Замечательная вещь – Swiss Pass, «швейцарский паспорт» – проездной билет на все виды общественного транспорта, наземного и водного. И ещё заменяющий входные билеты в музеи по всей Швейцарии. Мы активно им пользовались, исколесив регион Женевского озера, а заодно и его гладь.
Первым делом из Женевы, где в этот раз базировались, направились в Лозанну, в прошлом главную конкурентку как раз Женевы и некогда «владелицу» крупнейшего в Западной Европе озера.
Начиная с римских времен и вплоть до позднего средневековья, оно носило имя «Лозаннского». Затем, с выдвижением на передний план Женевы, стало «Женевским», хотя местные, возможно, для компромисса, вообще предпочитают название «Леман».
…Широкие и чистые окна стремительного экспресса являли всё новые, – но неизменно роскошные, – ракурсы то голубого, то лазурного, то пронзительно синего, озера, неспешно накатывающего волны к подножию того, что железнодорожники именуют «полосой отчуждения».
Дополняли картину празднично рассыпавшиеся по глади яхточки с белоснежными треугольниками парусов.
Живописный Леман
Поначалу дальний, сперва швейцарский, а вскоре уже французский, берег Лемана горделиво украшали альпийские пики. По мере увеличения ширины озера Альпы отступали в зыбкую дымку, которую итальянцы именуют «сфумато».
Одна дорога стоит того, чтобы, наслаждаясь покоем видов, ехать и ехать…
Но вот и встреча с Лозанной.
Неподалеку от вокзала есть улица, именуемая Boulevard de Grancy. На доме номер три висит медная табличка – на французском и ушедшем русском с ятем и твёрдыми знаками на конце сообщается: в 1903-1904 годах тут жила Марина Цветаева.
На французском добавлено – «Русский писатель» (именно «писатель», а не «писательница»). Перевод этого слова на русский отсутствует, и – к лучшему: для соотечественников Марина Ивановна – поэт, что и значится на многочисленных памятных досках в России.
Здесь помнят Марину Цветаеву
На здешней табличке ещё стоят даты не длинной, но невероятно яркой жизни: 1892 – 1941.
Вместе с младшей сестрой Анастасией юная Мария была привезена сюда матушкой, которую надеялись в альпийских краях излечить от чахотки. Девочек отдали в пансион в этом доме, и это были годы, которые можно отнести к лучшим, и уж точно – к самым безмятежным – в их дальнейшей жизни.
Впечатления о Лозанне сохранились навсегда. В своих поздних мемуарах, полностью увидевших свет лишь после её кончины в начале 90-х, Анастасия Цветаева от себя и от имени сестры писала об испытанной «страстной, с первого взгляда привязанности к Лозанне», подчеркивая: «точно когда-то в ней родились, точно именно этот город мы видели с детства, во сне»…
Анастасия и Марина Цветаевы
Сёстры, конечно, более или менее усердно осваивали преподававшиеся в пансионе науки, общались с товарками из других стран – от Египта до Америки, не пропускали воскресной мессы в соборе, играли, бегали по случаю хороших отметок в кондитерскую, но неизменно улучали время, чтобы погулять по городу, его паркам и набережным.
«Лозанна. Крутокрыший старинный город, тонущий в купах зелени, башенки, шпили готических церквей, густые каштаны, милый французский говор, знакомый с детства, – всё кажется сном…», – напишет она в своих «Воспоминаниях».
Вообще-то, писателем (если угодно, писательницей) была именно младшая из сестёр. Старшая же, вопреки табличке на доме, хотя проза вовсе не была ей чужда, всё же поэтесса, точнее поэт. И память о розовом лозаннском периоде она выплеснула в стихах.
Добавим, что район этот именуется Ouchy (Уши, с ударением на последней гласной).
«Держала мама наши руки,
К нам заглянув на дно души.
О, этот час, канун разлуки,
О предзакатный час в Ouchy!
– “Всё в знаньи, скажут вам науки.
Не знаю… Сказки – хороши!”
О эти медленные звуки,
О эта музыка в Ouchy!
Мы рядом. Вместе наши руки.
Нам грустно. Время, не спеши!..
О этот час, преддверье муки,
О вечер розовый в Ouchy!»
Таким некогда был Уши́
Мне обязательно надо было побывать возле дома с медной доской. В разные годы на меня краешком падала тень этой удивительной женщины безграничного таланта.
Начать с того, что по возвращении из Швейцарии в Москву Марина Ивановна окончила частную женскую гимназию М. Брюхоненко. Уже в другую историческую эпоху, но в этом же здании в одном из приарбатских переулков размещалась моя родная 110-я школа.
Правда, о том, что в этих стенах училась девушка Марина, ставшая великим поэтом, я узнал спустя годы.
Здесь учились сёстры Цветаевы
Имени её не было не только в программе, но и на слуху: многолетняя эмигрантка, стихи сомнительные, не помогают формировать безупречного советского борца за светлое будущее, к тому же руки на себя наложила.
Маяковский, правда, был прощён вождем за его добровольный уход и на почётное место вставлен в нашу школьную программу наряду с такими корифеями советской поэзии, как Джамбул, Сулейман Стальский, Исаковский – в отличие от, скажем, Пастернака, сгноенного в Гулаге Мандельштама и, естественно, Ахматовой.
Её творчеству, столь высоко чтимому Мариной Цветаевой, зубодробительное постановление ЦК партии «О журналах «Звезда» и «Ленинград», давало следующую оценку: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, "искусстве для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».
А ведь Марина Ивановна посвящала своему кумиру целые циклы стихов. Вот лишь два четверостишия:
«…Вся Ваша жизнь – озноб,
И завершится – чем она?
Облачный – темен – лоб
Юного демона.…В утренний сонный час,
– Кажется, четверть пятого, –
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова».
Цветаева и Ахматова
Нет, Цветаевой не могло быть места в наших учебниках «Родной речи» и «Литературы»…
Далее. Приехав в конце 60-х летом в писательский дом в Коктебеле, я был поселен в старый домик, в странную утюгообразную комнатку. В ней отсутствовали удобства, зато были два достоинства: помещалась только одна кровать, так что мне не грозило соседство с незнакомцем (что тогда было в порядке вещей), и имелось большое окно, к которому примыкал старый письменный стол.
Когда же мне сказали, что в этой кособокой обители в ранний свой приезд сюда останавливалась сама Цветаева, я ощутил особый пиетет. Неужто и стол сохранился с тех времен?..
«И распахнув окно, сквозь жаркий полумрак// Впускаю в сердце я огонь и Карадаг» – это строчки другого поэта (Всеволода Рождественского), но весь этот горно-морской антураж, эти ароматы трав, гостеприимство Волошина вдохновляли Марину Ивановну, позволили здесь родиться многим её стихам.
И, главное, она встретила тут свою горькую любовь, будущего своего мужа Сергея Эфрона.
Цветаева и Эфрон в Коктебеле
Потом она приезжала уже вместе с ним, а затем и с их первой дочкой. И разместиться в такой убогой – но уютной – комнатушке им уже было сложно.
«Мы живем в отдельном домике, в двух сообщающихся комнатах. Алина – в одно окно (в ней я жила месяц), наша – в два, с видом на горы и на Максину башню – великолепную!» – напишет Марина Ивановна в одном из писем.
И мне понятно, о какой комнате «в одно окно» идёт речь.
Добавлю: «Алина» – это дочь Ариадна; «Максина башня» – причудливой конструкции обитель Максимилиана Волошина, выдающегося поэта и радушного хозяина для сотен писателей, поэтов, музыкантов, художников. В один из моих приездов в Коктебель мне доведётся жить на первом этаже этой обители, познакомиться с вдовой его создателя...
Волошин был рад гостям:
«Дверь отперта. Переступи порог. //Мой дом раскрыт навстречу всех дорог».
Цветаева и Эфрон в гостях у Волошина (слева)
Говорили, что он коллекционирует гостей – непременно отмеченных каким-либо талантом – подобно тому, как собирает местные полудрагоценные камни. Разница в том, что камешками он лишь любуется, а приехавших, коих одномоментно бывает по многу десятков, всячески обихаживает, селит, кормит, знакомит с коктебельскими тропами, вовлекает в литературные беседы и дискуссии и – вдохновляет.
…Но я продолжу. Выходя из подъезда своего дома на углу Нового Арбата и Борисоглебского переулка, при взгляде налево я видел угол солидного двухэтажного каменного здания канареечного цвета с белыми полосами. С 1914 по 1922-й здесь жила Марина Цветаева. Об этом теперь свидетельствует и соответствующая мемориальная доска на стене.
Потребовались колоссальные усилия общественности, чтобы дом не только не был снесён (как планировалось), но и в год векового юбилея со дня рождения поэта был превращен в музей.
Там масса предметов, повествующих о её жизни здесь с мужем Сергеем Яковлевичем Эфроном. Воспроизведены интерьеры тех лет, представлены уникальные документы. Не сохранился, правда, любимый рояль – в послереволюционную голодуху, когда муж отправился служить в Белую армию, инструмент был обменен на мешок муки.
А вскоре после открытия мемориального музея напротив появилась и сама Марина Ивановна – в образе погружённой в глубокие и явно невеселые раздумья молодой женщины, присевшей на стул и опёршейся локтями на стилизованный пюпитр. Руки подпирают голову, глаза закрыты – все мысли и чувства обращены куда-то вглубь…
Цветаева. Бронзовая
И наконец, последнее. Всегда жившая духовной жизнью Марина Ивановна после октября 17-го потеряла возможность печататься в журналах. Чтобы обрести хоть какой-то источник дохода, она попыталась сделаться служащей, поступив в информационный отдел народного комиссариата по делам национальностей (Наркомнац).
Этот наркомат размещался в доме 19 по Трубниковскому переулку.
Бессменным наркомом национальностей был не кто иной, как сам Сталин. (Интересно, встречалась ли в коридорах поэтесса с будущим главным экспертом по всем вопросам, в том числе и по поэзии? Ведь это из-под его пера вылетали формулировки, клеймившие Ахматову и Зощенко в приснопамятном постановлении, которое погрузило в глубокий морок и поэзию, и прозу в стране; Зощенко и Ахматову лишили хлебных карточек, что вкупе с запретом печататься обрекало их на голод).
В доме 19, бывшей обители Наркомнаца и месте недолговременной службы Марины Ивановны, мне довелось родиться и провести там первые свои шестнадцать лет.
Здесь был Наркомнац
Как после этого всего было не подойти к особняку на Boulevard de Grancy?
И мысленно не только унестись в безоблачное детство Цветаевой, но и обратиться к другой, весьма драматичной странице её судьбы.
Владимир Житомирский
