Всё то лето, венчавшее моё трёхлетие, я провёл в деревне. Некоторые эпизоды я бы хотел здесь запечатлеть, чтобы дать некоторое объяснение моему бурливому характеру. С годами я становлюсь менее вспыльчивым, но вижусь себе по-прежнему, образно говоря, спичкой.
Надо лишь найти чиркаш, а коротнуть по нему моей головёнкой – дело нехитрое. Запах палёной древесины из меня по-прежнему идёт, хоть и порой подавляется запахом мужчины.
Это не моя формулировка!
Так мне сказала гадалка, учившаяся на заочном отделении во ВГИКе. Сказала, что мне надо натирать позвоночник полиролью – тогда пахнуть будет меньше и тем и тем. Я спросил по глупости «почему мне нужно вообще никак не пахнуть», на что она углубилась в длительные размышления по поводу того, как наш запах притягивает к нам определённые силы – и в виде людей, и в виде обстоятельств.
И хотя это всё антинаучно, а эрогенное обаяние гадалок, цыганок и femme fatale с обязательно прикусанной нижней губой – я уже научился обходить, – хотя это всё так, именно тот самый бурливый характер может порой дать слабину, из-за чего моя защита слегка приоткрывается для подобной ереси. В целом уже давно хочу вызубрить какой-нибудь девиз, чтобы его держаться.
«В минуту жизни трудную, теснится ль в сердце грусть, одну молитву чудную твержу я наизусть» — это Лермонтов. Он молодец, он нашёл эти слова.
Одна из историй того лета была такая. Я проводил много времени на нашем мосту, протянутом над речкой. Я уже рассказывал об этом в прошлом тексте. Там к тому моменту уже не было половины балок, оставался лишь ржавый железный, цветом как кожа мулата, каркас. Поручни по-прежнему стояли крепко, на них даже можно было подтягиваться или садиться верхом.
Впрочем, я предпочитал их не трогать совсем, потому что однажды схватил занозу, из-за которой потом два дня болел. В детстве два дня тянутся всё равно что два месяца, поэтому это было мучением. Я даже не мог переключать каналы на телевизоре, из-за чего всё это время смотрел «Улицы разбитых фонарей». Вот так вот и приобретается культурная база. Случайно, по причине занозы, а не по усмотрению воспитателей.
Опять отвлёкся. Вы мне, пожалуйста, извините эту слабость, потому что цель этих текстов – не только вспомнить конкретные истории, но и проговорить в процессе то, что меня заставило именно сейчас, в этот период жизни, к ним обратиться.
В тот день я сидел на мосту и смотрел в реку. Как на поверхности ткутся нити из-за соприкосновения разных мелких течений – я смотреть устал. Живность меня не интересовала. На камыши я смотрел с опаской, потому что там могло жить какое-нибудь склизкое существо вроде пиявок или даже змеи. Мне было скучно, как вдруг я увидел, что на дне реки что-то лежит.
Что-то скрученное в кольцо и имеющее бордовый цвет.
Река была довольно узкой и мелкой, а плавать я к этому времени уже умел, поэтому я тут же рассмотрел возможность сигануть вниз и ближе посмотреть, что это. В этот момент ко мне подошёл Саша Блоховцов – мой приятель, который был старше меня на полтора года.
– Это колбаса, – сказал он. – Краковская.
– А что она там делает? – спросил я.
– Не знаю. Но это уже не первый раз.
– Ты доставал?
– Я хотел, но мне было лень. Я откладывал. А когда потом приходил, её уже не было. И вот опять она...
– Это одна и та же или разные?
– Не знаю.
Мы вроде как твёрдо решили нырнуть и достать. Не только из голого любопытства, но ещё хотелось принести её домой и сказать бабушкам, что мы добытчики.
Меня останавливала только одна вещь. У нас не было снаряжения. Главным образом – плавательных очков. Это означало, что нужно будет открывать под водой глаза. Я не хотел этого делать. Мне казалось, что глаз человека хрупок и его может повредить любая мелочь. Камешек... А что если в глаз ударит водомерка? Малёк какой-нибудь? Я не хочу убивать, а придётся... Либо потеряешь глаз, либо захлопнешь веко и раздавишь обидчика... А он, может, и не хотел. Так, дурак попался. Мало ли ошибок...
Я всё это не говорил вслух, но мне кажется, Саша тоже не хотел нырять. У него были свои причины. Он ненавидел свои ступни после выхода из воды. На них налипала куча всякого разного дерьма. От мусора до мёртвых мух и жабьей икры. Саша был чистюля, он сразу хотел отмыться.
Так мы сидели на мосту под палящим солнцем, не решаясь нырнуть, когда вдруг из-за стеблей осоки появился, рыча двигателем, дядя Якимчук. Он ехал на вездеходе марки «Ямал», и его совсем не останавливало то, что перед ним река. Он собственно так её вброд и проехал, даже не заметив. Камыши после него разнесло по сторонам. Оказалось, что там никаких змей нет. Впрочем, камыши почти тут же вернулись в прежнее положение. Одного проезда было недостаточно.
Якимчук, сидя на вездеходе, обратился к нам с вопросом, что мы высматриваем в реке. Он улыбался. Мы рассказали ему про колбасу.
Он подозвал нас к себе.
«Не хочу кричать», – сказал.
Когда мы подошли, первое, что я увидел, это большие борозды на шинах вездехода. И они все были именно в таком мусоре, который ненавидел Саша. На одной из шин в расплющенном виде распростёрлось то, что осталось то ли от водомерки, то ли от кузнечика. Я надеялся, что это водомерка, потому что кузнечики мне нравились больше. Хотя меня очень бесила песня «В траве сидел кузнечик», поэтому эта симпатия тоже была на грани срыва.
Другое дело, что, чему бы я там ни симпатизировал, видеть их мёртвыми я не желал.
И пока Якимчук рассказывал про колбасу и про то, что её еженедельно ему приносит соседка, с которой у них курортно-гостевой роман-брак. И что он терпеть не может именно эту, краковскую, колбасу, и она это знает, но всё равно приносит. И что выбрасывать – грех, а кинуть на дно реки – это консервация...
Пока он всё это рассказывал, я не мог отделаться от мысли, что у него на колесе труп.
Я сказал ему об этом.
Якимчук жалостливо на меня посмотрел. Потом сказал:
– Это жизнь.
И уехал. Но тут же остановился.
– Садитесь.
Мы сели к нему на вездеход, и он повёз нас к себе домой.
Холодильник у него был забит разными продуктами – главным образом, овощами, которые он выращивал, и сырами с колбасами, которые он обожал. Все-все-все сорта, кроме сыра Мааздам и краковской колбасы. Но любовница дарила ему краковскую колбасу. А Мааздам не дарила, потому что он вычислил её поведение и теперь превентивно его покупал, чтобы она не заподозрила.
Когда он всё нам приготовил и мы принялись есть, он куда-то ушёл. Минут через десять он вернулся с краковской колбасой и отдал её нам.
По пути домой мы с Сашей, как и хотели, разорвали её на две равные части.
Но вот почему-то краковскую колбасу я с тех пор не люблю. Сыр Мааздам, кстати, тоже.
Глеб Буланников
