22 апреля 1936 года Корней Чуковский записал в дневник:
«Вчера на съезде (Пятый съезд ВЛКСМ) сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его, просто видеть для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами [известная стахановка] Демченко. И мы все ревновали, завидовали, — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой, все мы так и зашептали: „Часы, часы, он показал часы“, — и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: „Ах, эта Демченко, заслоняет его!“ (На минуту.) Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью».
Историки до сих пор спорят о том, что именно имел в виду Чуковский и насколько корректно он передал чувства Пастернака. Однако вряд ли кто-то возьмется отрицать, что почти религиозно-экстатическая реакция на выступления или появления Сталина на публике была для советского общества 1930-х годов явлением вполне типичным. Как такая реакция стала возможной? Откуда возник и как функционировал культ Сталина в предвоенной советской культуре?
В 1956 году Никита Хрущев выступил с докладом, в котором разоблачил культ личности Сталина. С тех пор словосочетание «культ личности» неоднократно использовалось в качестве эвфемизма, обозначающего пороки сталинской эпохи. Хрущеву было важно показать, что сами по себе славословия в адрес вождя, террор и диктатура были связаны не с особенностями большевизма как системы, а с изъянами личности Сталина. Эту логику восприняли многие исследователи, искавшие ключ к пониманию сталинского режима в психобиографии вождя. В их изложении Сталин предстает мнительным параноидальным тираном, охваченным манией величия.
Другие историки сталинизма, наоборот, отмечали, что культ диктатора был заложен в самом основании большевизма и не был системным сбоем. Согласно марксистской доктрине, отдельная личность не имела принципиального значения, главные роли на авансцене истории играли вступившие в борьбу классы. Борьба эта должна была с неизбежностью закончиться победой пролетариата. Однако в России начала ХХ века пролетариата как класса фактически не существовало, и теоретикам большевизма пришлось придумать концепцию партии — авангарда пролетариата, которая на время, необходимое для появления пролетариата, берет на себя диктаторскую власть в стране. На практике диктатура партии очень быстро превратилась сначала в диктатуру узкой группы партийных лидеров, а потом и одного лидера.
Культ личности не был уникальным изобретением сталинизма: аналогичные культы возникли в первой половине ХХ века во многих странах мира. Историки, сравнивающие сталинизм с опытом других стран, говорят о том, что возникновение культа можно объяснить и вполне прагматическими интересами правящего класса. К началу 1930-х годов партийные идеологи почувствовали, что язык марксистских абстракций плохо усваивается обществом, и переключились на разработку более понятной идеологии, использующей идеи народа, традиции, вождя как лидера нации. Отчасти оправданность такого подхода подтверждают и некоторые высказывания самого Сталина. Так, в 1935 году Мария Сванидзе, входившая в семейный круг вождя, записала в дневник свой разговор со Сталиным: «Он как-то сказал об овациях, устраиваемых ему, — народу нужен царь, т. е. человек, которому они могут поклоняться и во имя которого жить и работать».
Культ личности был одним из важнейших политических механизмов советской власти. Исправная работа этого механизма была невозможна без отстроенной инфраструктуры производства культа — и именно этим во многом объясняется то внимание, которое советская власть уделяла искусству. Культура таким образом превращалась в политику, а журналисты, режиссеры, писатели, художники, скульпторы и партийные идеологи — в служащих, занимавшихся делом государственной важности — созданием культа.
Культ Сталина возник не на пустом месте и прошел через несколько этапов, прежде чем достиг своего пика в конце 1930-х годов. Сразу же после прихода к власти большевики начали бороться с религиозными культами, но не просто разрушали существовавшие до них символы и ритуалы, а создавали на их месте новые, советские. Важнейшим событием для советской культуры 1920-х годов стала смерть Владимира Ленина, после которой в считаные недели возник его полномасштабный культ: Петроград был переименован в Ленинград, во многих городах появились памятники Ленину, на Красной площади был построен Мавзолей, где в саркофаге со стеклянной крышкой лежало забальзамированное тело вождя. Вскоре Владимир Маяковский написал поэму «Владимир Ильич Ленин», которая разошлась на хрестоматийные цитаты: «Ленин и теперь живее всех живых», «Партия и Ленин — близнецы-братья», «Самый человечный человек». В тексте Маяковского, как и во многих других откликах на смерть вождя, Ленин представал пророком, сумевшим воплотить многовековую мечту человечества.
В середине 1920-х культы разной силы и масштаба возникли и вокруг остальных видных большевиков: по стране прошла волна переименований, в результате которой Гатчина превратилась в Троцк, Елисаветград —в Зиновьевск, а Царицын — в Сталинград. Впрочем, по мере того как Сталин разделывался со старыми большевиками, города, носящие их имена, исчезали с карты и на ней появлялись имена тех, кто поддержал Сталина во внутрипартийной борьбе, — Кирова, Орджоникидзе, Ворошилова.
К концу 1920-х годов Сталин избавился от всех конкурентов в борьбе за лидерство внутри партии и превратился в единовластного правителя страны. В этот же момент он решился на беспрецедентную по масштабу программу насильственного преобразования страны. В 1928 году был объявлен план первой пятилетки, ставивший задачу ускоренной индустриализации страны. В 1929 году, названном Сталиным «годом великого перелома», началась сплошная коллективизация, которая должна была поставить под контроль государства все сельское хозяйство в стране и дать средства для индустриализации. По своему воздействию на общество эти события можно сравнить с революцией или гражданской войной.
Партийные идеологи почувствовали, что такие радикальные действия нуждались в дополнительной легитимации, и развернули кампанию по возвеличиванию Сталина. 21 декабря 1929 года вождь отмечал свое 50-летие, и советские газеты обрушили на читателей шквал материалов про Сталина. На следующий день все материалы вышли отдельной брошюрой. Вот как описал ее в своем дневнике партийный функционер Александр Соловьев:
«В ней 270 страниц. На 13 страницах помещен перечень приветствий областных, окружных, районных и низовых парторганизаций, не менее 700 приветствий. <…> Кричащие лозунги: „Вождю мирового пролетариата“, „Вождю революционной мировой партии“, „Испытанному вождю“, „Вождю мирового Октября“, „Вождю побеждающего социализма“, „Беспощадному борцу за чистоту ленинской линии“, „Бойцу пролетарской мировой революции“, „Организатору Союза Республик“».
После этого советская идеологическая машина застыла в нерешительности: сам Сталин не выступил с разъяснением того, как он видит дальнейшее развитие своего культа, а проявлять самодеятельность было опасно. Риск отчасти был вызван и тем, что обстоятельства дореволюционной жизни Сталина на тот момент оставались практически неизвестными публике, а канонического жизнеописания Сталина не существовало.
Неопределенность закончилась в 1934 году. Первого января газета «Правда» вышла с очерком известного партийного идеолога Карла Радека «Зодчий социалистического общества». Очерк был написан в виде воображаемой лекции, прочитанной в 1967 году в Школе межпланетарных сообщений в пятидесятую годовщину Октябрьской революции. Лекция была посвящена истории победы социализма, а главным героем лекции выступал Сталин. В кульминационном пассаже очерка Сталин с соратниками стоял на Мавзолее, окруженный морем людей:
«К сжатой, спокойной, как утес, фигуре нашего вождя шли волны любви и доверия, шли волны уверенности, что там, на Мавзолее Ленина, собрался штаб будущей победоносной мировой революции».
Очерк стал своеобразным прологом к XVII съезду партии, названному газетами «съездом победителей». На нем Сталин подвел итоги первой пятилетки, наметил задачи на следующую и объявил, что в СССР построен фундамент социализма. После этого на страницы центральной прессы хлынул поток «сталинианы». Газеты стали печатать произведения народных сказителей — например, дагестанского ашуга Сулеймана Стальского, казахского акына Джамбула Джабаева. В их стихах и песнях личности авторов растворялись, и восхваления Сталина подавались как идущие от самого народа.
Особую роль в производстве культа играла Грузия. В начале 1930-х годов самой влиятельной фигурой в коммунистическом руководстве Закавказья стал ставленник Сталина Лаврентий Берия, который взял в свои руки сбор всех документов, относящихся к революционной молодости вождя. В 1935 году Берия под своим именем выпустил книгу «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье», а через два года последовал сборник воспоминаний и документов «Батумская демонстрация 1902 года». Обе эти книги показывали, что с самых первых годов ХХ века совсем еще молодой Сталин играл роль чуть ли не единственного лидера и идеолога революционной борьбы на Кавказе.
Именно грузинские поэты (Паоло Яшвили, Николоз Мицишвили) первыми из советских писателей первого ряда опубликовали свои стихи, прославляющие Сталина. Эти стихи хорошо звучали по-русски благодаря переводу Бориса Пастернака:
Как коммунизма имя, так и твой
Звук имени стал словом обихода,
Как слово «хлеб», «река» и громовой
Клич «Лилео»: гимн солнцу над природой.
Хотя, принадлежащий всем краям,
Ты всюду станешь страждущих скрижалью,
Будь гордостью еще особой нам
И нашей славой, человек из стали.
Все последующие годы, вплоть до 60-летия вождя в 1939 году, шло нарастание потока сталинианы, который равномерно захватывал все жанры и виды искусства. Сначала вышла биография Сталина, написанная Анри Барбюсом, с говорящим названием «Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир». Затем Сталин как персонаж появился в игровых фильмах, посвященных революции. Наконец, в Москве на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке появился 25-метровый памятник вождя работы скульптора Сергея Меркурова.
Советская культура к этому моменту была уже полностью подчинена государству и управлялась централизованно, как фабрика или комбинат, поэтому большое значение для формирования канона имели разные конкурсы, выставки и премии. Авторы идеологически верных работ, посвященных вождю, удостаивались государственных наград или иных знаков внимания — и вся культура получала сигнал, в какую сторону двигаться.
Попробуем обобщить содержательную часть возникшего в 1930-е годы канона и для удобства описания возьмем художественную литературу. Во-первых, появился канонический набор эпизодов биографии Сталина, который подлежал художественному осмыслению: детство в Грузии, участие в революционном движении на Кавказе, испытание тюрьмами и ссылками, соучастие на равных с Лениным в революции 1917 года, стратегическое руководство Красной армией во время обороны Царицына, клятва над гробом Ленина, дарование советскому народу Конституции. Все значительные произведения сталинианы так или иначе вращались вокруг этих эпизодов из жизни вождя.
Во-вторых, сформировался набор устойчивых характеристик самого Сталина и связанных с ними смысловых рядов. Сталин уподоблялся явлениям природы. Например, солнцу, чьи лучи достигают самых дальних концов страны и всюду несут тепло и радость. Так же действовала сталинская улыбка, забота, слова. Сталин изображался отцом нации — одновременно строгим и добрым, неустанно думающим о благе каждого советского гражданина. Сталина называли «человеком из народа». Он одновременно понятен всем и каждому и при этом вобрал все лучшие свойства всех советских людей. На многих картинах и во многих текстах Сталин одет в шинель обычного солдата. Он лишь рядовой в армии строителей коммунизма.
Канонический Сталин был учеником Ленина, но и сам был учителем. Он познал все премудрости марксизма и поднялся на недосягаемую теоретическую высоту. Сталин представал садовником, заботливо выращивающим вокруг себя людей. Он в конечном счете демиург, способный трансформировать реальность. Наконец, Сталина объявили вождем и пророком. Он единственный мог вести Советский Союз в светлое будущее.
Отдельной темой, сквозившей во многих литературных произведениях, посвященных Сталину, была невозможность его непосредственного изображения: Сталин был слишком велик и возвышен, чтобы автор мог надеяться словами выразить сущность вождя. В этих текстах Сталин представал величайшей загадкой, которая требовала все новых и новых интерпретаций, но ни в коем случае не могла быть разгадана. Особое значение приобретали малейшие бытовые детали, связанные со Сталиным: часы, которые Сталин показал аудитории на съезде 1936 года, так увлекли Чуковского потому, что тоже могли быть очередной подсказкой, помогающей разгадать великую тайну.
В особой ситуации находились художники, фотографы и кинематографисты, которые в силу специфики своего искусства должны были в реалистической манере, как это предписывал метод социалистического реализма, изображать Сталина. В формировании визуального канона важнейшую роль играли газетные изображения Сталина, которые сформировали репертуар поз вождя и правил расположения его фигуры в пространстве художественного произведения.
Принципы вертикальной властной иерархии советского общества были переведены на язык живописи и фотографии. Любое изображение Сталина должно было с композиционной точки зрения занимать доминирующее место: Сталин был в центре, а остальные фигуры расходились от него кругами (если речь шла о многофигурной композиции, то все взоры могли быть обращены на вождя), либо он возвышался над остальными, либо был самой крупной фигурой композиции (иногда и то, и другое, и третье одновременно). В этом контексте понятна досада Чуковского на стахановку Демченко: она нарушила привычную композицию и заслонила вождя.
Чаще всего вождя изображали во время одного из ритуалов власти: Сталин стоял на трибуне Мавзолея, выступал с речью на съезде или приветствовал зал с трибуны. Сталин редко изображался в состоянии активного действия; главным был его взгляд — спокойный, задумчивый, волевой и направленный вдаль, туда, где должно было находиться светлое будущее коммунизма, которое ему удавалось увидеть с пророческой ясностью.
Сегодня многие проявления сталинского культа могут показаться примитивными и навязчивыми. Такими они казались и некоторым людям в 1930-е годы. Однако это критическое отношение к продуктам культа у многих советских интеллектуалов не распространялось на фигуру самого Сталина. Отвергая бездарную продукцию культа, они самостоятельно пытались осмыслить феномен сталинского величия. Многие из этих произведений, обращавшихся к Сталину, или были опубликованы в 1930-е и почти сразу же забыты, или дошли до широкого читателя только во время горбачевской перестройки. Посвященные Сталину стихи Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Николая Бухарина, пьеса Михаила Булгакова «Батум» и значительный пласт в полном объеме еще не выявленных произведений и художественных замыслов, связанных со Сталиным, формируют второй, скрытый корпус сталинианы, без которого наше понимание культа останется неполным.
Чуть ли не каждого значительного советского интеллектуала связывала со Сталиным своя история отношений. У каждого из них была с ним или личная встреча, или телефонный разговор. О многих произведениях Сталин оставил свой устный или письменный отзыв. Каждое из этих событий сыграло судьбоносную роль в жизни конкретного писателя, режиссера или художника: кого-то вмешательство Сталина избавило от общественной травли; кому-то помогало спасти родственника или друга; для кого-то, наоборот, могло означать негласный запрет на творчество. Каждой своей реакцией Сталин демонстративно дистанцировался от официального газетного языка и показывал, что он сам мудрее и проницательнее, чем выстроенная им система.
Кроме того, возможность прямой коммуникации со Сталиным вкупе с высоким статусом искусства в Советском Союзе наводила многих писателей на мысль о том, что между художником и вождем существует незримая связь. Политика обнаруживала родство с творчеством: радикальные социальные эксперименты уподоблялись художественным акциям. Этой теме посвящено стихотворение Бориса Пастернака 1935 года «Мне по душе строптивый норов», опубликованное в газете «Известия». Его лирический герой, поэт, не мыслит себя без соотнесения с кремлевским вождем:
И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
Большинство советских интеллектуалов 1930-х составляли те, кто уцелел во время Гражданской войны и не уехал в эмиграцию. Они в целом приняли идею большевистской революции как необходимой очистительной бури и не готовы были так быстро расстаться с надеждами на построение нового справедливого общества. Тем более что сложившийся культ усиливал иллюзию, что все недостатки системы не имели отношения лично к Сталину, а значит, могли быть исправлены.
Особое значение имел и международный контекст. На фоне затяжной экономической депрессии, поразившей развитые страны Запада, и набиравшего в Германии и Италии силу фашизма сталинизм выглядел чуть ли не единственно возможной исторической альтернативой. Многократно усиленные пропагандой успехи в индустриализации страны и установлении социального равноправия позволяли если не полностью оправдать массовый террор, то хотя бы представить его неизбежным злом, необходимым, чтобы выстоять в надвигающейся мировой войне.
Наиболее ярко это чувство выражено в «Поэме о Сталине», написанной Николаем Бухариным
в конце 1936 года, в ожидании ареста. Поэма состоит из семи песен, последняя из них называется «Трубные сигналы» и рисует апокалиптическую картину решающей битвы сил света и тьмы.
Трубит труба времен. И на пороге
Годов решающих, среди друзей без счета,
Средь миллионов толп, средь армий, средь героев,
Стоит наш Сталин, наш любимый полководец,
Готовый взмыть на крыльях к солнцу битв,
Трубит труба времен. И громкий клич несется:
«Веди нас в новый бой, коль недруг нападет!»
И мудро смотрит вдаль, пытливым взором глядя
На полчища врагов, великий Сталин.
Более поздние рукописи свидетельствуют, что Бухарин не изменил своих взглядов даже и перед лицом неминуемой смерти: поверить, что его жертва будет оправдана грядущим судом истории, оказалось проще, чем допустить мысль, что идеалы революции преданы, а руководство страной перешло в руки диктатора, уничтожавшего людей ради сохранения личной власти. Сила созданного культа оказалась настолько мощной, что и более чем через 60 лет после смерти Сталина значительная часть российского общества отказывается осудить преступления советского режима.
Чувство, которое Чуковский испытал на съезде в 1936 году, и было главным продуктом советской культуры 1930-х годов. Опыт ХХ века показал, что персональные культы, дополненные неограниченным насилием, могут гораздо эффективнее, чем абстрактные доктрины, мобилизовать общество на поддержку тоталитарных режимов. Искусству в этом страшном производстве отводилась одна из главных ролей: без тысячи стихов, песен, картин и бюстов Сталина его власть не могла бы оставаться настолько прочной. Сталинизм одновременно и уничтожал художника, и наделял его неслыханной властью. Правда, этой властью он должен был воспользоваться предзаданным способом: убедить свою аудиторию, что есть только один способ получить билет в светлое будущее — полностью довериться лидеру-пророку.
Илья Венявкин
