— Она была в Москве недавно: у Родиона Щедрина на «Пасхальном фестивале» были концерты в консерватории и Зале Чайковского, и она на обоих присутствовала. А уже в Мюнхене, говорят, они на стадион пошли, футбол смотреть. Она ведь, знаете, обожала футбол! И после у нее сердце заболело.
Это говорит человек, который многие годы был рядом с Майей Плисецкой. Не муж, не брат и даже не дальний родственник. Он — поклонник, но из тех, кто был готов и в огонь, и в воду, кто до миллиметра знал все ее партии и устраивал овации, которые звезда и без его стараний получала сполна. Игорь Пальчицкий — из поклонников великой балерины, многие годы был приближен и вхож в дом. Рядом с ней пролетела вся его жизнь… Видел великую и в радостях, и в горестях, позволял себе возражать, но был предан как пес. В его рассказе — удивительная Майя Плисецкая на фоне времени.
— Я никогда в жизни не слышал, что у Майи болело сердце, — говорит мне Игорь Пальчицкий. — Знаю, что у нее ноги болели, со зрением было не очень. Но как они проморгали сердце? Я даже не могу этого себе представить. Ведь у балетных крайне редко бывают проблемы с сердцем. У них либо суставы, либо онкология, либо еще что-то, но чтобы вот так от сердца и в одночасье? У меня шок до сих пор.
— У всех шок — казалось, что Плисецкая будет всегда. А когда вы с ней познакомились?
— Когда мне было 15, а ей… 38. Так получилось, что все мое отрочество и молодость прошли в доме Рахили Михайловны, ее покойной матери, — она была совершенно уникальная, святая женщина. А театр — это ведь всегда интриги, проблемы, амбиции и подсиживания — в советском театре этого было сполна. Но в Большом было два человека, которых любили все — начиная от гардеробщиков и кончая актерами — это Сергей Яковлевич Лемешев и Майя Михайловна Плисецкая.
— Ну, наверное, разные люди по-разному все-таки относились. Мы ведь знаем, что в Большом творилось и раньше, да и сейчас…
— Конечно, были люди, которым она как бы невольно переходила дорогу своим появлением. Ну, допустим, уже стареющей Галине Сергеевне Улановой, Софье Николаевне Головкиной, Ольге Васильевне Лепешинской. Вот эти три дамы, конечно, не были заинтересованы в ее молниеносном продвижении. Ведь она ворвалась на сцену, как метеор, как вихрь.
От театральной публики я слышал, что когда ее тетка, Суламифь Михайловна, танцевала Китри в «Дон Кихоте», а Майя танцевала вторую прыжковую вариацию в Гран па в финале, то после этой вариации Майю вызывали больше 10 раз. Вместе они возвращались домой в машине молча, а когда подъехали, Суламифь сказала, выходя из машины: «Ну, дорогая племянница, больше я с тобой в одном спектакле танцевать не буду».
— Но, может, это только слухи. Балетоманы — очень пристрастны и экзальтированны.
— Не слухи вовсе. Я как-то был (с Майей, матерью и теткой) у них на даче. Я тогда спросил Суламифь, насколько это верно, но она резко так рукой махнула. А мать Майи мне подтвердила, что все это «правда, было!».
— Потому что такой успех трудно пережить?
— Тот успех, который был у Майи, ни у одного балетного человека я никогда не видел. Однажды она получила разрыв мениска, сделала операцию и два года не танцевала. Да и после, первое время, она долго снимала все прыжки, чтобы лишний раз не травмировать ногу. И вот после большого перерыва она решила возобновить «Дон Кихот». Это был, если мне не изменяет память, наверное, 63-й год. Вы не представляете, что творилось у касс, в фойе перед началом! А на спектакле!
С правой кулисы на сцене шла высокая лестница, с которой она и должна была спускаться. И когда она с веером только появлялась там, в зале раздался шквал аплодисментов, как на стадионе! И дальше 45 минут, то есть весь первый акт, аплодисменты не стихали! И дирижер Файер потом говорил, что весь первый акт он не слышал, что играет: стоял стон, публика орала! Вот такие у нее были спектакли!
— С кем в мировом музыкальном театре вы бы сравнили Майю Михайловну?
— Я думаю, что в XX веке было только два человека, которых я могу поставить на одну ступень: в опере — это Мария Каллас, а в балете — Майя. У остальных такого успеха и близко не было… Она вообще перевернула все представление о возможностях балерины, представление о танце! Конечно, сейчас все ушло вперед, и те фокусы, которые балерины вытворяют на пуантах, она не делала и даже о них и не слышала. Но, скажем, по тем временам у нее был бешеный прыжок (тогда прыжка практически не было ни у кого). В сцене «Сна», которую она танцевала с Риммой Карельской (Повелительница дриад), была такая диагональ… Сначала шла Римма, а за ней летела Майя! Так зал просто рыдал — такого прыжка, такой растяжки, такого баллона по тем временам не было ни у кого. Леля Лепешинская имела, например, хороший баллон, но у нее не было никакой растяжки. Знаете, мужчины и женщины тогда прыгали «домиком», то есть у них ноги были, как крыша у дома, — не в шпагате, как сейчас.
Но самое главное — у Майи был такой энергетический посыл в зал, что невольно у человека, который пришел в балет случайно, начиналось волнение внутри, любого в зале она брала, как говорится, за грудки!
Вот я помню, как в 58-м к нам в первый раз приехала Парижская опера на большие гастроли… А в Театре оперетты (он тогда был филиалом Большого) шел «Фауст», где Майя танцевала «Вальпургиеву ночь»… А у парижан в этот же день заключительный гала, и все так торопились отыграть, чтобы успеть попасть на «Вальпургиеву ночь». На улице жуткий дождь, и французы, которые только что отыграли и переоделись, и публика из Большого, с цветами понеслись в Оперетту. А там вот-вот должна начаться «Вальпургиева ночь»… И артисты смотрят со сцены в зал и ничего не могут понять: полпартера пустого. А все билеты скуплены. Но вот врывается какой-то сумасшедший народ, мокрый, со всех течет… Но быстро расселись в партере, и, когда кончилась «Вальпургиева ночь», премьер Парижской оперы Мишель Рено перебросил огромный букет через оркестр прямо к ногам Майи.
— И на заграничных гастролях так было?
— Она, конечно, завоевала в свое время мир… В воспоминаниях она пишет, что ее никуда не пускали. Но это не совсем так: она ездила в Прагу, в Будапешт, в Индии была… Ее не пускали в капстраны. Но мне кажется, что причина заключалась в том, что Галина Уланова в тот момент уже сходила с дистанции, а Майя наступала ей на пятки — поэтому ее старались не допустить. Я не утверждаю, но мне так кажется… В то время театром руководил Леонид Михайлович Лавровский, а он был очень предан Галине Сергеевне.
А когда готовились первые гастроли в Америку, в это время шли репетиции «Лауренсии» с Майей и Вахтангом Чабукиани. А гастроли проводил Соломон Юрок, и Майю, как обычно, на гастроли не взяли — ехала Уланова… Но нашлась какая-то добрая душа, которая где-то поймала этого Юрока и сказала: «Вот самое лучшее, что есть, не показывают. Пойдите в такой-то класс и посмотрите». И он тихо поднялся в класс, открыл дверь и увидел репетицию «Лауренсии». А потом пошел в Министерство культуры и сказал: «Либо со мной через 2 дня на гастроли едет Плисецкая, либо театр в США не едет вообще».
Им некуда было деваться, ее собрали просто в 5 минут… Но за 3 месяца гастролей дали станцевать, может, всего пять «Лебединых» и, по-моему, ни разу (или очень мало) «Умирающего лебедя», потому что «Лебедя» танцевала Уланова. Но тем не менее американцы — они называли ее мадам Пли — впали в сумасшедшее состояние! И президент Кеннеди ее принимал, и все такое... Потом я ее спрашивал: «Кто же шепнул Юроку?» — а она отвечала: «Вот ты знаешь, сколько лет прошло — не знаю, кто это был».
— Насколько соответствует действительности факт, что она не любила репетировать? Как-то не верится.
— Когда она говорила про себя, что ленивая — это... чистая правда. Действительно, не очень любила репетировать. Никогда не забуду, как приехала в Москву на какой-то съезд КПСС из Ленинграда прима Кировского театра Ирина Колпакова. Она же была депутатом, и все такое… А у Майи через пару дней «Ромео и Джульетта». И Ира пошла на репетицию и потом рассказывала: «Я не понимаю, как она танцует! Майя пришла на репетицию на каблучках и говорит партнеру: «Меня вот здесь держите так, а здесь так. Это я не буду репетировать, это тоже». — «Майя, а как же вариация в первом акте?» — спрашиваю я, а она мне: «А что мне ее репетировать, я ее все равно плохо танцую»…. И через два дня она выходит и танцует гениально.
— Ну как такое возможно?
— У Майи была такая внутренняя «чуйка», чутье на прекрасное. Даже не вникая, не разбираясь, что будет хорошо, а что очень хорошо — она просто чувствовала! И никогда не было в этом прокола. И когда началось все это с Юрием Николаевичем Григоровичем… Ведь она же Григоровича привела в Большой, потому что в 63-м году он поставил в Питере «Легенду о любви» с совершенно замечательным составом. И когда «Легенду» привезли на гастроли, все сразу потеряли голову от этого балета!
А в Большом тогда не было подходящего худрука: уже убрали Лавровского. Тогда Плисецкую вызвала Фурцева и сказала: «Май, если будешь танцевать «Легенду», он сюда придет, а не будешь, ему здесь делать нечего». И Майя сказала: «Буду»… И тогда его поставили. Правда, у нее незадолго до премьеры «Легенды» случился аппендицит, и она первый спектакль станцевала, потом еще один — гениально актерски, но после операции была немножко не в форме. Потом «Легенду» повезли в Австрию, где балет почему-то никак не прошел. И после того как Плисецкая вернулась с этих гастролей, она больше «Легенду» не танцевала. И особенно после того, когда Наташа Бессмертнова вышла замуж за Григоровича… Майя была у них на свадьбе и подарила ей роскошное бриллиантовое кольцо, но... между ними начались проблемы.
— А какие у нее были отношения с родственниками?
— Я одно время лозаннским балетным конкурсом занимался. Помню, приехал в Лозанну зимой, иду по студии Бежара, и навстречу мне Аня Плисецкая, это дочка старшего брата Майи, она тогда у Бежара работала. Я спросил, где Азарик, ее дядя, бессменный педагог бежаровской труппы уже много лет, а она говорит: «Он сегодня ночью в Москву улетел, у нас умерла бабушка». И я, к сожалению, на похороны Рахиль Михайловны не успел. Но и Майя тоже не ходила ни на похороны матери — ее в Москве не было, ни на похороны горячо любимого старшего брата, отца Ани.
Вообще у нее была очень многочисленная родня со стороны матери — Мессереры, а со стороны Плисецких у нее вся родня жила в Петербурге. Отцовскую родню она очень любила. Они были совсем не театральные люди — физики, доктора, кандидаты наук. У нее была там двоюродная сестра Эрочка и еще родная сестра отца — Марина Эммануиловна Левицкая, очаровательная женщина, бывшая артистка Ленконцерта, пела русские романсы. А вот со своей родней со стороны матери, я не знаю почему, она была в конфликте. Особенно со своей родной теткой Суламифью. Вы знаете, что… у них были очень похожие с Суламифью характеры: обе очень эмоциональные и бешено взрывные. И, наверное, из-за этого у них несовместимость.
— Майя Михайловна, конечно, обожала Родиона Константиновича Щедрина. Если судить по ее воспоминаниям, он был для нее единственный мужчина. И ее последние слова, как стало известно, обращены к нему: «Я тебя обожаю!». Она была такая шикарная женщина, даже в преклонные годы выглядела великолепно. Поклонники...
— И много поклонников, и каких! Например, Роберт Кеннеди, которого вслед за братом Джоном, президентом США, убили. Он был министром юстиции США, сенатором, кандидатом в президенты… и он ухаживал за ней. Даже Жаклин Кеннеди уговаривала Майю остаться в США. А у Майи там как раз были гастроли. Был траурный митинг, ему посвященный, на котором она единственный раз в жизни без всяких аплодисментов танцевала «Умирающего лебедя». На скрипке аккомпанировал знаменитый Исаак Стерн — он входит в пятерку самых знаменитых скрипачей мира. Потом был такой суперпопулярный тогда актер Уоррен Битти, голливудская звезда, играл в фильме «Бонни и Клайд». Он за ней ездил просто по всей Америке.
— Как складывались ее отношения с властью?
— Надо сказать, что министр культуры Фурцева ее любила и очень помогала. Когда Майе присуждали Ленинскую премию, два известных тогда деятеля культуры были против нее категорически, но Екатерина Алексеевна сумела сделать так, чтобы возобладало противоположное мнение. Вообще они очень дружили, даже встречали вместе Новый год. Более того, Екатерина Алексеевна нас, всех ее поклонников, знала в лицо.
У меня была такая смешная история. В 63-м году нас, студентов, отправили на картошку, в колхоз. И мне в этот колхоз приходит телеграмма от девочек наших, поклонниц Плисецкой, что 4 сентября открывается сезон во Дворце съездов и Майя танцует «Вальпургиеву ночь» после очень долгого перерыва. Это, конечно, я не мог пропустить! Девчонки мне оставили пропуск, и я, как был, в телогрейке, в сапогах, примчался. Дворец съездов забит. Ищу себе место, не могу найти, и вдруг кто-то меня сзади за телогрейку дергает. Поворачиваюсь — Екатерина Алексеевна! «Не бегай, садись здесь! У меня место свободное! Фирюбина (муж Фурцевой. — П.Я.) не будет». И я плюхнулся с ней. И когда Майя вышла, мы с ней как ударили в ладоши — и весь зал за нами. Вот какие отношения были с Екатериной Алексеевной. Поэтому, когда Майя в своей книге о ней написала не очень хорошо, мне это было неприятно.
Она тяжело шла к своему успеху. Нелегко ей было, но… она пришла. И очень много лет была настоящей хозяйкой театра. И от этого театра и от этой страны она получила все. Все регалии, все премии. Она жаловалась, что она не могла танцевать что хотела? Она не одна была в таком положении.
Лемешева вообще никуда не выпускали. А он был великий певец, а его никто за границей не знал. Когда сюда первый раз приехала труппа Ла Скала в 64-м, и в день, когда был перерыв между гастрольными спектаклями, вдруг поставили «Онегина» и Лемешева на партию Ленского. А он к тому времени много лет уже не пел, ему было за 60. Я стоял в первой ложе бельэтажа, и когда кончилась сцена дуэли, я открыл свой большой фибровый чемодан и стал доставать гвоздики и кидать их на сцену. Но чисто интуитивно чувствую, на меня кто-то смотрит из ложи. Я поворачиваюсь и вижу — там сидит Леонтина Прайс с Караяном. Она на меня смотрит, улыбается, и все лицо залито слезами. А я цветы мечу. И Караян пошел за кулисы и пригласил Лемешева петь Ленского на Зальцбургский фестиваль. А Сергей Яковлевич был такой тонкий человек, сказал ему: «Спасибо большое, но уже поздно». Они, кстати, с Майей в соседних подъездах жили. И он к ней очень хорошо относился. И она к нему с большой нежностью.
— А какая Майя Михайловна была в жизни?
— Вы знаете, она в те времена, когда я с ней тесно общался, конечно, знала себе цену, но у нее вообще никогда не было никакой звездной болезни, даже на миллиметр. Когда она готовила «Кармен» с Альберто Алонсо, была зима, Родион Константинович куда-то уехал. Я после института приходил к ней на Горького, и мы на 9-часовой сеанс ходили в сад «Эрмитаж», в кино. Майя, странная такая вещь, безумно любила смотреть на красивых женщин: умирала от Софи Лорен и особенно от Сары Монтьель — была такая испанская артистка. Знаменитый фильм «Королева Шантеклера» мы с ней раз десять смотрели. Помню, она тогда приехала с гастролей, и у нее была шуба, мех длинный, белый, с черными то ли пятнами, то ли полосками. И я помню, однажды она с каким-то свертком шла в кино и оставила его на входе случайно. И мне билетерша кричит: «Молодой человек! Ваша девушка сверток оставила». И Майя засмеялась: «Вот так вот, я твоя девушка, оказывается».
— А она готовить умела?
— Нет. Ну, сосиски сварить могла. Хотя она обожала ходить по рынкам. Если она куда-то приезжала, шла на рынок — смотреть, покупать всякую мелочовку. Я никогда не забуду, как мы с ней приехали в Киев. Она там «Лебединое» танцевала, и мы пошли на рынок на Крещатике. Мы гуляли, и вдруг какая-то розовощекая черноглазая хохлушка. Перед ней лежит поднос, а на нем такие огромные яйца. Ну прям величиной с апельсин, гусиные, наверное. И Майя глаза вытаращила и говорит: «О господи, это чьи ж такие?» А хохлушка вся подбоченилась: «Как это чьи? Архиереевы!»
А со мной какая история была... У меня на плечах две старые женщины — бабка, которая никакой пенсии не получала, и мать получала 65 рублей. Я копил деньги, чтобы купить матери пальто с хорошим норковым воротником и норковую шапку. А мама мечтала о голубой норке. Я нигде ее найти не мог. И как-то Майя меня спрашивает: «Чего ты расстроенный такой?». Я рассказал про свою беду. И Майя: «Я недавно привезла одной подруге четыре «чулка» голубой норки. Она ничего с ней не делает, я у нее попрошу». Мы поехали к ней, и Майя ей говорит: «у тебя они все равно лежат, отдай…». И та вынесла мне «чулки», говорит: «Май, ты мне ведь их продала по 150?». Я смотрю, Майя в лице меняется и говорит: «Ну, у Игоря сейчас все равно таких денег сейчас нет». Идем к машине, и она возмущается: «Ну и нахалка, я же по 100 рублей ей отдала «чулки», а она хочет больше. Ничего брать у нее не надо». Я расстроился.
Через несколько дней у нее был «Конек-горбунок» с Володей Васильевым. Я собираюсь. Вдруг где-то часа в 3 дня она звонит: «Значит так, в шесть приходи ко мне. Катя (домработница) тебя встретит. Придет мой скорняк, принесет тебе голубую норку. Я с ним договорилась — по 90 рублей «чулок». Я говорю: «Майя Михайловна, но я же к вам на спектакль иду». А она: «Ничего, на второе действие успеешь». Я пришел к ней домой. Скорняк меня уже ждал. Расплатился с ним, забрал. И на спектакль побежал. Вот такая была Майя — и земная, и космическая.
