«Завтра, завтра и снова завтра —
Так мелкими шажками дни бредут,
Пока не протрубит последний звук времён.
А все наши вчера лишь освещают дуракам
Путь к пыльной смерти. Догорай, короткая свеча!
Жизнь — это тень ходячая, жалкий актёр,
Который только час паясничает на сцене,
Чтобы потом исчезнуть без следа; это рассказ,
Рассказанный кретином, полный шума и ярости,
Но ничего не значащий».
(акт 5, сцена 5)
Солилоквий Макбета — первая разгадка к «Шуму и ярости» Уильяма Фолкнера, но до неё всё плескалось в тумане серебристом.
Лицо женщины подсвечивается изнутри мягким переливом. Среди грохота и стука я смотрю завороженно. Плоские тени накидываются кружевом, делят брови, делят губы. Она не шелохнулась. Безмятежно держит на руках ребёнка — статуя, он, тупо уставясь перед собой, сосёт палец. Сквозняк. Тёмные волосы паутиной взвились. Куда мне деться, когда она исчезнет? В какую веру обратиться? Копошатся маленькие дети у ног, пищат, скачут, качаются на перилах. Всё им подвижно, всё весело, всё бойко, всё капризно, всё. Во взгляде женщины их нет, она далеко. Детей пять, кажется. Тела их так естественно друг с другом сливаются, они могли бы быть одним, а одно всем. Щуриться для того, чтобы разлепить их, не следует. Перевести взгляд немного вправо. Картонный мужчина. Лоб блестит от пота. Струйки ловят ресницы. Приземистый и квадратный молчит. Такие мужчины сидят в любом людном месте, покупают еду в магазине, выходят на детские площадки. Живот мягкий. Джинсы потеряли синий. Переминается с ноги на ногу, механически двигает коляску. Младенец спит. Другой мир обволакивает его тихо, как мысль обволакивает женщину. Они в кольце. Как она оказалась здесь? Глаз обязан свалиться в плач крошечным человечком, огромным небоскрёбом. У самой кромки. Шары красного, жёлтого, белого, перекрывают, подскакивают на пластмассовых палочках, качаются цветами.
обложка оригинального издания
Ощущение семьи, как нестройного организма с перепутанными органами. Всё не на своём месте, ушедшие вглубь головы перекатывают слова-мякиши. У кого какая интонация в «Шуме и ярости»? Начало в концентрации субъективного. Пик поэтического внутри рассказа слабоумного человека. Для него предметное разрастается в образ. Фокус на огне, сестре, туфле, подушке, цветах. Офелия Шекспира, сошедшая с ума, также имела подобную интонацию в слове. Логическое здесь будто бы мёртвое или всегда неживое — камень. Мир тонет в слезах и рёве. При исчезновении сестры, огня, туфли, подушки, цветов происходит расщепление окружающего. Оно становится невыносимым. Люди с именами произносят фразы, обращаются, дают указания, но их поглотит рёв. Вечная реакция и главный инструмент коммуникации. Хочется в эти слезы уйти, как в манию. Начать плакать каждый день, создать ритуал с переливанием из кувшина в кувшин. Уйти ото всех в сад и найти цветок с целым стеблем, забрать его себе. Смотреть через провалы.
Происходит путаница с пространством и временем, так как оно не важно для Бенджамина. Он пребывает сейчас, он пребывает завтра, он пребывал вчера. Он не знает, когда он пребывает. Не замечает насмешек, неудобства окружающих, этических правил. Внутренняя свобода. Схлопывание. Но он чувствует возникновение, рождение, приход, начало. Я вхожу в начало, как в ледяной поток остужающий, здесь покой для головы палящей, беспокойной. Если и преобразовывать тело, то только в холодное.
Брат Квентин, напротив, слишком ко времени и месту внимателен. Обсессия. Он изучает часы, выкручивает им стрелки, как руки. Блуждает по прошлому, дает от него ключи. Будущее и настоящее же рассеиваются. Он волнующийся внутренне, бурлящий водой, перекатывается, как и я, рассуждающий. Фолкнер подступает к потоку сознания, лелеют метод Джеймс Джойс и Вирджиния Вулф. Последняя тонет — рифма. Мягкий Квентин чаще остальных обращается к смерти, заглядывает в неё, не страшась. Скрытое рыцарство поёт. Кровь течёт из его глаза, от него отсаживаются пассажиры в вагоне. Думают: «Бегущий от семьи». Язык эволюционирует, меньше лаконичности, фразы растягиваются, скачут, сбивают ритм. Логическое всё ещё не захватило территорию, но в ветвистые линии события выстраиваются. Даётся знание о том, какие люди скрываются за именами-масками. Слёзы сохраняются, как самая большая драгоценность. Их следует собирать крошечными пипетками, подобно микропрепаратам зажимать стеклом. Спайка с рассказчиком лишь усиливается, практически уводит в крещендо. Триумф субъективного. Исчезновение точек — пик.
Как удар по голове, резкий обрыв. Отрезание рук и ног. Отсечение мыслей плавных, языка мелодичного. Я осталась недвижима, и нет возможности уйти. Третья часть — Джейсон. Бытовое нежится, ест, разрастается, пухнет. Логическое побеждает и слезы окрашиваются в горестное, рассыпаются. Герой раскачивает жестокость, ясность, расчётливость. Чем больше амплитуда, тем шире, дородней они становятся. По очереди забираются на его колени, неповоротливо вертятся. Единственная возможность чистого чувствования прорывается сквозь ярость. Она новый проводник. Запускает азарт действия, сухость слегка меркнет. Как нож наточить, направиться к деньгам. Накопить. Снова отяжелеть. Давление физиологического. Практически Достоевское препарирование разрушения, наступающего от зависимости. Рыцарство оборачивается, теперь рыцарство наоборот. Джейсон единственный из семейной рамки выпрыгнуть не может, она темнотой бьёт его в макушку. Вот бы прыгнуть на самое высокое дерево прямо напротив окна...
Попадание в объективную реальность. Для того, чтобы до неё дойти, рассмотреть рассказ со стороны, целиком, нужно отречься от повествователя, захотеть стать ровным и прямым. Здесь всевидимость, всепрозрачность. Описание хрупких деталей, незначительных кивков, скрытого выражения лица. Здесь мирность. Я хочу верить этому и не сдерживаюсь. Во время плача слезы размывают предмет. Если смотреть мокрыми глазами, сквозь воду на свет, он начнет увеличиваться, его окружит мягкий ореол. С двух сторон его можно захватить пальцами и слегла надавить. Я надавливаю.
Екатерина Савельева
