«Культура» представляет интервью со знаменитым отечественным пианистом и дирижером Борисом Блохом, который покинул СССР в 1974-м и сделал мировую карьеру в США и Европе. 12 февраля он отметил 70-летие.
— С какими мыслями вы встречаете эту важную дату?
— Отвечу словами Бориса Пастернака, одного из моих любимейших поэтов: «О, знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют, что строчки с кровью — убивают, нахлынут горлом и убьют! <…> Но старость — это Рим, который взамен турусов и колес не читки требует с актера, а полной гибели всерьез».
Настоящий артист-художник, исполняя великую музыку, не может не состояться как личность. Знаменитые пушкинские строки — «черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом» — применимы ко мне со знаком плюс. Я бы никогда не смог стать тем, кто я есть, родись я в другой стране. Может быть, я был бы не хуже, но я был бы иным. Русская культура напоила меня, я ее впитал в себя до краев, и я счастлив, что принадлежу ей и несу ее в мир!
— Кто может и должен делать из музыки профессию?
— Вот мне самому интересно понять, хорошо это или плохо, что сейчас все играют. Хорошо с той точки зрения, что заниматься музыкой — это прекрасно и заслуживает восхищения и одобрения. Плохо, когда это выносится на широкую публику, с претензией на общественное внимание. Раньше эта тонкая, но точная грань между любовью искусства в себе и себя в искусстве соблюдалась намного строже. Это результат того, что стерлись критерии, и аренда любого зала стала доступной, или это результат все менее и менее компетентной, а вследствие этого неразборчивой публики? Где те профессиональные критики, которые, по выражению крупного немецкого писателя прошлого века Альфреда Керра, стояли бы «на страже бальных залов, дабы настоящим танцорам не было тесно на танцевальной площадке»?!
В последнее время создается впечатление, что пианистов стало так много, что уже даже придумали Международный день пианиста, как День шахтера или День милиции. Но пианист как был, так и остается штучным товаром. А случилось так, что произошел тектонический сдвиг — появился интернет. И теперь любой, нажимающий на клавиши, выкладывает свои выступления. А у всех есть друзья, зримые и виртуальные. Они начинают писать восторженные отзывы, например, что «Бах был бы доволен» (?!), и те, кто выложил свою игру, начинают этим восторгам верить. Но никогда нельзя забывать, что судить могут либо сами профессионалы своего дела, либо компетентные критики! Как говорили в старину, о пряже может судить лишь тот, кто сам ее изготовляет.
Раньше в голову не могло прийти писать рецензию человеку несведущему, но сейчас все эти критерии утеряны, и мнения, с апломбом и не терпящие возражений, высказывает любой! Не все, играющие на рояле, могут себя называть пианистами! В этом смысле намного лучше обстоят дела в балете: балеринами имеют право считаться лишь достигнувшие этого статуса артистки.
— Но мне кажется, такая же ситуация сегодня не только с пианистами, а с музыкантами вообще?
— С пианистами особенно. Дело в том, что начальный этап овладением фортепиано намного проще, чем, скажем, струнным инструментом.
В исполнительском искусстве повторение одного и того же сочинения несет в себе художественную ценность, только если удается в нем открыть что-то до сих пор не услышанное. Алла Демидова, актриса, которую я люблю не только из-за ее таланта, но и ума, в одном интервью сказала, что произведение классики — как шар, но мы видим этот шар только с какой-то одной стороны. И задача артиста осветить еще не увиденную его сторону, его неопознанный угол. Поэтому меня интересует больше всего классический репертуар, ибо задачи исполнителя в современной музыке лежат лишь в одной плоскости.
Только таланту присуще это умение — сыграть до боли знакомое сочинение так, как если бы мы слышали его в первый раз. Но талант, как еще Чехов писал, редкость, его нужно любить. И я это усвоил с самой ранней юности. Когда я соприкасаюсь с талантом, я счастлив, я в него влюбляюсь. Так было у меня с молодым Дмитрием Шишкиным, так было с Яковом Кацнельсоном, и, конечно, это чувство меня переполняет постоянно с Михаилом Плетневым (известные российские пианисты. — «Культура»). Но я заметил, что являюсь здесь, скорее, исключением: талантам, как правило, завидуют и мешают.
— Как вы начинали свой путь в музыке? У вас было детство вундеркинда?
— Вундеркиндом я не был. Но, видимо, уже родился с любовью к музыке. Мама говорила, что, когда я совсем крошечным серьезно заболел, только ее пение могло прекратить мой плач. В детсадовском возрасте я уже любил оперу. Помню, с руководительницей музыкальных занятий в детском саду у нас были разговоры примерно такого содержания. «У вас сопрано?» — спрашивал я. «Нет, меццо-сопрано», — отвечала она. «Значит, вы пели Полину в “Пиковой даме”?» — продолжал выпытывать я. «Нет, Ольгу в “Eвгении Онегине”». Уже тогда я воображал себя пианистом: ставил вертикально, как ноты, книжку с картинками и барабанил пальцами по детскому столику. Любопытно, что не так давно слушал одно интервью Владимира Горовица, где он рассказывал, как малышом барабанил по подоконному стеклу, как если бы это было фортепиано. Я сразу вспомнил свой детский столик, по которому я барабанил в пять лет. И однажды родители купили мне небольшой рояль. Но в школу Столярского, куда попадают все одаренные дети в Одессе, меня взяли на альт, хотя я бредил фортепиано. С альтом, точнее, даже со скрипкой, на которой обучаются альтисты вначале, я распрощался не сразу, и помогла мне в этом мой педагог по фортепиано Элеонора Вениаминовна Левинзон. Два года дома я занимался лишь на рояле, скрипкой же — только в школе, а дома к ней даже не притрагивался. Однажды в Одесскую консерваторию приехал новый завкафедрой специального фортепиано Евгений Владимирович Ваулин. Он решил переслушать всех пианистов из школы Столярского. И мне позволили сдавать вместе с ними экзамен, после которого Ваулин сказал, что настоящие способности к фортепиано есть только у меня одного. И на третий год я уже был в школе полноправным учеником по классу специального фортепиано.
— Одесское детство ведь не могло не быть музыкальным?
— Да, Одесса, пожалуй, самый музыкальный город из всех провинциальных городов нашего огромного Союза. Перечислять выходцев из Одессы нам здесь не хватит дозволенных для этого интервью печатных знаков. Скажу только, что великий Генрих Нейгауз, нередко посмеиваясь над некоей вкусовой наивностью своих одесских учеников, в глубине души их очень любил, зная что самые лучшие его ученики — Гилельс, Рихтер, Яков Зак — были из Одессы. Мне сейчас не очень хочется останавливаться на моем одесском периоде, приведу здесь только слова Олега Васильева, одного из учеников Школы имени Столярского, где я учился с 1958 по 1968 год.
«Когда я учился в Шкoле Столярского, я знал Борю Блоха. Между нами была громадная дистанция — я учился в первых классах, а он был почти выпускником. Наши миры практически не соприкасались, но мы, малолетняя шпана, знали, что есть такой старшеклассник с неимоверно длинными пальцами, который по вечерам играет в абсолютной темноте. И каждый вечер, когда мы гоняли в свои казаки-разбойники, пробегая мимо того класса, где он занимался, мы все, как по команде, останавливались и какое-то время стояли у двери, прислушиваясь к звукам, доносящимся изнутри. Мы инстинктивно чувствовали, еще не понимая содержания, что там, за дверью, разыгрывались какие-то непостижимые для нас мистерии».
В 1983 году школе исполнилось 50 лет, и там состоялся юбилейный концерт. К тому времени я уже почти десять лет жил в Нью-Йорке. Как-то мама получила письмо от своей старшей сестры. Она писала: «Беллочка! Я была на этом вечере, получила огромное удовольствие. Но оно было бы еще большим, если бы я могла услышать дорогого мне мальчика — Борика. Он всегда у меня перед глазами: худой и подвижный, сидит у рояля, и играет, играет, играет в синих сатиновых трусиках, когда бы я к вам ни пришла...» Каждый раз без слез не могу читать эти строки... Но как интересно складывается жизнь: в 1993-м, когда школа праздновала свое 60-летие, на сей раз в Одесском оперном театре, я уже смог принять участие в концерте. Много позже я узнал, что на нем присутствовал еще совсем молодой Денис Мацуев, который мне впоследствии об этом очень тепло написал.
— А чем стала для вас Москва?
— Самым главным периодом моего становления стала, конечно же, учеба в Московской консерватории. Консерватория тогда была сокровищницей музыкальной культуры не только Советского Союза, но, не побоюсь сказать, всего мира. Никогда без трепета я не входил в ее стены, это чувство у меня, кстати, сохранялось очень долго. Шутка ли, я застал эпоху великих, я чувствовал свое соприкосновение, даже близость с ними! Должен заметить, сейчас мой трепет несколько уменьшился. Та великая эпоха уже ушла. Но моя любовь к Московской консерватории остается неизменной.
В Консерватории в те годы преподавали Хачатурян и Ростропович, Кондрашин и Хайкин, Гилельс и Ойстрах, Коган, Оборин, Флиер! Там проходили премьеры новых сочинений Шостаковича, на концертах и репетициях которых он сам принимал участие! Там я услышал первые исполнения его 14-й и 15-й симфоний. Первые два года я учился в классе у Татьяны Николаевой, ей Дмитрий Дмитриевич посвятил свои 24 Прелюдии и фуги — одну из вершин фортепианной литературы XX века. Затем я учился в классе Дмитрия Башкирова, тоже (как и Татьяна Николаева. — «Культура») ученика Александра Борисовича Гольденвейзера. Удивительное качество Башкирова — умение запомнить каждую деталь в исполнении пианиста. Оно оказалось бесценным в педагогической работе, наши исполнения на классных вечерах, экзаменах, конкурсных прослушиваниях он обсуждал до самых мельчайших подробностей! Недавно мы с ним пересеклись в огромном Франкфуртском аэропорту, что само по себе невероятное совпадение. Башкиров все хотел узнать, сколько мне сейчас лет, и в то время как я от ответа уклонялся, с гордостью сообщил: «А мне первого ноября будет девяносто!».
— Когда вы познакомились с Башкировым? Повлияла ли эта встреча на ваше решение поступать в Московскую консерваторию?
— С Башкировым я познакомился, когда он выступал в Одессе. Мой папа, который тогда работал в филармонии заместителем директора, спросил у Башкирова, не хочет ли он дать открытый урок. Башкиров с легкостью согласился. Собралась вся музыкальная Одесса, Башкиров был тогда очень популярным. Мне даже неловко пересказывать то, что он мне сказал, это были необыкновенно хвалебные слова, причем сказанные во всеуслышание. Даже не верилось, что он говорит обо мне. Папе он шепнул: «В Москву, немедленно в Москву!»
— Гольденвейзер — Башкиров — Блох: совершенно очевидна преемственность. В искусстве ведь это очень важно?
— Имя Александра Борисовича Гольденвейзера, замечательного музыканта и человека, окружало меня с раннего детства. Тогда я еще не знал, что буду учиться в Московской консерватории, хотя уже мечтал об этом. Все годы учебы со стен 42-го класса в Москве на меня смотрели фотографии Рахманинова и Скрябина — близких друзей Гольденвейзера, и, конечно же, убеленное сединами мудрое и доброе лицо самого профессора. А мемориальная доска, где было высечено, что в этом классе с 1906 по 1961 год преподавал народный артист СССР, профессор Александр Борисович Гольденвейзер, мне всегда внушала благоговение.
В те годы в этих святых классах — нейгаузовском, игумновском, гольденвейзеровском — уже висели их мемориальные доски, а почти все их ученики еще были живы и сами преподавали в этих классах. Такое бережное отношение к традиции, как залог создания и продолжения настоящей школы, есть только у нас, больше нигде я такого не встречал. В консерватории в Германии, где я преподавал без малого 35 лет, вы не увидите даже намека на мою деятельность, и это при том, что из моего класса вышли такие известные сегодня пианисты, как Евгений Божанов, Эдуард Кипрский, Петер Йожа, Владимир Харин.
— Вы — воспитанник русской культуры, с таким пиететом говорите о ней, хотя большая часть вашей творческой жизни прошла вне бывшего СССР, вне России. И при этом мы редко имеем счастье слышать вас здесь. Отчего так?
— Не приглашают. Играют все время одни и те же... Там теперь, если позволите современное сленговое выражение, своя тусовка. Видимо, так всем удобнее.
— Кроме пианизма, огромную роль в вашей жизни играл и играет оперный театр.
— Безусловно! Это счастье, что в Одессе был и есть прекрасный оперный театр, кстати, один из самых красивых в мире, куда я стремился всей душой. Мой дядя, режиссер драматического театра, видя эту мою страсть к опере, подарил мне билет на «Пиковую даму». Этот билет я хранил в шкатулке и каждую ночь проверял его сохранность. А сам спектакль я до сих не могу вспоминать без трепета в груди. И конечно, опера сформировала мое художественное мышление. Иначе как бы я мог исполнять, скажем, «Картинки с выставки» Мусоргского? Ведь они вобрали в себя весь мир его музыкальных образов, здесь есть и «Борис Годунов», и «Хованщина»! Ну чем колокольный звон «Богатырских ворот» не «Сцена коронации» из «Бориса Годунова», а вторая прогулка — не образ Марфы из «Хованщины»? Мне слышатся в этой прогулке мистические нотки, я словно переношусь в сцену гадания: «Тихо и чисто в поднебесье, светом волшебным все озарено, силы потайные зов мой услышали: княже, судьбы твоей тайна открывается...» Много подобных ассоциаций я ощущаю в «Kартинках», например, в триольных причитаниях на шестнадцатыx у «Бедного еврея» мне слышатся причитания Юродивого из «Годунова». Исполнение этого гениального сочинения Мусоргского требует от пианиста умение создавать большие динамические пласты, использовать, так сказать, все пространство сцены.
— Некоторые полагают, что опера приговорена, что у нее больше нет перспектив и жизненных сил для возрождения. А каков ваш диагноз и ваш прогноз?
— Мы живем в эпоху разрушения. А если разрушается все, даже перед классической музыкой поставлен вопрос выживания, то и театр, каким мы его знаем, будет разрушен. Вопрос, победит ли здравый смысл, или новая бредовая идеология, что Бетховен, например, pale, male and stale, т. е. бледный (читай: белый,) мужской (читай: угнетатель) и забытый (читай: никому уже не нужный)? Я уже цитировал здесь мою любимую Аллу Демидову. С одной стороны, она соглашается с разрушением так надоевшего русского психологического театра и приветствует Кирилла Серебренникова, с другой стороны, она говорит, что у него нет школы, и поэтому его режиссура часто приводит в никуда. Или ей нравится постановка «Евгения Онегина» Чернякова в Большом театре, потому что у него там все продуманно (кстати, я с этим согласен), с другой стороны, ее совершенно не убедила постановка «Дон Жуана» в Парижской опере, так как музыка Моцарта не соответствовала ни поведению героев на сцене, ни костюмам и так далее. То есть если мы сумеем противостоять этой разрушительной идеологии, идущей сейчас из США, то мы сумеем отстоять все наши культурные ценности.
Александр МАТУСЕВИЧ
