. Военных же цензоров, заваленных работой, интересовали лишь тексты, отсутствие в них разглашения государственных секретов.
По сути, это была предтеча политического фотомонтажа. Некоторые, в том числе и Гросс, даже датируют его официальное рождение 1916 годом. Но сам Хартфильд в нашей беседе в далёком будущем назовёт 1920 год. Это подтверждает и его брат Виланд Херцфельд в книге о нём.
Любопытно, что Гросс даже называет точный час «изобретения» фотомонтажа.
Вот его слова:
«Когда мы с Джоном Хартфильдом в 1916 году в пять часов утра погожего майского дня в моём берлинском ателье изобрели фотомонтаж, мы даже не представляли себе ни колоссальных возможностей, которые сулило это открытие, ни тернистых, но в то же самое время полных удачи путей его. Как это часто бывает в жизни, мы, сами того не предполагая, наткнулись на золотую жилу».
Разночтение в датах создания нового жанра у двух соавторов-приятелей, думается, объясняется различным подходом к «продукту».
Для Гросса — художника-карикатуриста, мастера графических обличений ненавистного буржуазного уклада, фотомонтажом, видимо, представлялись уже изначальные, незамысловатые композиции.
Будущий же мэтр этого жанра предъявлял куда большую требовательность к создаваемым композициям, в качестве фундамента, закладывая в них продуманную мысль и ценя их художественное совершенство.
Справа налево: Дж. Хартфильд, чета Гроссов
После нашей беседы с Хартфильдом я понял, что в определении даты он отталкивался от момента превращения незатейливых коллажей — довольно формального, хотя и цепляющего глаз столкновения разнонаправленных по смыслу вырезок, к более сложно выстроенным, продуманным фотокомпозициям, то есть фотомонтажам. Ведь поначалу работы носили просто эпатажный характер — сказывалось влияние дадаизма, внешне иррационального течения в искусстве, напрочь отвергавшего заскорузлые каноны и устоявшиеся нормы.
Джон с друзьями с головой уходит в этот активизм: создание радикального издательства, основание журнала, соответствующие их взглядам рисунки, фотокомпозиции, затем работа над документальным, а потом и над мультипликационным фильмом.
Сверхактивная гражданская позиция приводит Хартфильда, его брата и Георга Гросса в 1918 году в ряды коммунистической партии Германии.
Это «самый чистый из всех коммунистов-интеллектуалов Германии» (так говорили о нём его соратники-партийцы). По словам его друга, советского писателя и поэта-футуриста Сергея Третьякова, наблюдавшего Джонни (как его именовали почти все) во время своего пребывания в Германии, «за этим маленьким человеком установились прочные клички “честнейшего”, “кристальнейшего”, “бессребреника”, “дисциплинированнейшего”».
Сергей Третьяков
Джонни, действительно, был крохотного росточка и совсем сухопарый. Между тем, несмотря на его невзрачную внешность, обычно тихую, немного запинающуюся речь, Третьякову доводилось видеть и проявления «спружиненной ярости и неистовой силы отпора, скрытых в нём».
И по-писательски образно он описывает такие вспышки:
«Вот перед ним возникает жулик, прикидывающийся святошей, трепло под маской академика, приспособленец, вызубривший интонации непримиримости, и уже Джонни срывается с зарубки, веснушки выступают на его поголубевшем от ярости лице, губ уже не хватает закрыть выставившиеся зубы, и птичьим криком летит ругань, прерываемая заиканиями».
О темпераменте Хартфильда — и человеческом, и общественном — можно судить и по воспоминаниям Эрвина Пискатора, известнейшего немецкого театрального режиссёра, коммуниста и друга Джона.
Эрвин Пискатор
Он вынужденно эмигрировал из Германии в начале 30-х, работал в СССР, затем в других странах, пока не осел в Западном Берлине в качестве руководителя местного тетра. Пискатор, по его словам, присутствовал при ситуации, когда Джонни «так ринулся с трибуны на каких-то врагов, сидевших в зале, что сдвинул кафедру, и она повисла над краем сцены». Джонни её вовремя перехватил и потащил на себя, рассказывал режиссёр.
И далее:
«Голова его едва возвышалась над краем кафедры. Но врагов надо было видеть и, рявкая, надо было бросаться вперёд. Он кидался вперёд, но кафедра кренилась снова, и снова он тихо оттаскивал её назад, спадая с тона. Так выступление превратилось для него в единоборство с кафедрой».
Между тем Хартфильд участвует во всё новых проектах: издательских — и тогда он работает на пару с Гроссом, и самостоятельных, главным образом театральных. В числе первых можно назвать сатирический журнал «Пляйте» («Крах»), который выходил в 1919-1921 годах. Опекал издание старший брат — Херцфельд, а Джонни отдал для его реализации последние гроши. В конечном счёте издание запретили, Херцфельд даже на время оказался за решёткой. Последовал новый проект коммунистов — журнал «Кнюппель» («Дубинка»). И вновь основная тяжесть работы над изданием легла на плечи тандема Хартфильд-Гросс…
Журнал «Кнюппель» («Дубинка»), 1923
Об одной, несколько анекдотичной ситуации, вспоминал Пискатор, едва не ставший жертвой обстоятельств.
В 1920 году должна была состояться премьера агит-ревю «День России», которое он режиссировал. Декорации были заказаны Джонни. Тот обещал их принести и укрепить непосредственно перед началом представления. Однако и к моменту поднятия занавеса художник не появился. По телефону ответили, что он давно вышел из дома. Время шло, педантичная немецкая публика начинала приходить в ярость. И вот когда прошло более получаса, решили поднять занавес в отсутствие задника и декораций. И тут раздался истошный крик «Хальт, хальт!»… Путаясь ногами в полах пальто, задевая сидящих громадными рулонами бумаги, к сцене бежал Джонни, чтобы развесить декорации…
Оказалось, рулоны были столь велики, что его не впускали в трамваи, а там, где ему удавалось всё же втиснуться, немедленно начиналась свара из-за его негабаритного груза. Джонни, не давал спуску, огрызаясь, поворачивался то к одному, то к другому, попутно задевая рулонами других пассажиров. Его выкидывали из вагона, он пускался бегом, в надежде на более гостеприимный трамвай…
Шарж Георга Гросса на Хартфильда, 1920-е
Читать Часть 3
Владимир Житомирский
