Три года назад Сергей Безруков взял театр в Кузьминках под гиблым названием «Областной дом искусств», куда прежде не вступала нога театрала. Многие тогда жалели популярного актера, будучи уверенными, что он и себя погубит, и гиблому делу не поможет. Но вот минуло три сезона, и Губернский театр активно и жестко начал отвоевывать свое место на театральной карте Москвы: девять премьер за сезон, гастроли и даже научные конференции. О Владимире Высоцком, собственных открытиях, страхе чиновников и бессонных ночах молодого отца мы поговорили с Сергеем Безруковым сразу после премьеры спектакля «Высоцкий. Рождение легенды».
«В Бухаре Высоцкий реально умер — была клиническая смерть»
— Сергей, почему ты решил в своем Губернском поставить спектакль о Владимире Высоцком? Премьера только что с успехом прошла. Так был недоволен фильмом «Спасибо, что живой»?
— Ни в коем случае. Я находился под обаянием фильма, где была тайна, и был уверен, что тайну до конца не откроют — образ артиста не должен был отвлекать от экранного образа Владимира Семеновича. При всех «за» и «против», к моему великому сожалению, многие за основной темой болезни не увидели в фильме самого главного — той самой «Молитвы», которую я теперь читаю в спектакле. Монолог написал Никита Высоцкий: «Пусть им всем будет хорошо, кто жив и кого нет… Может, я не умер сегодня, чтобы успеть сказать: «Как я вас всех люблю». Может, для того чтобы родился этот спектакль, и состоялся фильм.
Мысль в спектакле настолько очевидна и понятна — воскрешение поэта Высоцкого. Ведь он полгода ничего не пишет, до поездки в Узбекистан, в Бухару, пожираемый болезнью, находится в такой человеческой ловушке. Хочет вырваться, но не может и загоняет сам себя: «Ну хорошо — пять концертов в Узбекистане». То есть докрутить себя и уйти в пике. В Бухаре он реально умер — была клиническая смерть. Но чудо — его сердце запустили.
Так что мне хотелось сделать что-то неожиданное и в то же время проникновенное. И не самому идти на амбразуру до конца, то есть не уходить со сцены, а поделиться замечательной поэзией Высоцкого с моими артистами. Чтобы они почитали, попели, пожили в атмосфере коммуналки, рассказов Бабеля, в советском времени, в котором большинство из них не жило. Чтобы почувствовали его поэзию — ведь родились они после смерти поэта. Это я из того времени.
«Ко мне подошли люди и попросили не читать стихотворение «Мой черный человек в костюме сером»
— В спектакле «Высоцкий» затронуты две важные темы, напрямую связанные с образом поэта, — свобода и цензура. Цензура вспыхнула среди деятелей театра как лихорадка: «Караул, цензура!» Так она есть или нет?
— Меня она не касалась и не дай бог, чтобы коснулась. Никаких притеснений не испытываю, хотя прекрасно понимаю, что цензуры как таковой не существует, но существует мнение. Причем мнение, порой высказанное чиновниками низшего ранга. На местах люди дуют на воду по принципу «как бы чего не вышло». Это то самое, чеховское, из рассказа «Человек в футляре» — «как бы чего не вышло», — и срабатывает... Вот врожденный страх с советских времен заставляет чиновников на местах совершать неадекватные поступки.
А той цензуры, советской, о которой мы говорим в нашем спектакле, ее, конечно, нет. Сейчас времена свободные — и театры, которые позиционируют себя как театры свободы, чувствуют себя превосходно, самореализуются в творчестве как хотят и никого с работы не выгоняют.
— А может быть, все дело в природе нашей психологии — быть всегда недовольным властью: душит она, не душит — все одно.
— Тема такая сложная, не берусь судить. Каждого художника надо рассматривать в отдельности, а разбирать характер художника тем более не нужно, потому что люди искусства слишком эмоциональные и порой очень даже обидчивые. Поэтому с нами надо аккуратно. Кстати, вспомнил, в моей жизни был случай: на одном мероприятии — не буду говорить, где оно происходило, — ко мне подошли люди и попросили не читать стихотворение Высоцкого «Мой черный человек в костюме сером».
— И что ты им ответил?
— Я сказал: «Нет, я буду делать то, что я хочу». — «Может, не надо?» — неуверенно говорили они. «Да нет, надо». И никаких санкций не было, ничего страшного не произошло, но было смешно и странно. В первую очередь есть совесть художника, позволяющая или не позволяющая что-то делать, собственный нравственный барьер, за который я не перешагну никогда. Говорят: «Старик, ты на этом заработаешь». — «Я не буду этого делать никогда». — «Это принесет тебе успех, скандальную славу». — «Я не буду этого делать никогда».
— Можно уточнить, что именно Сергей Безруков не будет делать ни-ког-да?
— Ну пока что те темы, которые мы затрагиваем в наших спектаклях, я себе позволяю. Скажем, «окопная правда» в спектакле «Веселый солдат» по Астафьеву, а он там весьма нелестно отзывается о Жукове и других военачальниках, но, как ни странно, пацифистский получился спектакль.
Наверное, не скатился бы до тотальной чернухи. Я считаю, что в наше время нужно показать и белое. Говорят: «Перестаньте, у нас одно сплошное черное». — «Но все-таки, если приглядеться, нельзя не увидеть белое…» Это просто разные подходы к тому самому воспитанию… Послушай, театр для того и создан, чтобы говорить о жизни человеческого духа, о тех самых прописных истинах, о которых говорили великие мастера, и на них мы, молодежь, даже в мои 43, смотрим. Для чего я хожу на сцену? Для чего? Можно работать и на отрицании, но сегодня слишком много отрицания, негатива и в Интернете, и в отношениях между людьми. Наоборот, приподнимать, а не отталкивать надо. Можно, конечно, спровоцировать ползала на уход, на выкрики «позор» — и получить скандал. Но это не для меня.
«Могу быть деспотом, но не тираном»
— Вот уже три года ты начальник театра, то есть худрук. Три главных открытия, которые ты для себя сделал?
— Первое — тяжело работать в большом коллективе. Второе — быть демократом и диктатором одновременно, потому как что-то одно невозможно. Толерантность тоже не подходит. Третье — переживать как за самого себя за людей, которых до этого не знал. А они — артисты, им нужны роли. Я же в «Табакерке» точно так же смотрел на Олега Павловича Табакова: «Когда же вы дадите мне сыграть Хлестакова?» А Олег Павлович: «Щас, щас, Серега, погоди, ищем режиссера». Вот я ждал-ждал и в результате сыграл Чичикова в «Мертвых душах». Я всю свою пластику там использовал, но это не Хлестаков.
Я понимаю, что Карина Андоленко замечательно сыграла Чебоксарову в спектакле «Нашла коса на камень» или Роксану в «Сирано», но ей надо что-то новое, что ей самой должно быть интересно и чтобы спектакль собирал полный зал. У меня артисты замечательные — та же Карина, Антон Хабаров, Галина Бокашевская, они снимаются много, их любят. Они, может быть, и не считаются звездами первой величины, но мне бы хотелось сделать так, чтобы они ими стали, чтобы зрители шли на них.
— Как на Безрукова, да?
— Спасибо за доверие. Как и раньше, а сейчас особенно, зритель идет на имена или на бренд, какие есть у театров Фоменко или Женовача. А Губернскому — три года, но у нас уже много поклонников. И знаешь почему? Они видят, что их здесь не обманывают: то, что написано на афише, так оно и будет. Если написано «детский блокбастер» «Остров сокровищ», то они будут смотреть блокбастер, зная цену этому определению. Для того чтобы привлечь зрителя в театр, нужно постараться, зная, что искусство — это большой обман. Но фокусами опасно заниматься, нужно по правде.
— В твой кабинет может прийти артист? Поговорить, пожаловаться на жизнь?
— Может. Но тут есть момент субординации — хотя не люблю это военное слово, — чтобы не превращать наши отношения в панибратство. Потому как режиссер все-таки главнокомандующий. И когда ты идешь в бой, в атаку, тебя все должны слушаться. А если ты настолько демократичный, запанибрата, то найдется половина тех, кто сядет курить: «Давай-давай. Дойдешь, тогда и мы подтянемся». Иногда надо рявкнуть так, чтобы все встали смирно и пошли.
— Научился рявкать?
— Я это и умел. Рявкнуть могу, могу быть деспотом, но не тираном. И в то же время быть абсолютно мягким и добрым, искренне относиться к каждому из артистов и входить в их положение.
Порой я ставлю их в невозможные условия: они выпускают три спектакля одновременно — и я говорю: «Вы же все плакались, что нет работы? Теперь у вас ее будет через край. Но только потом не плачьте». Они воют, но работают очень много.
— Не разочаровался в актерах, не произошла переоценка?
— Нет, поскольку знаю природу профессии — сам артист. Так что посмотри на артиста со стороны, как в зеркало: чтобы ты убрал прежде всего в самом себе? Некий каприз, недовольство, самокопание, а это режиссеру мешает в артисте: самокопание не позволит сыграть, давай уже делом заниматься. Я этому научился еще у отца, который работал со мной как педагог. Потом у Табакова.
— Поступок, которого ты сам от себя не ожидал?
— Я не ожидал, что смогу объединить два театра. То, что я пережил при реорганизации, врагу не пожелаю. А это был Московский областной дом искусств (МОДИ), а в нем Камерный театр и областная драма Островского. Спрашиваю: «А где театр-то? Чем руководить?» И я объединяю театры, придумываю название — Губернский. Но объединять надо в творчестве, как это сделал в свое время Римас Туминас в Вахтанговском. Тогда я выбрал Островского, поставил спектакль «Нашла коса на камень», и в нем играли артисты разных театров. Придумал еще и эпизодические роли, которых нет у драматурга, чтобы занять побольше артистов. И я никогда не забуду сдачу спектакля «папам/мамам», когда пришли артисты. Я видел в зале «добрые-добрые взгляды», и в них читалось: ну давай, делай. А потом увидел их лица после прогона — заглядывали в глаза: «А можно мне немножко выйти? В маленькой роли?». Надо было победить. Я доказал делом.
— Артисты, недовольные тобой или которых ты уволил, писали на тебя телеги?
— Тут есть камень преткновения — бессрочные контракты, и все — уволить человека ты не можешь, даже если он профнепригоден. Но с некоторых пор мы заключаем эффективные контракты, по которым мы имеем право артисту, который не занят или мало занят в спектаклях, платить столько, сколько он заработал. По крайней мере это честно. Это не касается востребованных артистов, ими я дорожу.
— Послушай, у тебя такая здоровая психика?
— Я мобилизуюсь. Ты же меня знаешь: я человек, любящий театр бесконечно, фанат. Если понадобится, я как педагог расскажу, покажу, сыграю.
— У тебя какие отношения с губернатором Воробьевым?
— Замечательные. Я рад, что есть и всегда была поддержка от Андрея Юрьевича. Сейчас мы приобрели статус центра развития театрального искусства.
— Почему тебя не было на историческом мероприятии — открытии нового здания «Табакерки» на Сухаревской площади? Это очень многих удивило.
— Я предупредил за месяц, что не смогу быть — съемки. Но придумал видеопоздравление: называется «Самуил Яковлевич почти Маршак. Новоселье». Для меня это было не просто поздравление-отписка. Аня (Анна Матисон — жена, сценарист, режиссер. — М.Р.) снимала его прямо здесь, в репзале, монтировала, работала с компьютерной графикой. Оно есть в YouTube. Договорились с «Табакеркой», что поздравление пойдет на экране, переслал, и мне подтвердили, что оно получено, но почему-то его не показали. Потом Марина Зудина показала Олегу Павловичу, и он сказал: «Спасибо, от души».
«Хозяин в театре один. Это я»
— В связи с тем, что у тебя теперь собственная производящая кинокомпания, а ты заинтересован в ее продвижении, будешь отказываться сниматься на других студиях?
— Нет, я соглашаюсь. Вот я снялся у молодого режиссера Александра Молочникова — «Мифы о Москве» — и там сыграл роль любопытную и смешную. Самое лучшее продвижение компании — производить хороший продукт, чтобы о тебе начали говорить. Я уже посмотрел материал нашей третьей картины — «Нищеброды», получается замечательное и качественное кино, Аня как режиссер закончила его уже в ноябре. Там я играю отца главного героя и его же дядю родного, таких двух антиподов. А в эпизодах — артисты Губернского театра.
— Пристраиваешь своих артистов в кино?
— Пристраиваю. Первым таким сериалом стал «Временно недоступен» — там 23 моих артиста. Потом была картина «После тебя» — там тоже все наши.
— Крутой семейный бизнес: собственная компания, жена — сценарист, режиссер. Ты — продюсер.
— Про крутой бизнес говорить не буду — пока идут только вложения.
— Свои вкладываешь?
— Порой и свои. Идут заявки по сценариям и сериалам, важно, что и без моего участия. Но на меня написано несколько интересных сценариев, и могу сказать, что если бы не было Ани, не было бы никакого «Млечного Пути» или «После тебя». Люди ожидали «Елок», а там все очень тонко, тепло, искренне и по правде. Японцы сейчас берут картину «После тебя» в прокат, и она единственная, которую они взяли в прокат с Токийского фестиваля (в середине марта выходит в прокат и в России).
— Твоя жена Аня Матисон — сценарист, драматург, режиссер. Есть опасения, что может стать хозяйкой театра?
— Хозяин в этом театре один, это я. Думаю, что так и должно быть. Есть помощники хозяина — директор, юристы, зав. труппой, в том числе и сама труппа. Я никогда не развивал семейственность в театре… Злословия и так хватает. Все должно быть согласно таланту: если талантливая пьеса — сто процентов возьму и не буду смотреть, родственник это или неизвестный автор.
— Ты худрук, у тебя есть фонд, теперь собственная кинокомпания, спектакли и творческие вечера. Я не спрашиваю, насколько ты богат…
— У меня нет никакого бизнеса, нефтяных скважин. Есть либо спонсоры, которые меня любят и уважают, и есть моя востребованность, ее я подогреваю своей опять же работой. Очень хочется порой получать деньги как в бизнесе, но я в нем мало чего понимаю.
— Но насколько тебя хватает — вот вопрос?
— Я пытаюсь как-то совмещать. У меня получается. Жизнь и искусство не должны вытеснять друг друга, все должно быть в гармонии. А поскольку мы с Аней творческие люди, то я думаю, здесь все сложилось.
Я своих детей никогда не оставлю — они все мои
— Ты, закрытый для публичности артист, вдруг неожиданно появился в Instagram, и вся страна наблюдала Сергея Безрукова с новорожденной дочкой на руках. Что случилось, что ты вышел в Интернет?
— Я в соцсети для поддержания связи с поклонниками в той мере и степени открытости, которую сам определяю.
— Ты сам ведешь?
— В Instagram, Facebook и Twitter — сам. Времени мало, пишу в машине, если с водителем еду. Инстаграм — живая вещь, где фотография — это, значит, здесь и сейчас, и пост, которым я хочу поделиться. Замечательная форма рекламы собственного театра. Не все могут приехать в Москву и посмотреть мои/наши спектакли, но они уже все знают, знают артистов, общаются между собой.
Но Интернет сегодня — это такая поляна для взаимных обид и агрессии. Люди привыкли к некой безнаказанности, которая рождает желание обидеть: я выливаю, а мне ничего не будет. Пишут слова, а слова ничего не стоят. Негатива много, но много и доброго — это чем жить: хочешь в негативе, живи там, но он разрушительный.
Ну да, я в Instagram аккуратно выкладывал фотографии… Просто поделился радостью, что я такой же папа, как все. И тоже с бессонными ночами, укачивающий, невыспавшийся.
— У тебя есть няня?
— Нет, мы решили, что сами. Правда, есть бабушка с дедушкой — они помогают. Усиленное внимание к детям, тем более публичных людей, портит их характеры. Как правило, люди известные стараются прятать детей, отправлять куда-то учиться, чтобы не привлекать к ним излишнего внимания. Вот мы сейчас были в Германии на гастролях, зашли в ресторан: официанты, посетители не знали, кто я, но сколько искреннего участия я видел, как они любовались Машей, спрашивали, что принести. У нас так ведут себя только с ребенком известного человека, а другого ребенка, рядом, сразу пропустят мимо. Вот этого мы с Аней и опасаемся.
Поэтому меньше внимания к моим детям, потому что будут сравнивать, сюсюкать, а мир не так прост — очень много лицемерия. Когда ребенок воспитывается в обожании — смотрите, я только вхожу, а меня все уже любят, мне все можно, — это рождает испорченность характера. Нет, ты добейся в жизни всего сам, родители помогут, но добейся всего сам. Отец мне помогал, когда разглядел во мне актерский талант, но отец был не того уровня известности, чтобы меня пристроить в Школу-студию МХАТ.
— Но другие твои дети… Ты с ними общаешься?
— Да, есть у меня дети. Общаюсь, помогаю и буду им помогать.
— Ты не отрекаешься от других детей. И эти слова вызывают уважение. Вот Гарри Каспаров публично отрекся от дочери — никогда не забуду его интервью — и потерял огромный электорат поклонников.
— Воздержусь от комментариев. Я своих детей никогда не оставлю — они все мои. Но рассказывать, распространяться о личном — значит, вредить детям. Не мне — им. Надо оберегать, поэтому я стараюсь быть закрытым в личном плане для прессы: кто-то на этом зарабатывает деньги. Про меня говорят: вот он со всеми ссорится. Неправда, я просто отстаиваю право на свою личную жизнь.
Когда Маша родилась, я взял декретный отпуск, специально ушел со съемок и полтора месяца был рядом с Аней. Были бессонные ночи: потом я cказал, что выхожу из декрета, и тут же написали: «Безруков бросил жену и маленького ребенка». Ну как? Судиться за заголовок невозможно, но суды — отдельная тема у нас.
— Бывают счастливые семьи, где дружат с третьими женами, с пятыми мужьями, вместе воспитывают детей… Идеальная гармония мира.
— Я тоже стремлюсь к гармонии, и у меня в принципе все замечательно складывается.
Театром, равно как и другим искусством, нужно заниматься с хорошим настроением. «Театр — это веселенькое дело», — говорил Олег Павлович. И я думаю, что он за свою жизнь многого про себя начитался, но настолько силен, что многое пропускал мимо ушей, и все. Я думаю, что надо просто уметь пропускать мимо ушей. А дельная критика — другое дело. Ведь люди, занимающиеся театром, в большинстве своем искренние, так помоги им, не унижай.
Марина Райкина
