Чтение геральдических символов напоминает детектив с лихо закрученным сюжетом – если автор талантлив, нипочём не догадаешься, кто убийца.
А в случае символики никогда не поймёшь, почему тот или иной объект призван изображать какой-либо род деятельности. Разумеется, медицинская геральдика тоже подчиняется этим непростым законам.
И тоже предполагает забавные исключения. Скажем, истинные мастера детективного жанра запросто могут сообщить, кто убийца, в самом начале произведения. Признанный мастер детектива Конан Дойл в «Записках о Шерлоке Холмсе» один из рассказов назвал без затей и со вкусом: «Серебряный». В конце рассказа становится ясно, что жеребец с этой кличкой и был виновником загадочного убийства тренера на ипподроме.
Примерно так же обстоят дела и с одним из самых распространённых символов педиатрии. Кто является объектом этой отрасли медицины? Правильно – дети. Кто по идее мог бы стать её символом? Самое очевидное решение – изображение ребёнка.
Именно эта мысль посетила светлые головы тех, кто в первой половине XIX столетия формировал собственно педиатрию. Или, как тогда её называли, «педиятрику». Которая «есть наука об отличительных особенностях, отправлениях и болезнях детского организма и основанном на тех особенностях сохранении здоровья и лечении болезней у детей». В качестве эмблемы было выбрано изображение спелёнатого младенца. Причём не абы какое, а с богатой историей.
Ospedale degli Innocenti (в переводе «больница» или «приют безгрешных») была открыта во Флоренции в 1445 г. Безгрешными в те времена именовались либо римские папы, либо новорождённые, брошенные матерями. Это было первое заведение подобного рода в Европе. Нет, приюты при монастырях бывали и раньше, но только здесь подошли к делу масштабно. На волне подъёма гуманистических настроений эпохи Возрождения задумали небывалое – устроить не просто приют или больницу, а заведение, которое системно работает с подкидышами, принимая грудничков и выпуская уже совершеннолетних людей.
За оформление этого долгостроя, который длился почти четверть века, отвечала династия скульпторов делла Роббиа. Конкретно – Лука и Андреа. Последний совершенно без задней мысли решил украсить фасад здания майоликовыми медальонами с изображением младенца в пелёнках. Всего медальонов было 14, и на каждом красовался этот персонаж. Пикантности ситуации добавляют два любопытных факта. Во‑первых, сам Андреа делла Роббиа был своего рода подкидышем – приёмным сыном главы мастерской Луки делла Роббиа. А во‑вторых, педиатры, стоявшие у истоков этой самостоятельной дисциплины, забыли договориться, какой именно младенец из 14 будет олицетворять их стезю, – мастер, как и полагалось, изобразил и детей, и пелёнки разными. Так сказать, на любой вкус. Поэтому в пуританской Америке и строгой викторианской Англии в качестве символа был избран ребёнок, целомудренно закутанный в пелёнки до самых подмышек. В более легкомысленной Франции пелёнки едва доходят до пояса. А когда в буржуазной Латвии в период между Первой и Второй мировыми войнами устраивали благотворительную лотерею в пользу детей, выбрали изображение малыша, где пелёнками укутаны только ножки. Настоящая диалектика – единого канонического символа педиатрии попросту не существует. Но то, что есть, стопроцентно узнаваемо и ни с чем больше его не перепутаешь. Особенно если это сопровождается традиционным девизом буквально из уст младенца: «Лучше быть ухоженным, чем оплакиваемым».
Некогда в пределах Российской империи этот медицинский символ был гораздо более распространённым, чем красный крест сейчас. Более того, его постоянно видело перед собой огромное множество людей, прожигающих жизнь или просто проводящих время в сомнительном удовольствии.
Князь Пётр Вяземский, близкий друг Пушкина, писал: «Нигде карты не вошли в такое употребление, как у нас. В русской жизни карты – одна из непреложных и неизбежных стихий». Добавить к словам Вяземского можно только одно: лицом этой самой стихии был пеликан, изображённый на рубашках отечественных карт. И тот же пеликан присутствовал на клейме, которым метили колоды карт иностранных.
Выбор такой экзотической для наших широт птицы объясняется довольно просто. Дело в том, что монополией на производство и клеймение игральных карт обладала дирекция Воспитательного дома – благотворительного учебного заведения для сирот и подкидышей. Екатерина II, основав это учреждение, считала, что средства, полученные от обслуживания индустрии азартных игр, должны идти на цели благие.
Вся продукция Воспитательного дома носила на себе фирменный знак – изображение пеликана с тремя птенцами. Старинную христианскую эмблему, восходящую к временам святого Августина. Он оставил трогательный рассказ о том, что в долине Нила живёт особенная птица, которая спасает птенцов, укушенных ядовитой змеёй, тем, что кормит их своей кровью, раздирая себе грудь клювом. Словом, образец самопожертвования и поистине христианского поведения, согласно которому положено отдавать «душу свою за други своя».
В реальности пеликан, конечно, кормит птенцов не своей кровью, а рыбой, принесённой в огромном горловом мешке. Птенцы достают оттуда корм сами. Но часто торопятся и ранят родителей. Издалека это выглядит красиво – белая птица с грудью, обагрённой кровью. И припавшие к груди птенцы.
Это наводило на размышления. Но в разных традициях символ объясняли по-разному. Католический Запад сделал ставку на конкретику – так сказать, «что вижу, то и пою». И потому в европейской традиции пеликан, как отдающий свою кровь, стал символом донорства.
Более поэтичная православная традиция видела в пеликане иное – символ жертвенной родительской любви. Именно по этой причине пеликан ещё на стадии проекта создания Воспитательного дома был утверждён его гербом с девизом: «Себя не жалея, питает птенцов». Поэзия оригинально сочеталась с материальной выгодой. Продажа карт с этим изображением на рубашке ежегодно приносила в казну Воспитательного дома от 100 до 140 тысяч рублей – сумма для XIX века весьма внушительная.
Той же жертвенностью пропитан и другой символ медицины – горящая свеча. Очень часто его сопровождают девизом: «Светя другим, сгораю сам». Очень высоко и красиво. Но рождение символа связано с делами печальными и противозаконными.
Оформился он в XVI–XVII столетиях, когда на всех портретах знаменитых врачей – голландцев, немцев, англичан, итальянцев и французов – внезапно стало появляться изображение свечи. Похоже на веяние моды?
Отчасти да. Но обусловлено оно конкретной причиной. Взлёт медицинской науки того времени был бы немыслим без грязной и опасной предварительной работы, которой было практическое изучение анатомии. То есть вскрытие трупов. Это дело находилось под строжайшим церковным запретом. Были и счастливчики, которые тайными преступными путями умели завладеть относительно свежим покойником. И они, конечно же, занимались вскрытием в глубокой тайне.
Сохранился экспрессивный рисунок, который приписывают то Микеланджело, то Караваджо – два человека вскрывают труп. А в грудную клетку покойного воткнута свеча. Освещение такой прибор мог дать тусклое, но относительно равномерное. А главное, его можно было скрыть даже за не очень плотными шторами.
Тот, кто занимался таким делом, имея явно благую цель воспользоваться потом своим знанием во имя спасения людей, рисковал «сгореть сам» вовсе не в фигуральном смысле. А на вполне реальном костре – как колдун, чернокнижник, сатанист и злодей.
Некоторое время спустя тяжесть угрозы ослабла – до иерархов Церкви наконец дошло, что никакого сатанизма в изучении анатомии нет. Вскрытие трупов стали проводить при дневном свете. Более того, маятник качнулся в противоположную сторону. Появилась и набрала популярность такая штука, как анатомический театр – публичное вскрытие покойных. В свечах уже не было никакой необходимости. Но они присутствовали на анатомическом столе всё равно. Правда, в единичном экземпляре – как символ того, с чего всё начиналось. И лишь потом свеча стала символизировать не только анатомию, но и медицинскую деятельность вообще
Константин Кудряшов
