На скатерти всегда были прожжённые формы — это было как смотреть на облака, в них были видны все парейдолические существа: лебеди, ангелы, цветы, деревья, пистолеты, бегущие люди, руки. У них была свёрнутая, как бы острая кайма, проводишь рукой, уже готовый порезаться. Не знаю, откуда всегда брался огонь: праздник, свечи, плита, горячие руки прожгли скатерть, взгляд, солнце, направленное через линзу, зажигалки. Подходят, поднимают длинными пальцами торшеры, закрывают дырочки, не видя своего лица, мысли, тела, опыта, не чувствуя, кто и как, и так, поднимают книги, кладут на вырезанные огнём дырки, формы, и идут, уходят, садятся дальше, смотрят, больше форм нет, на скатерти всегда были выжженные формы, их застёгивали, их заставляли предметами, клали на них головные уборы, шляпы, цветы, как ни в чём не бывало, руки, серые лица, сереющие лица, сирые лица, сиреющие лица, прожжённые формы восприятия.
Кожа и снег
Я смотрел на зелёный сад на чёрно-белой фотографии, положив пальцы на выжженные в скатерти формы. Фотография висела над столом в раме. Там была ещё семья, но я смотрел на зелёный сад на чёрно-белой фотографии. Человеческий глаз тоже видит то, что привык видеть, поэтому я вижу сад зелёным. Я смотрел и думал, что снова выходит, что в жизни я понимаю ещё меньше, чем в буквах, я встаю, иду, нужно куда-то уйти. За окном снег завалил мою машину. Машина лежит, как одинокий барс, среди белых блестящих волн, в таком можно даже почувствовать себя безопасно. Передо мной идут огромные от одежды люди, пушистые, как звери. На скатерти всегда были выжженные формы — видимо, от того, что кто-то капнул воском в день рождения, от слёз или от того, что она закурила в комнате, хотя было нельзя, хотя в этой съёмной квартире был строгий арендодатель Степан, который не терпел курящих и хилых. Когда я сел в машину, я вспомнил, как стряхивал пепел со стола после её ухода, и видимо там как раз и появились эти прожённые дырки на скатерти тогда, но ладно. Всегда страшно почернеть, я завожу машину, вставляю ключ, какой глубокий звук, всегда страшно почернеть, иссохнуть, перестать хотеть сделать людям что-то хорошее, стать эгоистом от того, что не можешь понять чего-то сам и думаешь об этом, и не понимаешь, а всё катится внутрь, я сажусь в кожаное кресло, какие глубокие звуки, это потому что зима.
Снег и железо
Это было в Испании. Мы залезли в глубокий кишечник динозавра. Это был палеонтологический музей с примерами физиологий, как с аттракционами, мы ходили по нему довольно долго, залезая в лапы, в разрезанные кости, в пасти, трогали зубы и ушные раковины. У неё было доброе сердце, я часто судил её сердце внутри своего организма, я подвешивал её сердце внутри своего и начинал суд, у неё было доброе сердце, не врёт ли она им, я хотел ей добра, да, я хотел ей добра, я продолжал продвигаться по кишечнику динозавра. У неё было доброе сердце — я вспомнил, как она встала как-то около мёртвой крысы так, будто она начнёт вызывать скорую, или будто она недоумённо тупа, будто она считает, что мёртвых крыс ещё можно спасти, будто она действительно удивлена, что машина задавила её, крысу то есть. Я посмотрел на её лицо, оно выражало странное, как будто вдетое ей в голову кем-то другим сострадание. У неё было доброе сердце, я взвешивал его, как маленькую гирю, внутри своего сердца. Я удивлялся, что она, будучи способной на такое глубокое переживание мира, на такое глубокое понимание всех вещей, тем не менее снова закурила внутри машины, не открыв окно, хотя я просил её этого не делать. В машине всё наполнилось белым дымом. Я вышел, посмотрел со стороны, теперь у меня была белая машина с кожаными креслами, и вокруг бескрайнее белое волнистое море. Так я стал совсем один.
Я походил вокруг машины некоторое время и снова залез в тело одинокого барса, стоящее в моём дворе. Снег был тёмный, потому что его так подсвечивали фонари. Что я делаю здесь, Господи, и почему здесь так темно. В теле барса, усталого снежного барса, было много полуживых или полумёртвых животных. Я вспомнил про быка Фаларида. Неожиданно в мягком теле барса я начал чувствовать жар и железо, но мне это всё кажется, потому что я нервный человек. Какая странная казнь всё-таки, но за что меня казнить. Если ты придумаешь машину казни, будешь ли ты казнён в ней? Гетьман, зажаренный в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам напоказ всему народу. Вот что наделали полковники! Но мне всё это кажется, потому что я хилый человек, я не способен перенести даже выжженные формы на скатерти на моей кухне.
Железо и кожа
Я почувствовал, как мне в руку впивается что-то острое, это было какое-то колючее животное. Бедные-бедные животные в этом белом барсе, я начал пытаться выкинуть их из окна, плача, но окно тела открывалось хуже, чем окно машины.
Я подумал о состояниях зверей: мягкие, колючие, добрые, скользкие, острые, злые, ребристые, твёрдые, тёплые. Я просто хотел найти среди животных её мягкую руку. Я не мог остановиться, я хотел найти её, даже если бы она закурила в теле барса, в теле животного, даже если у неё не доброе сердце, даже если у меня не доброе сердце, я почувствовал, как она взвешивает моё сердце внутри своего, и мне стало очень больно, я вылез из машины, окна запотели, видимо мне всё же тяжело и жарко.
Я сел на стул, прикрыл пальцем дырочку, похожую на облако, прожженную в скатерти арендодателя Степана — человека, который не выносит курильщиков, который считает их безвольными и хилыми, я мысленно выругался на то, какой он мелочный и глупый, стряхнул пепел, посмотрел на картину на стене. На чёрно-белой картине был зелёный сад и семья, у меня был иссохший измождённый ум, я не мог достать из снежного барса этих животных. Я сидел в кожаном кресле в своей машине, перетянутый ремнём. Она продолжала курить сигареты в моей съёмной квартире, а крошечные куски пепла продолжали падать на скатерть и оставлять кратеры. Я смотрел снизу со двора, как в окне кухни дышит белый дым. От хозяина мне потом досталось по-крупному.
Анастасия Елизарьева
