В 1937 году в благополучной и тихой Лозанне был убит Игнатий Порецкий, он же Игнац Рейсс, бывший агент советских спецслужб, шумно, с разоблачениями порвавший с ними. Такого Москва не прощала.
Отчего вдруг вспоминать об этой шпионской истории подле мемориальной доски нашей героини? Вот к чему.
К моменту акту возмездия Марина Ивановна давно уже жила с семьей в эмиграции. Мягко говоря, не шиковали, а иногда и едва сводили концы с концами.
Быт существенно изменился к лучшему, когда всё сильнее симпатизировавший советской власти её муж Сергей Эфрон, бывший белый офицер, вступил в «Союз возвращения на родину» и вскоре стал регулярно приносить конверты с франками. При этом пропадать из дома под надуманными предлогами.
Эфрон прежде служил в Белой армии
О том, что немало русских эмигрантов в Париже, коих насчитывалось примерно сто пятьдесят тысяч, сотрудничает с НКВД, многие говорили открыто. Будь на месте Марины Цветаевой любая другая женщина, она, сложив два и два, не могла бы не заподозрить благоверного в шпионстве.
Но поэтическая натура Цветаевой наделяла людей качествами, которые рождала её безбрежная фантазия.
В особенности это относилось к её любимому:
«Я с вызовом ношу его кольцо
– Да, в Вечности – жена, не на бумаге. –
Его чрезмерно узкое лицо –
Подобно шпаге...
…В его лице я рыцарству верна.
– Всем вам, кто жил и умирал без страху. –
Такие – в роковые времена –
Слагают стансы – и идут на плаху».
Так что она несомненно не допускала подобной мысли.
Во всяком случае, до тех пор, пока Эфрон таинственно не растворился, причём сразу после громкого убийства в Лозанне.
Давно известно, что, став сотрудником НКВД, именно он тогда координировал из Парижа действия двух групп «ликвидаторов», сначала выманивших экс-агента из его тайного укрытия в Лозанну, а затем во время совместной поездки на автомобиле выпустивших в него восемь пуль.
Тело из машины было выброшено в районе Уши́.
Фальшивый паспорт, найденный на теле убитого И. Рейсса (©24 Heures)
Парижской полиции с подачи швейцарской, которая быстро восстановила ход событий, оставалось допрашивать «соломенную вдову» явного участника политического убийства в Лозанне.
Но у Цветаевой понятие «Уши́» ассоциировалось лишь с прекрасным детством, и поэт твердокаменно стояла на своём: муж такого не мог совершить.
Её убежденность («его доверие могло быть обманутым, моё доверие к нему непоколебимо») вынудила отпустить её на все четыре стороны.
Однако свобода – это ещё не гарантия благоденствия. И, оказавшись на грани нищеты, подталкиваемая поступавшими из СССР призывами мужа вернуться на родину Марина Ивановна вынужденно принимает такое решение.
И это при том, что она ясно видит: «той России», «её России» уже нет.
Она задается риторическим вопросом: «Можно ли вернуться в дом, который – срыт?». Предчувствует, что это гибельно для неё и пишет напоследок:
«Мне Франции нету милее страны
И мне на прощание слёзы даны.
Как перлы они на ресницах висят.
Дано мне прощанье Марии Стюарт».
С мужем, сыном и дочерью их поселяют на дачу НКВД в Болшево. Эфрон не работает, сибаритствует, но регулярно получает жалованье – видимо, за прошлые заслуги.
Дачу они делят с семьей Клепининых, его коллег по тайной работе заграницей.
Цветаева с дочерью Ариадной
Сын Клепининых, впоследствии переводчик экстра-класса на французский в моём журнале «Новое время» Дмитрий Сеземан, так воскрешал своё тогдашнее восприятие странной, неприспособленной к быту, готовой взорваться по пустяшному поводу соседки:
«…Были моменты, когда даже [ему], не чрезмерно чуткому мальчишке, открывалось в Марине Ивановне такое, что решительно отличало её от каждого из нас. Это происходило, когда она читала стихи и на эти чтения нас не только допускала, но даже приглашала… Она сидела на краю тахты так прямо, как только умели сидеть бывшие воспитанницы пансионов и институтов благородных девиц. Вся она была как бы выполнена в серых тонах – коротко стриженные волосы, лицо, папиросный дым, платье и даже тяжёлые серебряные запястья – всё было серым. Сами стихи меня смущали, слишком они были не похожи на те, которые мне нравились, и которые мне так часто читала мать. А в верности своего поэтического вкуса я нисколько не сомневался. Но то, как она читала, с каким-то вызовом или даже отчаянием, производило на меня прямо магическое, завораживающее действие, никогда с тех пор мною не испытанное. Всем своим видом, ни на кого не глядя, она как бы утверждала, что за каждый стих она готова ответить жизнью, потому что каждый стих – во всяком случае, в эти мгновения – был единственным оправданием её жизни. Цветаева читала, как на плахе, хоть это и не идеальная позиция для чтения стихов».
Теперь здесь мемориальный музей Цветаевой
Замечу, что я застал Сеземана уже мужчиной в преклонных годах, высоким, стройным и седовласым. Немало отсидевший, затем, разумеется, реабилитированный, он в равной степени обладал чувством юмора и энциклопедическими познаниями.
Однажды, в моём присутствии отвечая на шутливый вопрос коллеги, откуда, мол, он столько всего знает, с улыбкой сказал, что единственными доступными ему в тюрьме книгами были тома энциклопедии.
Между тем Сергея Яковлевича вскоре арестовывают. Теперь, вопреки всем его заслугам перед советскими органами, Эфрон уже должен доказывать, что он не вражеский агент. Рутина: пытки, объявление шпионом, расстрел.
Восемь лет проведет в лагерях, а затем долгие годы в ссылке их дочь, тоже «шпионка», тоже не избежавшая пыток Ариадна.
Дело «шпионки» Ариадны Эфрон
Марина Ивановна с сыном попадёт в форменную тьмутаракань – в Елабугу. Где в 1941 году от тягот и безысходности сведёт счёты с жизнью.
Прощальное эмигрантское четверостишие окажется пророческим.
Последний официальный документ, ею написанный, начинался словами: «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки». После этого были лишь предсмертные записки. В одной из них она умоляла: «Не похороните живой! Хорошенько проверьте».
А эпитафию себе на будущем могильном камне Марина Ивановна подготовила заблаговременно, во время одного из приездов в Коктебель, когда ей было всего лишь двадцать:
«Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
…Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь»...
Истинный поэт, она провидчески представляла свою бурную, неустроенную, наполненную страстями и творческими исканиями, болью и редкими радостями жизнь и в последних двух строках эпитафии обращалась к живущим, тем, кто помнит её стихи, с просьбой не бередить свою душу жалостью к ней как к человеку, как к женщине:
«– И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли».
Разве не применимы к судьбе Марины Ивановны слова другого великого поэта, родившегося за три года до её ухода: «Поэты ходят пятками по лезвию ножа// И режут в кровь свои босые души»?..
Марина Цветаева
Добавим, что и с надгробным камнем всё было не слава богу. Точное место захоронение великого поэта, по сути, не известно.
В 60-м, освободившись из узилища, сестра Анастасия устанавливает крест на возможном месте упокоения сестры. Спустя десять лет власти заменяют его гранитным надгробием.
Но многим памятно, что поэтесса (извините – поэт) завещала похоронить её в Тарусе, на берегу Оки. Здесь в раннем детстве они гуляли и играли с сестрой.
Добрые люди постарались, насколько возможно, выполнить эту просьбу – в 1962 году был установлен камень с надписью «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева». Камень простоял (точнее, пролежал) неделю. Его разбили и использовали для ступенек к одному из близлежащих домов.
Но воля усопшей не была забыта: в перестройку, в 1988 году, был установлен новый камень. С той же надписью.
Кенотаф в Тарусе
…Некоторые старые платаны и каштаны парка в Уши́, возможно, помнят двух девчушек, бегавших сюда из своего пансиона на бульваре Гранси любоваться цветами и видами на озеро и горы.
«После обеда… мы спускались к озеру старыми узкими уличками к набережной Уши, к ослепительному покою и блеску водного серебра и голубизны с мутневшими в туманах берегов жемчужинами селений…», вспоминала Анастасия Цветаева.
И дальше: «А каштаны шумят, Леманское озеро блещет, остроконечные башенки купаются в солнце…».
Сёстры Цветаевы
Мы долго будем бродить по этому парку, всматриваясь в эти деревья…
Владимир Житомирский
