В галерее "На Шаболовке", входящей в объединение "Выставочные залы Москвы", открылся Музей авангарда. Пока сдана "первая очередь" экспозиции — вторая и третья будут готовы, соответственно, в сентябре и декабре. Александра Селиванова, куратор галереи "На Шаболовке" и создатель Музея авангарда, рассказала Анне Толстовой, для чего все это нужно.
Раз вы назвались Музеем авангарда, скажите, что такое авангард?
Что касается более широкого поля истории искусств, слово "авангард", как мы постепенно убеждаемся, не очень удачное. Но это удобное слово для описания архитектуры 1920-х годов, чтобы не уточнять все время: "конструктивизм", "рационализм" или архитекторы, которые себя ни к какому направлению не относили, как тот же Мельников. Это зонтичный термин, который позволяет назвать всех, кто занимался пластическими и социальными экспериментами в области архитектуры с, условно говоря, 1923-го по 1932-1933 годы.
Есть Музей петербургского авангарда в доме Матюшина, филиал Музея истории Петербурга, есть частная коллекция под названием "Музей искусства авангарда", но, насколько я понимаю, вы открыли первый просто Музей авангарда.
Название условно, потому что это некий гибрид краеведческого и архитектурного музея, музей, посвященный локальной истории конкретного района, который весь сформировался во второй половине 1920-х годов, и здесь получилась настолько плотная среда, что она позволяет увидеть в целостности всю утопическую программу формирования нового быта и советского человека. Собственно, уже года три как есть Шаболовский культурный кластер, некое туристическое место, куда можно приехать и увидеть максимально широко всю типологию новых сооружений, кроме клуба. Все остальное есть, и это объекты высокого качества, известные во всем мире: Шуховская башня, общежитие Текстильного института Николаева, Хавско-Шаболовский жилмассив — единственный градостроительный эксперимент рационалистов. Все это вместе позволяет достаточно широко осветить тему архитектуры авангарда — проводить параллели и выстраивать типологические ряды. Наверное, музей должен бы был называться "Музей архитектуры авангарда на Шаболовке".
Я имела в виду, что разговоры о Музее авангарда ведутся давно. Вот, дескать, если построить в Москве большой государственный музей русского авангарда, то тогда и наступит безусловное признание этого искусства. Есть ли у вас такие же сверхзадачи?
Всем нам хорошо понятно, что наше архитектурное наследие авангарда в тяжелом состоянии. Несмотря на то, что его огромное влияние на мировую архитектуру XX да и XXI века всем очевидно, об этом много сказано и написано, сами здания по-прежнему нуждаются в защите. Что говорить о школах, фабриках-кухнях, промышленных объектах и жилых домах, если совсем недавно надо было спасать от демонтажа и переноса Шуховскую башню... Одна из наших сверхзадач — как раз объяснять ценность этого наследия, в том числе и как целостной среды, и способствовать включению зданий в списки охраны наследия. Кроме того, сверхзадача у всего, чем мы занимается последние годы и в Центре авангарда, и в галерее "На Шаболовке", это попытаться объяснить культурные явления этой эпохи не только через искусствоведческий ракурс, но и через социальный. То, что этот музей именно здесь и погружен в локальную среду, где есть люди, которые тут когда-то жили и испытывают ко всему этому нежные, ностальгические чувства — например, взахлеб рассказывают, как была устроена жизнь в первом доме-коммуне,— позволяет заняться археологией авангарда. Есть книга Виктора Бучли "Археология социализма" о доме Наркомфина — это общий подход, который у нас почему-то до сих пор существует в зачаточном состоянии. Как жили люди в домах-коммунах, как долго они готовы были так жить, как быстро начались реконструкции — мне хотелось показать этот механизм, как он был придуман, работал, начал ломаться и что с ним становилось. Сверхзадача — показать уникальность этого эксперимента, его значение в мировом масштабе, и постепенно приучить людей к мысли, что это не кошмарное вчера, а очень интересное позапозавчера — и в то же время вполне актуальное сегодня. Потому что какие-то социально-архитектурные идеи того времени мне очень близки — в действительности плохо было исполнение, но сами замыслы тех архитекторов мне кажутся очень удачными. Я пытаюсь об этом рассказывать разными способами — на экскурсиях, лекциях и теперь на экспозиции.
Из чего состоит экспозиция?
Музей делится на три части. Одна часть концептуальная, она связана с идеями эпохи — мы вычленили семь объектов, сконцентрированных именно здесь, о которых можно рассказать как о знаковых с точки содержания и типологии. Они обслуживали человека от рождения до смерти, от яслей и детских садов, встроенных в дома-коммуны, до крематория в Донском монастыре, первого крематория Москвы. Это чертежи, архивные фотографии, публикации в журналах 1920-х и 1930-х годов, кинохроника. Например, замечательный рекламный фильм, посвященный крематорию — со всеми подробностями, как он функционирует. К ним примыкает аудиочасть — записи, которые мы делали последние два года, воспоминания самых разных людей, связанные с этими объектами. Сейчас акцент сделан на трех объектах: Шуховская башня, первый дом-коммуна архитектора Вольфензона и Даниловский универмаг. В сентябре мы добавляем два объекта, связанных с учебой: это конструктивистская школа на Дровяной площади и общежитие студентов Текстильного института. И к декабрю последние два — Хавско-Шаболовский жилмассив и Крематорий. Все остальное — это предметный мир.
Откуда он берется?
Одна стена с ячейками посвящена отдельным домам за пределами этих семи объектов, которые важны для локального сообщества — люди стали к нам приходить, приносить вещи, мы что-то берем, что-то нет. Например, вот эти подзоры — удивительно, что в конструктивистских домах такое использовалось. Или вот, например, витрина с детскими игрушками и играми, продававшимися в Даниловском универмаге: нашелся чудесный человек, который жил в соседнем доме, когда был маленьким,— мама его очень любила, отмечала его день рождения каждый месяц и всякий раз делала ему какой-то подарок, а он все это сохранил и принес нам. Кроме того, это возможность поговорить о дореволюционной истории района, о производствах, которые здесь были, фабрика Брокар, завод Бари — они все плавно втекают в историю XX века, потому что они трансформируются в крупнейшие индустриальные центры, вокруг которых и возникают эти жилмассивы. Многие вещи здесь собраны одним человеком, Ильей Малковым, который всю жизнь прожил в этом районе и не мог пройти мимо ни одной траншеи, чтобы не найти там осколки дореволюционной посуды, кирпичи с клеймами. Все это хранилось у него дома, и, когда наш музей открылся, он отдал нам свою коллекцию. И заразил этим других людей, которые теперь каждый день нам что-то несут, благо программа "Моя улица" предоставляет замечательные возможности для того, чтобы видеть все эти культурные слои. По большей части это мусор, но его можно воспринимать и как новую археологию XX века: для профессиональных археологов это ценности не имеет, но для ощущения памяти места очень важно.
Страсть к советским вещам — это ведь хипстерская мода, как провести грань между модным кафе и музеем?
Обижаете. Ностальгия по советскому нового поколения — это как раз то, от чего я бы хотела дистанцироваться. Это все же не абстрактные "прикольные тарелки" из 1920-х — это вещи личные, привязанные к конкретным биографиям. И я стараюсь их показывать как музейные предметы, а не как набор приколов про коммуну. Это материальные доказательства того, что это было и люди в этом жили.
На другой стене вы частично реконструировали целую квартиру?
Это инвентаризация дома для рабочих, который был устроен как дом-коммуна с коридорной системой. В нем сохранилось много встроенных элементов, встроенной мебели — по правилам дома нельзя было въезжать со всей мебелью. Дом стоит, ожидая реконструкции, и мы смогли изъять оттуда какие-то типовые вещи и сделать развертку квартиры, где есть входная часть, есть элементы встроенного гардероба, есть встроенная мебель для кухни и санузла, есть ручки, электрика, вентиляция. Так как все это было очень хорошо закреплено, с этими вещами ничего не произошло за 80 лет, и мы смогли их показать. Дом, соответствующий концепциям социальных экспериментов этого времени с частичным обобществлением быта, в реальности имел начинку по дизайну абсолютно дореволюционную — никакой это не ВХУТЕМАС, не родченковские легкие вещи. Эта тяжелая, массивная мебель — изнанка авангарда, и об этом интересно поговорить: как приспосабливались архитекторы, пытаясь воплотить идеи, но не имея при этом никаких технологий.
Мне кажется, в идее вашего музея заложен конфликт: как известно, расцвет конструктивизма пришелся на кампанию против краеведов, изничтожившую краеведение на корню, а вы, находясь в самом сердце конструктивистского рая, пропагандируете какие-то буржуазно-краеведческие идеи.
Конечно, наш подход из другой эпохи. Селиму Омаровичу Хан-Магомедову были интересны только проекты, а ни в коей мере не их реализация: в своих книгах он не уделял ни малейшего внимания тому, что было на самом деле. Мне как исследователю следующего поколения интересно, что получалось из проектов. Получалось многое, но информация сохраняется крупицами, и именно этим ценны воспоминания. Потому что единственный источник, например, знает о том, что в доме-коммуне Вольфензона действительно работал клуб, и там была крупнейшая театральная студия, которая была известна вплоть до 1950-х годов, а на крыше функционировал летний кинотеатр, как и солярий с душевыми кабинами. То есть все, что мы видим в проекте, было воплощено и как-то жило.
А никаких газетных публикаций по этому поводу не было?
Об этом — ничего. Какие-то ругательные публикации появляются в тот момент, когда дом открылся: статьи насчет того, что в душе прорвало канализацию и затопило весь подвал и столовую. Но меня интересует, как это все существовало в реальности на протяжении долгого времени.
Мечта любого музея — чтобы посетитель пришел не однажды, чтобы он вернулся. Как вы собираетесь привлекать публику?
Я видела Музей авангарда как культурный центр района, приблизительно так, как сделано в Вайсенхофе в Штутгарте: когда туда приезжают с туристическим целями, то первым делом можно прийти в такой центр, получить всю необходимую информацию и отправляться гулять в музей под открытым небом. Мне казалось, что этот культурный центр — локальная маленькая точка, в которой сконцентрирована информация обо всем и которой не нужно расширяться, потому что ее реальные масштабы — километр вокруг Шуховской башни. Но удивительным образом это все стало моментально работать: фактически каждый день к нам приходят люди, которые живут в таких же домах, но, допустим, на Красной Пресне, и им интересно, и они хотят рассказать, что там так же или иначе. Это большой пласт коллективной памяти и истории города, который никак не выявлен, нигде не музеефицирован и нигде не стал площадкой для обсуждения. В будущем году все это будет развиваться, и я планировала в круглых витринах раз или два в месяц делать сменные экспозиции, посвященные конкретным домам или конкретным темам. Например, совместно с "Мемориалом" показать историю лагеря для детей врагов народа в Даниловском монастыре.
Вы сотрудничаете с другими музеями?
У нас есть вещи Владимира Шухова, которые мы попросили в Музее Москвы: его стереоскоп и стереофотоаппарат нам дали на длительный срок экспонирования, потому что в постоянной экспозиции Музея Москвы для этого трудно найти место. Мы дружим с Музеем индустриальной культуры и регулярно у них что-то берем. В идеале во многих районах Москвы должны появиться такие микромузеи, которые будут культурными центрами и местами сосредоточения локальной памяти. Первостепенная задача — изжить недоверие и отвращение к краеведческим музеям.
