А вот если бы Виктор Цой был моим... ну пусть братом... И я бы хорошо помнила его с раннего детства. Как, например, мальчишкой он страшно переживал из-за предательства друга или приходил опьяненный счастьем с первого свидания. И все писал ночами в тетрадь и тренькал на гитаре, мешая мне спать. А потом вдруг стал звездой. А я и не заметила, как и когда... И потом приходил уже редко, поздними вечерами и говорил, как тяжело выдерживать жажду публики — давай, больше давай, как не знает, куда двигаться дальше... А я бы, утешая, гладила его жесткие, непослушные кудри. И смотрела бы в окно, как он уходит, а следом, толкаясь, бегут фанатки...
А потом страшное известие... И тишина. И оглушающий, ненавистный мне до мозга костей лозунг: «Цой жив!» Эй, послушайте, это вам всем, для кого он всего лишь «Мы ждем перемен» и «Звезда по имени Солнца» жив... А для меня?
А потом бы сняли фильм. Где чужие люди на экране изображали бы людей, родных мне до боли. И не то чтобы не старались добиться схожести, а просто были бы другими и играли бы «а мы так видим!». И на экране гроб в автобусе... А там подразумевается мой Витька, для которого я с детства была Плюшкой или там Мартышкой — неважно, и так осталась с этим «нашим» прозвищем на всю жизнь...
Что бы я тогда сделала? Я бы убила режиссера...
Ну, нет, наверное, не убила бы, конечно. Но я бы орала как сумасшедшая. Я бы в любом публичном месте, увидев создателя этого фильма, бросалась бы на него с желанием дать, дать ему по морде! Хоть как-то отомстить. А на все увещевания, что «Цой принадлежит всем» и «режиссер имеет право, потому что Виктор не был ему чужим, они были знакомы, общались» я бы орала: «Идите на фиг! Идите! Вы! Все! На! Фиг!»
…Но, знаете, может быть, все было бы по-другому. Может быть, я бы смотрела на экран и видела бы там своего Витьку. И в тех задуманных паузах, где он мог бы быть, но не был по сюжету фильма, я бы чувствовала его присутствие. Слышала мысленно его голос. Видела его взгляд. И мое сердце наполнялось бы такой странной сладкой горечью, горечью потери, которую мне помогли вернуть пусть хотя бы на два часа. И я потом плакала бы на груди режиссера и говорила ему: «Спасибо». И мне бы хотелось, чтобы миллионы людей увидели этот фильм вместе со мной, и я бы знала, что их любовь к Цою не уменьшит — нет! — моей личной потери, но разделит ее тысячами неизвестных мне сердец и тем сделает светлее...
Но у меня не было брата Виктора Цоя.
Зато у Виктора Цоя есть сын. Александр. И он обратился к президенту с просьбой не допустить выхода в прокат художественного фильма о музыканте, который снял режиссер Алексей Учитель. Потому что, по мнению сына Цоя, этот фильм — «пошлое зрелище». «Я был против этого фильма с самых первых версий сценария, которые мне показали. Рассказанная в нем история — полностью вымышленная, кроме факта гибели моего отца в аварии в Латвии в 1990 году. Я это знаю точно, потому что я там был. Создатели пытаются использовать известную фамилию, чтобы заработать на сомнительных фантазиях. Большинства людей, которых предлагают угадать в персонажах фильма, уже нет с нами. Если бы они были живы, я уверен, никто бы не посмел снимать про них такую чушь. Сегодня защищать их добрые имена и права приходится мне и другим живым свидетелям».
А Алексей Учитель говорит в ответ, что сценарий «Цоя» почти полностью выдуман, и персонажи там вымышленные, и образ собирательный. И вообще фильм сначала надо увидеть, а потом уже говорить.
Конечно, у каждого — своя правда. Особенно когда речь идет о творчестве и его границах. Но все дело в том, что это для нас для всех Цой жив. А у Александра Цоя погиб отец. И память о нем должна остаться такой, которая живет в душе его сына. А мы все, конечно, имеем полное право «сажать алюминиевые огурцы». Но только на своем «брезентовом поле».
Татьяна Федоткина
