Виссарионыч только-только в могилу отошёл, только разоблачили Берию как английского шпиона. А мы нашли валторну в речном песке. Она воняла карболкой. Тут же лежал, распластанный, ещё мокрый, мёртвый карп, по его чешуе, отливающей золотом, уже ползали чёрные жучки.
В том году случилась большая амнистия. Зэки возвращались через распаханные поля под синеющим небом, разрезанным на ломти высоковольтными линиями электропередач. Эту валторну Ванин нёс как троянского коня — музыкантов не трогали, тем более с таким солидным агрегатом, сразу и не скажешь, что в него нужно дуть, а не бензин или спирт заливать. Ноты он сроду не знал, а надувать был неспособен даже воздушные шарики. Он нёс внутри валторны картошку и огурцы.
Он не видел мать с довоенных лет. Сначала на фронт попал, потом в плен, а потом и в лагерь, как подозрительное лицо и, возможно, коллаборационист.
В бараке его больше всего пугали тараканы. Тут-то он и понял, что выйти совсем бескровно не получится. Но когда он уже было собрался прихлопнуть ползуна усатого куском хозяйственного мыла, откуда ни возьмись возникла птица, схватила таракана в клюв и улетела.
Потом его как-то спросили: «Бежать собираешься?». И он истово жалел, что не может стать тараканом, чтобы эта птица унесла и его. Давление на его психику всё ещё было чудовищным, и если уподобиться птице небесной казалось уже чем-то из разряда фантастики, то в насекомое можно было обратиться в пять минут. Он даже дал птице имя — Кипарис. И ждал, корябая на досках в бараке очередную загогулину, как Тесей, когда она даст новую весточку — авось ковчег неподалёку, и в нём сменились все доски?
Он бы хотел проделать это и с бараком — разобрать, а потом собрать заново, — и сторож даже не против был, служили вместе, да соседи сказали «нет», потому что спать на открытом холодном просторе ради прихоти Ванина они не хотели.
... Она долго не прилетала. Ванин даже решил, что больше никогда её не увидит. Стал пропадать на работе — они рыли траншею, в которую потом должны были класть электрический кабель. Как ни странно, хоть и время зашло за середину XX века, задача электрификации страны ещё выполнена до конца не была.
Сосед по бараку, молодой человек с голубыми глазами, поклонник книги о капитане Врунгеле, разнервничался, его вытошнило на робу. Его это смутило, но не деморализовало — держался молодцом на вид. Уже начал говорить, что с радостью пойдёт в карцер. Но тут с неба упала бутыль, а внутри неё находилась карболовая кислота.
Ванин оттёр его собственными руками. Даже вонять перестало.
Чем-то вроде спиртяги теперь несло. Но лагерникам полагалось во время перерыва бахнуть по сто граммов, это входило в провиант, и это легко было объяснить — неуклюжий, мол, на себя вылил.
В третий раз птица объявилась за день до амнистии. Ещё никто не знал, что приказ будет. И Ванин всё так же отмечал на стене приход нового дня, превращая эту последовательность чёрточек в доминошки, которые он видел во время войны в японском театре военных действий — он дорисовывал им объёму, они становились тридэшными. На порог барака упала бумажка. Фанат Врунгеля схватил её, немного прочёл и тут же побежал к Ванину.
— Владимир Иванович, это Виолетта вам пишет.
У Ванина ёкнуло сердце. Они катались на велосипеде, он в седле, она сзади, обхватив его крепко-крепко. Он и не предполагал, что она жива. Письмо было коротким — небольшой рисунок: мальчик идёт по полянке и катит перед собой колесо, похожее на ломтик апельсина.
Назавтра объявили амнистию. Лагерники повалили на волю. А фанат Врунгеля и сторож взяли Ванина под руки и повели в сарай. Оказалось, это отец и сын. В сарае, заваленном всяким разным хламом, в основном поломанным оружием, старой одеждой и дровами, пробившись в дальний левый угол, за сейфовой ячейкой (Ванин не стал спрашивать, что там), они откопали валторну, покрытую пылью. Её тут же сдули, из кармана сторожа появилась карболка, они протёрли корпус, дошли до мундштука — «Я сам!», — сказал Ванин, и они оставили его одного.
Почему-то он вспомнил снова тот день, когда он вёз её на велосипеде и что из окна интеллигентского дома неслась мелодия... «Любовь к трём апельсинам». Перед глазами встал рисунок, велосипед, её локти, похожие на блюдца, Ванин набрал слюны и проглотил её, утолив жажду, а затем положил губы на мундштук и дунул. Звука не случилось. Скрипнула половица у входной двери, он обернулся — «Не могу, братцы! Исхудал как косуля!» — и увидел птицу, она внимательно смотрела на него. Ванин стал к ней приближаться, она оставалась на месте. Но когда дистанция сократилась до нескольких шагов, она взмахнула крыльями и улетела. На земле после неё остался адрес. Адрес был ему знаком — это был его родной дом. На заднем дворе он забрал остатки урожая, который не захватили другие лагерники, уходя, натолкал в раструб, больше было некуда, и пошёл.
Возвращаясь через леса и поля, реки и горы, деревни и посёлки, Ванин постоянно смотрел в небо, ища птицу. Их было много, но той самой, нужной, лагерной, не было. В руках он нёс валторну. От солнечных лучей она становилась горячей, Ванин время от времени делал привалы и давал ей полежать. А тут подвернулась река. Он решил её остудить, а заодно — и самому искупаться. Он выкупал её и бросил на песок, а сам пошёл мыться. Когда вернулся, её не было.
Это я её забрал. Его сын. Отдам, когда он до нас дойдёт. Птица на моём плече не даст соврать.
Глеб Буланников
