«Я не мог охватить умом нашествие всех новых бедствий.
И я увидел дом ныряющий как зима,
и я увидел ласточку обозначающую сад,
где тени деревьев как ветви шумят,
где ветви деревьев как тени ума.
Я услышал музыки однообразную походку,
Я пытался поймать словесную лодку.
Я испытывал слово на огне и на стуже,
но часы затягивались все туже и туже.
и царствовавший во мне яд,
властвовал как пустой сон.
однажды»
Это Введенский и это светлое непредставимое бедствие.
Имплозия, Гагарин, продырявивший небо в обратную сторону, радуга, прирученные ураганы, побеждённые пожары, разгонка туч, Лучистое человечество Циолковского, русский космизм, распад атома, радий, фотография-остановка времени, барокко, архитектурные пируэты, пирамиды, дом, ныряющий как зима, музыка, Николай Рерих и «Труды Богоматери», прометеев огонь, Генри Дарджер и военный шторм, вызванный восстанием детей-рабов, 1945 год, пенициллин, аэрошоу, воздушный шар, рождение и воскресение Христа (как событие космоса, но не земли) и все четыре Евангелия можно воспринять как вывернутые наизнанку катастрофы.
Введенский (иллюстрация Анастасии Елизарьевой)
В попытках поймать, что есть эта самая вывернутая катастрофа, я видела много прекрасного. А лира рождается из боевого лука!
Я думала, из какого вещества сделана эта катастрофа, что это за структура. Это пузыри, подумала я сегодня. Извержение, наводнение и буря по структуре — это пузыри, это пена. Бурлящий вулкан, бурлящее море, бурлящая лава, и земля такая же: вспоротая, бурлящая при землетрясениях. Вчера на моей работе девочка Ксюша, вся переодетая в горе потерянной любви, принесла пузыри, раскидала их вокруг и забыла и их, и саму колбу с жидкостью, потом и вовсе уволилась. Катастрофа наоборот — это пузыри? Если в воздухе происходит нечто, что отвечает за радость, а не за боль, может, это и есть перевёрнутое бедствие?
Это ведь не огненные цветы, что складываются из плазмы и непонятного, это не телесные ганглии, взорванные на воздушных нитях, это даже не вирус, это не набитые кровью, как пухом, комары — это красивые безопасные вакуумные шары, которые мы можем лопнуть, если испугаемся, и никому это не причинит вред — это антикатастрофа в воздухе. Они не переносят болезнь: они зеркала, они прозрачные, они могут быть разными по размеру, но всегда одинаково хрупки, хрупче фарфора; они беззащитные, банальные и сиюминутные существа, — они воздух и мыло.
Инверсия катастрофы — это не любое прекрасное событие, это событие прекрасно уникальное. Так, солнечный день — это не катастрофа наоборот, а вот радуга чуть ближе. Катастрофа наоборот есть в каждой из стихий — огонь можно приручить и сделать фаер-шоу, вода и воздух могут стать пузырями, а из земли можно вырастить пшеницу размером с человеческий рост.
Со мной в попытке говорить о катастрофе-наоборот были безумцы и аутсайдеры. А ещё Михаил Эпштейн, вводящий термин «анастрофа», и некий Антеро Кийранен, который под защитой юмора у себя на странице во «ВКонтакте» обращается к понятию антикатастрофа.
Михаил Эпштейн пишет так:
«Мне не хватает в языке антонима слову "катастрофа" – "внезапное бедствие, событие с трагическими последствиями". Это слово пришло из греческого и буквально означает "поворот вниз" (kata - вниз, strephein - поворачивать). Антонимом ему могло бы служить слово "анастрОфа", "поворот вверх" (греч ana – вверх, вспять). Оно произносится, как и "катастрофа", с ударением на предпоследнем слоге, и тоже означает поворот, но от худшего к лучшему, причем поворот решительный и, так сказать, бесповоротный»
Антеро Кийранен пишет так:
«____ Практика Антикатастроф___
...Место Силы – это сердце специально взятого человека, в котором происходит "Античернобыльская Антикатастрофа" – Бог полностью разрушая-убивая человека изнутри, тщательно сораспиная его с Собой, – начинает излучать из сердца человека пасхальное нетварное сверхблаго предельной эффективности, которое иррадиируя на тысячи и миллионы километров "поражает" всех потоками точечного христарадия, – всех кто входит бессознательно или по какому-то наитию – в зону Антикатастрофы Всемирного Масштаба. Ничего не подозревающие люди вдруг чувствуют некое «неземное счастье», они никогда не узнают отчего это так, а говорят друг другу: вот день сегодня какой-то особенно хороший, или еда какая-то волшебная была на обед, или болячки сегодня чего-то не беспокоят, странно…»
Я не буду использовать понятия анастрофа и антикатастрофа, дабы не попасть в те определения, которые заданы Эпштейном и Кийраненом. Я буду говорить чуть о другом, но требование нового слова, родившееся у нескольких людей говорит о необходимости чего-то в пустом месте языка. Смыслы уже накопились, а слово ещё не родилось.
День 1. Голуби
Все мифологии предлагают нам первую катастрофу — потоп, который сгубил всё человечество, помимо нескольких наилучших особей. Мы — потомки лучших из людей. Почти во всех потопах участвуют разведчики-птицы: ласточки, голуби. Они — нити света, пронизывающие беду. Они — слёзы и надежда внутри больного, рушащегося, затопленного, исторгающего лаву и страх.
Когда из Ноева ковчега выпускали голубей, чтобы они искали сушу, когда Андрэ в путешествие по небу отпускал голубей, как письма, чтобы он принёс весть людям о состоянии экипажа, когда Утнапишти «при наступлении дня седьмого вынес голубя и отпустил» в эпосе о Гильгамеше, — сквозь беду двигался тихий тайный свет. Овиваемые, умываемые ветрами катастрофы и горя, они были белые, были праздничные, спокойные и любящие.
День 2. Земля и слова. Кровь и почва. Радость Армаггедона и радость Кювье
Натуралист Жорж Кювье — великий учёный и любитель костей — разложил земную кору на слои, в каждом из таких слоёв были погребены виды, непохожие друг на друга. Так Кювье понял, что каждый раз мир создавался заново после экологического бедствия. Очень религиозный сюжет — Содом и Гоморра, Великий потоп. Ольга Седакова пишет: «Вдохновение, "появление ткани" катастрофично». Здесь художественный образ и природа Кювье согласны.
Символический мир должен пережить катастрофу, прежде чем выдать новость. Материальный мир по Кювье тоже. Однако если я отрублю себе палец, вырастет ли у меня палец лучше? Можно плодить взрывы, вспоротые почвы и крушения ради нового цветка или любить старый? Но эти вопросы — отвлечение от основной мысли второго дня и от мира Кювье.
Я хочу сказать лишь то, что теория Кювье радостная, как и Апокалипсис радостный. Если доводить явление до крайней степени абсурда, то и тактика выжженной земли — это самодельный Апокалипсис, обещание нового мира. Это радость боли, за которой приходит сторицей огромный свет.
«Я не Лейпциг, не Ватерлоо,
Я не битва народов. Я новое…
Апокалиптический образ, в котором нельзя не услышать своего рода гимна наступающей катастрофе: там, во всеобщем крушении, смещениях, вихрях и является весть, свет, или сверхсвет: новое, от которого будет свету светло»Ольга Седакова. Поэт и война.
День 3. Шварц. Воздушное Евангелие. Книга на окне. Небесный балет
«Неотвратим Господь,
Души песок горит ему на радость,
Благоухает Камень-Плоть»
Наводненья света; чёрных засохших цветов поток; круглое пенье — белое колесо, тёмные спицы; среди листьев плещется море, и птицы-пловцы в нем не тонут; яблоко, звеня, отверзлось и два павлина там; на лепестках стада оленей; фиалки кинули дети в окно фиакра — это образы катастроф от прекрасного в поэзии Елены Шварц.
Шварц (иллюстрация Анастасии Елизарьевой)
Картины этих явлений монументальные и величественные. В них всё сплетено таким образом, что они кажутся проклятыми в обратную сторону, как инверсированные ужасы. Елена Шварц подвергает людей и предметы модификации, как если бы к руке пришить ухо в духе Стеларка, но эти модификации делают мир прекрасно-запутанным, великим, дождь из огня, только наоборот — огонь из дождя.
Яблоко, где при вскрытии обнаруживаются два павлина, могло бы стать испорченным, если бы там были два червя. Яблоко с чем-то неизвестным внутри — это мутант, это существо, получившее большой заряд радиации, сродни выжившим после Чернобыля, после больших бед, цветам, людям и мыслям. Но радиация Шварц несёт прекрасное и умное, как разбившийся наркотик в животе в фильме Люси, сделавший её всеведущей и подарившей ей пространство в её мозгу. Катастрофы Шварц положительные и несущие красоту, они — радость.
Но ещё важнее, что Шварц видит весь мир как анастрофу в терминологии Эпштейна — она видит его естественное положение — положительным, райским, а не нейтральным, как мы привыкли думать.
«и землю, горы, волны зовём – как прежде – раем».
Все стихи – можно читать как антикатастрофу мира; в них распускается организованная путём сотворчества человека и окружающей среды красота.
«Комья облаков к лопате прилипли,
Вырыла из воздуха с трудом ящик,
Был в нем мед предсмертный
Пчелы багровой.
Ангела лепет,
Чудотворный гвоздь
И граненый шар»
День 4. Введенский
«воздух в маленькую рыбку
превращается от нетерпенья»
У Введенского стихотворения-самоубийцы. Его мир создаётся с тем, чтобы распасться, раздробить себя, любая организация терпит крушение. К концу стихотворения его мир разваливается так, что сюжет, география, лица становятся почти неважными — происходит смерть одного или смерть мира. Всё в осколках прошлого, но восстановить его не представляется возможным.
Если весь воздух вдуется в рыбку, как в воздушный шарик, словно через флейту, это будет катастрофа красоты, и мы задохнёмся. Введенский и оставляет нас в таких невозможных катастрофичных положениях, диких, необъяснимых. Его можно читать до конца — тогда это катастрофа, но в середине — это другое, это то, о чём я говорю здесь. Мир, где люди из глупых могут стать прекрасными бриллиантами и осознать это явление как благость, как позитивное событие.
«Порхают призраки птичек. Были глупые гиганты,
станем крошечные бриллианты»
День 5. Аугсбургская книга чудес
Чудеса — это другое, это не катастрофы-наоборот, это отдельный троп ощущения мира, не касающийся моего здесь. Однако их нельзя обойти, если речь идёт о преображённом, смятом, пространстве. Ландшафт, где акцентно важны складки красоты и крушения, будут иметь в этих складках и запавшие чудеса. Чудо во многом индивидуально, это комплекс личных представлений о мире. Чудо ангажировано, оно ответ религиозному, культурному, интеллектуальному бэкграунду человека, который его переживает. Как в зависимости от интересов в наркотическом трипе к наркоманам приходит Пётр Первый или Джонни Депп, так и в чуде перед нами является вещь, что скомпилирована из наших знаний о мире, это взорванное в воздухе бессознательное, но оно нисколько не связано с его реальностью или нереальностью. Аугсбургская Книга чудес — это сборник иллюминированных рукописей, сделанных в Германии в XIX веке.
В книге описан появившийся на небе в 73 году до нашей эры золотой шар, который вскоре спустился на землю и покатился, а потом снова поднялся в воздух в направлении восходящего солнца так, что его большие размеры полностью закрыли солнце, за этим началась великая римская война. Великая война начинается за великим чудом — событие-перевертыш. Так по идее не должно быть, — чтобы чудо являлось предзнаменованием страшного, как небесная ложь. Это как теракт, который начинается с обольстительной красоты; покусившиеся на милость, на блажь, оказываются в пасти у страшного.
Следующее — в 1547 году огромная пшеница выросла в ответ на воздержание девушки от пищи. Здесь прекрасное становится вознаграждением за переживаемые муки, — воздаяние наоборот, но для одного. Из тела одной девушки распространяется целое поле пшеницы, она рассеивает из себя одной катастрофу наоборот. Из чрева девушки рождается урожай.
День 6. Земля в зеркале. Знамя-2. Мы бедняк
«и вытащенным глобусом
пред зеркалом вертеть»Введенский
Отражённая в зеркале земля — это мы, что смотрим на своё отражение. Но летающие в космосе тонкие зеркала — не только проект поэтического и образного мира. Летающие в космосе зеркала – это идея от инженерии климата, ещё одна попытка человека навязать космосу свою политику. Посмотри на себя, вечная красавица, космическая ночь, осознай своё лицо, заплачь звёздами, губы, брови, ресницы!
«Позволь мне жить в зеркале!» — говорит главная героиня фильма «Малина» Вернера Шрётера.
Знамя-2 — первое единственное возможное развёртывание космического зеркала. Космические зеркала были предназначены, чтобы отрегулировать солнечную энергию, поступающую на землю. Это попытка пустить на землю гигантского солнечного зайчика, рисующего пути света шириной с дорогу.
Это событие обещало бы стать катастрофой наоборот, если бы не полученные в ходе первого эксперимента результаты. Зависшее между прекрасным и ужасным, конструирующим и разрушающим, космическое зеркало — это подвешенный вопрос о том, сколь возможна идея положительной катастрофы, идея переворачивания мира из негативного его бытия в позитивное. Может, мир, оставленный в покое, и есть лучший вариант такового события? Может, не идеальное решение пространства и времени, а напротив, пасторальные пейзажи в тишине и оставленности — есть антикатастрофа, к которой мы стремимся?
Прямое отражение солнечной радиации от Земли может оказать определённое неблагоприятное воздействие на климат. Поскольку Земля подвергается меньшему воздействию солнечной радиации, планета остынет, но это может привести к непредсказуемым погодным условиям.
Таким образом, размещение зеркала в космосе, чтобы сфотографировать отражение Земли и увидеть его в прошлом, теоретически возможно, но время, необходимое для установки зеркала, ограничит количество времени, за которое вы сможете заглянуть в прошлое. Однако использование зеркала в ванной комнате может обеспечить небольшую задержку — около 10 наносекунд.
Я смотрю в зеркало. Моё зеркало внутри земли, а не снаружи. В космосе до сих пор нет зеркал.
«Мы бедняк, мы бедняк
в зеркало глядим.
В этом зеркале земля
отразилась как змея»Введенский
День 7. Фигурное катание
У каждой стихии есть ребёнок-катастрофа. У огня есть пожар, у воды есть наводнение, у земли есть землетрясение, у воздуха есть вирусы и бури. Как дети Гелиоса, как неуёмный Фаэтон, стихии выкручивают землю в немыслимые фигуры. Но есть у них и антикатастрофичное измерение.
Можно мыслить его просто как спокойное, как я предлагала в одном из дней, а можно, как новое. Я предлагаю новое. Лёд, разрезаемый коньками — страшно-красивое зрелище — прирученная вода, ножи на ногах и синхрония. Гимн времени, страху и красоте, катастрофа и антикатастрофа одновременно. Фигуры на льду. Мягкие люди на твёрдой воде.
Если не все явления ещё спаяны и спасены или заточены из хаоса образов в слова, если осмелился Хлебников на то, чтобы назвать лётчика лётчиком, если можно соединять вещи вместе и делать из них новое, то я отвечаю таким образом. Я отвечаю таким образом ещё и на возражение моей натужно оптимистичной мамы, пытающейся создать из благополучных образов, людей и предметов картину внешнего счастья. Мама пыталась сместить моё внимание с катастрофы на красоту мира, покоя и рая.
Анастасия Елизарьева
