В третьем классе меня спросили:
— Хочешь быть пионером?
— Не хочу. Но буду,— ответил я. Так и получилось.
Каждую параллель классов принимали в пионеры в две-три волны. Первая волна — самая почётная: торжественная церемония проходила в музее Ленина, а пионерские галстуки и значки вручали важные дяди и тёти из центральных организаций. Меня собирались обращать в пионеры в этой волне, потому что я считался отличником и победил в конкурсе чтецов — в котором, правда, больше никто не участвовал.
Однако по пути в музей Ленина я подрался с другим кандидатом в пионеры, потому что он говорил «лóжить» и не знал, в каком году Пифагор открыл свою теорему. Я вмял неприятеля в декорацию в форме серпа и молота, серп покосился, и нас обоих сняли с дистанции.
Когда посвящали вторую волну — уже не в музее Ленина, а в школьном вестибюле под портретами героев войны,— я болел ветрянкой, от которой был весь покрыт сыпью и зелёнкой. Я надеялся, что это не помешает приёму в пионеры и даже пришёл на линейку в вестибюль, но меня в панике развернули. Я некоторое время бродил по школе, изображал зомби и пугал первоклассников, демонически завывая: «Будь готов! Будь готов!»
В итоге я стал пионером в третью волну — вместе с безнадёжными двоечниками и хулиганами, которых, по-хорошему, вообще не стоило бы принимать. Школьный вестибюль в это время был на ремонте, так что ритуал состоялся в закутке между вестибюлем и туалетом, среди стремянок, банок с краской и прочих ремонтных аксессуаров. Шестиклассник из совета дружины уговорил всех кое-как повторить за ним торжественную клятву и раздал галстуки, значки и специальные правила дорожного движения для третьего класса. А неподалёку маячил трудовик с кувалдой и следил, чтобы новоиспечённые пионеры не устроили каких-нибудь бесчинств.
Мне удалось сделать карьеру в пионерском движении: я активно тусовался в совете дружины и некоторое время был её председателем, выступал с трибуны на слётах во дворце пионеров, редактировал стенгазету, побывал в лагерях пионерского актива и бессчётное число раз командовал торжественными линейками. Параллельно с этой деятельностью я эволюционировал в классического трудного подростка и устраивал бесчинства в компании тех самых двоечников, вместе с которыми приносил клятву. Дошло до того, что я отпрашивался с приводов в детскую комнату милиции, чтобы успеть самому торжественно посвятить очередных пионеров в музее Ленина, и наоборот.
Как раз в то время пионерская движуха стремительно приходила в упадок вместе с другими атрибутами коммунистической идеологии. В прежние времена примерно в седьмом или восьмом классе пионерию массово переводили в комсомол, но когда должен был наступить мой черёд, всем уже было начхать на эти церемонии. Пионерская активность сама собой сошла на нет, и вместо галстуков мои приятели стали носить банданы с группой «KISS».
Похоже, я оказался единственным, кто в этой обстановке всё-таки официально исключился из пионерской организации. Я разыскал ещё существовавший дворец пионеров, где по мою душу собрали комиссию из важных дядь и тёть. Я предъявил им собственноручное заявление, сдал галстук со значком и торжественно поклялся больше не быть готовым к борьбе за дело коммунизма.
А миллионы других советских школьников, которые удосужились оказаться пионерами в одно время со мной, формально так никогда и не покинули пионерскую организацию. Среди нас живёт огромное количество мужчин и женщин средних лет, которые воспитывают собственных детей, занимают важные посты, участвуют в судьбоносных решениях на уровне отдельных компаний и целых стран — и при этом по-прежнему остаются теми самыми советскими пионерами. А вдруг, чего доброго, именно этим объясняются многие недоразумения наших дней?
Ростислав Чебыкин
