Лица света и тьмы

О полотнах старых мастеров говорят, что они обладают особой способностью — «смотреть». Чаще всего на память приходит Рембрандт. На его картинах лица словно проживают собственную жизнь, не связанную с ощущениями зрителя. Интрига, конечно, состоит в том, что живопись, как известно, статична. Тем и притягательна иллюзия скрытого, рационально не объяснимого движения. В этом смысле кино — абсолютная противоположность старой живописи. С первых лет его существования «взгляд с экрана» навязывал себя залу, поражал и пугал своим жизнеподобием. Герои двигались, плакали, смеялись, разговаривали. Со временем какая-то одна устойчивая особенность изменяющейся внешности превращалась в подвижную маску. Так рождался феномен кинозвезд. И так в экранных масках, нацеленных на зрителя, жизнь постепенно вытеснялась пустотой.

Медленные фильмы Бергмана притягивают к себе тем, что они, как старые картины, «смотрят» на нас. Или в нас. Или просто в них всегда идет процесс обоюдного просмотра, если не просвечивания. Бергмановские крупные планы всегда наполнены этой своей, не зависящей от нас, но очень заинтересованной в нас жизнью. Именно поэтому в экранизации «Волшебной флейты» самое удивительное место у Бергмана — как раз то, что в отношении зрелищности, а значит — кинематографичности, самое невыигрышное: увертюра. Но лица людей, слушающих Моцарта, оказываются поразительнее самого яркого, но в общем-то предсказуемого, оперного действа. Эти лица — старые, молодые, мужские, женские — прекрасны. И красота их совершенно не связана с канонами и правилами. Прекрасные лица могут быть смешными, трогательными, беззащитными, простоватыми, без всякой там значительности или печати высокой духовности. Потому что нет ничего более чуждого друг другу, чем вечная изменчивость духа и тяжесть печати. Пользуясь свободой домашнего просмотра, можно вообще отключить звук на компьютере или DVD-плеере и смотреть музыку, явленную через человеческие лица. По отношению к Моцарту это вовсе не будет оскорбительным. Бергмановская «Волшебная флейта» так и начинается — с затихания зрительного зала перед спектаклем. С лиц людей в ожидании музыки. Ожидание Моцарта — уже Моцарт…

То, что делает уникальным кинематограф Бергмана, — жизнь человеческого лица. Все эти тончайшие изменения светотени, подрагивания мускулов, подергивания уголков рта, готовность улыбки перейти в гримаску и гримас- ки — в улыбку. Боль, грусть, усталость, надежда… В общем, вся физиология духа. Для которого жизнь — способность к изменению. Даже если это бесконечная смена масок. Все равно лучше, чем окостенение лица и превращение его в посмертную маску при жизни. Не случайно один из старых черно-белых фильмов Бергмана так и называется: «Лицо». И он о том же — о ликах и масках жизни и смерти.

Но все же фильм, в котором этот постоянный мотив особенно явно выходит на поверхность, — «Фанни и Александр». Это, собственно, и есть история сражения за детей между людьми с живыми лицами и людьми, чьи лица мертвы. А у детей лица всегда живые, как будто все время освещенные бликами волшебного фонаря или рождественским факелом. Поэтому так важно — с кем останутся дети: с «неправильным», но таким по-человечески добрым и настоящим семейством Экдалей или в зловеще-«правильном» доме епископа Вергеруса, мерзавца с идеальными чертами лица, которое давным-давно уже не лицо, а маска под названием «Высокий Сан».

Каким бы драматичным ни был сюжет, можно забыть обо всем, наблюдая за изменениями лица бабушки — старой фру Экдаль, когда она собирается всплакнуть или выпить рюмочку коньяка, или за тем, как друг семьи Исак Якоби рассказывает детям волшебную притчу. Или за тем, как дети слушают историю, на ходу придуманную отцом. И это не отвлекающий маневр и не просто великолепная игра актеров, а постоянное возвращение к подлинному сюжету. Внешне «Фанни и Александр» — традиционная семейная сага. На деле — мистическое повествование о борьбе жизни и смерти. Разделение на мертвых и живых происходит по тому же принципу: мальчику Александру является его мертвый отец Оскар Экдаль, у которого доброе, печальное и очень меняющееся лицо; у епископа Вергеруса, его матери и сестры — лица неподвижные, хотя на протяжении фильма все они живы и епископ погибнет страшной смертью в самом конце.

Эта смерть — еще одна загадка фильма. С точки зрения житейской Вергерус, который мучил детей и их мать, все же не заслуживал того, чтобы сгореть заживо. Лицемерие и ханжество — зло обыденное, привычное, которое в жизни наказуемо не так строго. Но у Бергмана сила ненависти девятилетнего мальчика такова, что на расстоянии убивает врага. И в этом правда не житейская и даже не художественная, а та высшая божественная правда, которая всегда на стороне жизни…

Наверное, по законам этой правды публичное прощание с Ингмаром Бергманом прошло после его похорон. В отсутствие покойного. Перед его большим портретом. Специально приглашенные музыканты и певцы исполнили для пришедших «Волшебную флейту».

Лебедушкина Ольга