Художник Владимир Дубосарский рассказал «Известиям» о том, что живопись предвосхитила перерождение гламура, цены на западных аукционах завышены и в будущем творить искусство сможет каждый. Беседа состоялась в разгар подготовки выставки Red-Line на Красной площади, которая пройдет в апреле в рамках фестиваля «Черешневый лес». Работы Дубосарского будут представлены в экспозиции наряду с произведениями других ведущих отечественных мастеров.
— Почему вы решили принять участие в выставке у Кремля? Место сыграло роль?
— Организаторы выставки издают журнал. И там была идея, что каждую обложку должен делать какой-то современный художник. Мне предложили поработать над первым же номером. А поскольку темы моды, гламура, глянца всегда были для нас с Сашей Виноградовым в числе основных, я решил, что мне это интересно. И вот теперь та работа, которая создавалась для обложки, будет выставлена вместе с двумя другими моими произведениями.
Что же касается места, я об этом не очень думаю. Это касается кураторов, организаторов, а не меня. Но, конечно, место исторически интересное, перспективное. Знаю, что там собираются и дальше делать проекты, создавать галерею. Я всегда приветствую, когда появляются новые площадки и возможности для разных художников.
— Эпоха гламура нулевых закончилась. Чувствуете ли вы, что в вашем искусстве произошли изменения, связанные со смертью гламура?
— Эпоха того гламура действительно закончилась, но он мимикрирует, меняется, как и мода. Поэтому он будет всегда. В наши дни гламур более жесткий, натуральный. Фэшн-съемки иногда стилизованы под айфонные кадры в Instagram. Почему? Потому что гламур всегда хочет быть «своим парнем». Или «своей девчонкой». Тема «девчонки с нашего двора» сейчас выходит на первый план.
— Известна ваша с Виноградовым работа, где изображена топ-модель Наталья Водянова в электричке.
— Она была создана в 2010 году, когда о смерти гламура еще никто не говорил. Но мы же художники, поэтому мы предвосхищаем тренды. Когда мы работали с гламуром, мы над ним стебались, иронизировали, пробовали переформатировать его, работали с этими шаблонами, которые навязывают обществу. Но в начале 2010-х сам гламур стал меняться. Не то что он заимствовал наши приемы, но скорее представители мира глянца сами всё поняли, появилась рефлексия. И тогда я увидел, что нам там нечего больше делать. Всё, что когда-то было искусством, стало расхожим, как обычно и бывает. Поэтому мы ушли от гламура и стали работать с обычной жизнью.
— Это повлияло на распад вашего дуэта с Виноградовым?
— Мы уже в 2009 году начали это делать, а распад дуэта произошел в 2014-м. До распада мы сделали большую серию «На районе» — совсем другой взгляд на действительность, как мне кажется. Думаю, это был хороший, но недооцененный проект. Мы просто показывали жизнь маленького города. Какие-то люди, девочки, клумбы, доска почета... Тишина, пустота. Говорят, что общество возвращается к эпохе застоя. Это беспросветная, безнадежная, но светлая грусть, что-то эфемерное, нежное, дребезжащее, пульсирующее, мерцающее, ускользающее...
Но зрителям и критикам трудно было определить это, положить на полочку и сказать: «Картины — про это». Трэш-гламур — здесь всё ясно. А это что такое? Новый реализм? Непонятно. Поэтому серия и не имела особого коммерческого успеха, никто не хочет такое покупать. Хотя я считаю, это хороший симптом для настоящего искусства.
Мы делали проект пять лет, а потом пришло время сказать «до свидания».
— Как бы вы определили то, что делаете сейчас?
— Когда мы стали работать раздельно, в каком-то смысле освободившись от пут, я начал экспериментировать. Делал живописные перформансы (это когда ты приезжаешь на какое-то место и создаешь искусство, связанное с ним и с конкретным моментом), обновлял свой язык, пробовал разные стили. Например, у меня был большой проект «Говорит и показывает Facebook». Друзья выкладывали посты, я делал на их основе картины, троллил кого-то, люди возмущались... Это интересный процесс. Я думал, может, кто-нибудь будет судиться со мной, но никто не стал.
— Как соцсети влияют на арт-среду?
— Сейчас происходит размывание традиционных критериев отбора искусства, в том числе из-за социальных сетей. Каждый художник может сегодня завести аккаунт и себя пиарить, минуя многие институции и арт-критику, выходя напрямую на аудиторию. Это феномен времени, он еще не осмыслен до конца.
Уорхол говорил, что каждый человек будет иметь 15 минут славы. И мы сегодня это видим. Раньше зрители, глядя на некоторые произведения, говорили: «Ну, я так тоже могу нарисовать». И вот пришло такое время, когда, если ты можешь, иди делай, тебе ничего не нужно для этого. Ты обладаешь универсальным инструментом — смартфоном, с помощью которого можно создавать видеоарт, фотоискусство, рисунки, фильмы… И всё это тут же выкладывать в социальную сеть.
Понятно, что институции до сих пор являются гарантами качества, безопасности вложений. У них есть возможность показывать или не показывать произведения широкой публике. Они будут биться за это право еще долго, поскольку на кону большие деньги.
Но всё же искусство движется к свободе выражения, ищет зоны, где свободнее. И этот процесс не остановить, он только начался. В Instagram можно иметь почти такую же аудиторию, как у хорошего музея. Это меняет всю ситуацию. Из искусства медленно, но верно уходит сакральность.
— Это хорошо или плохо?
— Многим это не нравится, иногда и мне не нравится, но я понимаю, что это естественный процесс. Думаю, за этим будущее. Особенно для художников, которые делают цифровое искусство. Им теперь вообще никакие институции не нужны: твори, показывайся, находи свою аудиторию, единомышленников. Я думаю, это принципиально изменит художественный ландшафт в ближайшее время.
Я не говорю, что музеи отомрут. Наоборот — музеи этим уже сейчас пользуются, внедряются в виртуальное пространство. С появлением селфи количество поклонников искусства увеличилось. Люди ходят в музеи, чтобы сфотографировать себя на фоне картин, выкладывают это в Сеть — искусство тоже таким образом продвигается. Но в итоге всё приходит к упрощению.
— Не кажется ли вам, что с распространением digital art традиционная живопись постепенно исчезнет?
— Искусство — как постоянно мутирующий вирус. Придумали антибиотик — вирус мутировал. Так и здесь. На выставках в Нью-Йорке сейчас очень много живописи, и не потому что это тренд или мода. Сейчас время индивидуализма. В принципе неважно, в каких жанрах ты работаешь. Важно — кто ты и насколько актуально то, что ты делаешь.
Сейчас всё очень динамично и всё заменимо, даже суперзвезды из мира искусства, за которыми стоят важные институции и большие деньги. Убери половину звезд, замени другими и ничего не изменится. Дело не в том, что они дутые, просто это симптом времени. Почти все они хорошие художники, но «хороших художников» сейчас очень много, поэтому возникает вопрос: «Почему этот, а не тот?»
— И почему же? Насколько справедлива цена в десятки миллионов долларов за работы Дэвида Хокни, Дэмиена Херста?
— Раз есть люди, которые готовы платить такие деньги, значит, цена справедлива. Но если смотреть объективно, то произведение искусства, конечно, не может столько стоить в принципе.
— Вы имеете в виду современное искусство?
— Любое. Понятно, что искусство бесценно, но мы живем в материальном мире, поэтому оно оценивается в деньгах. Поскольку миром правят корпорации и капитал, искусство превратилось в зону крупного инвестирования, где себестоимость создания продукта часто ничтожна, а прибыли — фантастические, как в торговле кокаином или оружием, даже выше.
— Почему последние российские художники, которые добились большого успеха на международном рынке, принадлежат к поколению Ильи Кабакова, Эрика Булатова, Оскара Рабина? И почему им это удалось?
— Вы ошибаетесь. Удалось это только Илье Кабакову. Притом что он плоховатый живописец, так себе рисовальщик... Профессионально он был намного слабее своего окружения, но он очень умный человек и сумел свои недостатки превратить в достоинства. Это большой талант — человеческий, а не художнический. Если говорить формально, Кабаков — неодаренный живописец. Но у него, как у слепого, отсутствие одних способностей компенсируется другими. У Кабакова чудовищная воля, и он очень широко видит. Когда он перебрался в Америку, то смог переформатироваться. Вот это качество плюс уникальная ситуация — волна интереса к Советскому Союзу — позволили ему добиться такого успеха.
За ним была только история, что он из «совка». Он сумел это протащить на Запад и до сих пор впаривает рассказы, как его обижали в школе и плевали в чай в коммуналке. Он очень умный человек, понимает, что это его единственный козырь, и до сих пор его разыгрывает. Я говорю жестко, но, пока он живой, мы можем так говорить. Это о покойниках уже плохо нельзя.
— У молодых российских художников следующих поколений есть шанс добиться такого же успеха, как у Кабакова?
— Ни одного шанса.
— Почему?
— В мире есть политическая конъюнктура. Поэтому, если говорить о карьере, для русского художника есть два пути развития за рубежом. Первый — критиковать Россию. Будешь ее нежно поругивать — тебя будут брать на выставки, но только в таком качестве, и по-настоящему далеко ты тоже никогда не продвинешься, потому что завтра отношения наладятся и это никому не нужно будет. Второй путь — перестать быть русским художником, а стать просто человеком искусства. Приехать туда пустым, без своего самовара. Тогда есть шанс, хотя и очень маленький, сделать международную карьеру. Правда, я не знаю удачных примеров.
— Тогда что делать? И каковы в таком случае перспективы российского искусства?
— Есть те, кому достаточно реализоваться в России. Это тоже неплохо, Россия — большая страна. Можно здесь жить и работать, просто твои цены не будут миллиардными и миллионными, но ты будешь хорошим художником. Хорошие художники в нашей стране есть, были и будут.
А вообще было бы идеально, если бы искусством занимались просто люди. Как в старые добрые аристократические времена. Когда роботы освободят их от ненужной работы, появится время для творчества.
Художники приватизировали право на творчество: «Ты научись рисовать, окончи пять институтов, выучи 150 умных слов и 350 не очень умных, прочитай 65 статей по структурализму, и только тогда ты можешь что-то делать». Думаю, вся эта пена уйдет. Я не к тому, что не надо читать. Хочется тебе — читай, не хочется — не читай. Но это не важно. А важно, кто ты есть, что ты делаешь, как видишь, чувствуешь, понимаешь этот мир. Живые способности нельзя заменить никакими прочитанными книгами. В этом и будут перспективы развития искусства, что оно станет доступно не для обозрения, а именно для творчества, и все люди наконец-то станут художниками. Не «художниками с большой буквы», а просто художниками.
— Вам в цифровой постреальности, где каждый сможет стать художником, будет комфортно? Если это произойдет лет через 20?
— Мне через 20 лет будет 75.
— Прекрасный возраст.
— Не знаю, насколько он прекрасный. Это зависит от того, какая у тебя пенсия.
— Илье Кабакову сейчас гораздо больше 75.
— Я бы не хотел напрягаться, как Кабаков, в таком возрасте. Я могу сказать, почему напрягается Кабаков и зачем он вернулся от инсталляций к живописи. Кабаков хочет войти в мировую историю и понимает, что со своими инсталляциями туда не войдет, поэтому создает огромные картины.
— И вы не будете так напрягаться даже ради попадания в историю?
— Я не такой человек. У меня тоже есть амбиции, но они так далеко не заходят. Считаю, что и без того много напрягался в этой жизни. А когда ляжешь в гроб, не положишь с собой все эти заметки в журналах. Если ты хочешь войти в историю, надо это делать раньше.
Сергей Уваров
