Как за рассказом о летающем осле или силаче с быком на плечах спрятать красоту и обреченность жизни? Меир Шалев добавит, что быка звали Жан Вальжан, расскажет правила обустройства хлебопекарни и опрыскивания весенних садов. И справится. Так он справляется, надставляя оборванный мир-рисунок Шолом-Алейхема, Переца и Зингера новым, туго тканным полотном.
— Зная ваши книги, трудно поверить, что вы не говорите по-русски, или по-украински хотя бы... И что пишете не на идише…
— Мои родители переходили на русский, когда хотели, чтоб их не понимали. Я хорошо помню мелодию языка, акцент, когда они говорили на иврите. Идиш в нашей семье перестали использовать по идеологическим соображениям. После переезда в Израиль он был бойкотирован. Мне очень жаль, потому что, кажется, это абсолютно мой язык. Но я могу писать на иврите, как человек, говорящий на идише. Это особенная грамматика, и это я могу.
— Вы пишете о прошлом с большой любовью, даже, кажется, с тоской. В то же время оно как будто продолжается, оставляя роман без настоящего финала, а иногда, с какой-то эпической глухотой, и без кульминации.
— Прошлое меня подпитывает, но ничего общего с ностальгией в этом нет. Я не сожалею о временах, которые описываю, и не хотел бы в них жить. Некоторые люди в Израиле испытывают острую ностальгию, читая мои книги, и думают, что это мои чувства, но это не так. Если говорить о жанрах, эпос мне не близок. Мне гораздо больше нравится то, что принято называть «семейной сагой». В мифологии или художественном романе. В нашей большой семье есть ощущение смены поколений, большой истории в большой семье.
— Просто иногда кажется странным, что повествование продолжается после смерти главного героя. Или, что смерть вообще происходит так легко.
— Я никогда не задумывался, кто в романе главный герой. Я всегда знал, кто второстепенный. Не уверен, что каждая книга должна иметь главного героя, читатель ведь может выбрать его сам. Мои романы всегда рассказаны от первого лица, и может так случиться, что герой, который важен для рассказчика, на самом деле не главный герой романа. Что касается смерти, в моих книгах всегда несколько поколений, и вообще довольно много персонажей, поэтому естественно, что кто-то из них умрет, разве не так? Смерти не обязательно быть кульминацией. Достаточно с нее быть просто важным событием или неожиданностью.
— Скажите, как это происходит, что человек в 40 лет садится и сразу пишет большой роман, без разгона в виде рассказов или повестей?
— Правда в том, что я не очень люблю рассказы, всегда предпочитаю читать романы. Поэтому писать роман было для меня более естественно.
— При этом вы много раз говорили, что в русской литературе один из ваших самых любимых писателей Гоголь. И ни разу не произнесли заклинания «Толстой и Достоевский».
— Да, здесь есть противоречие... Знаете, боюсь, скажу ересь, но когда я читал «Войну и мир», мне показалось, что помощь редактора не была бы лишней. «Анна Каренина» понравилась мне гораздо больше. Читая Гоголя, Булгакова или Бабеля — я чувствую, что это совершенство, абсолютное профессиональное совершенство.
— Жанр семейной саги сегодня не очень распространен, как и аллюзии на библейские истории, которые вы используете.
— Я не пишу библейских романов, как Томас Манн или Джозеф Хеллер. Иногда я просто вспоминаю тему из Библии или стиль Библии. Если бы не название романа «Эсав», никто бы не говорил о его связи с историей Иакова и Исава. Начиная писать, я не думал об этой параллели, и только в середине работы почувствовал, что приближаюсь к ветхозаветной теме. Мое вдохновение пришло из «Моби Дика» Мелвилла. Строчка, открывающая этот роман, может быть, одна из самых важных в мировой литературе: «Зовите меня Измаил». Что обозначает: «Это не мое настоящее имя, но я чувствую близость к библейской истории, поэтому зовите меня так». Так мог бы сказать и мой герой: «Зовите меня Эсав». Во времена Мелвилла в Америке или Англии вы могли встретить человека по имени Измаил, но вы никогда не встретите еврея по имени Эсав. Потому что Эсав — однозначно отрицательный герой в Библии, как Аман из книги Эстер. Никого не зовут Эсав. И это значит, что он не говорит вам правды.
— В самом начале этого романа семья бежит из Иерусалима с ненавистью к городу. Вы ведь тоже больше не живете в Иерусалиме?
— К Иерусалиму у меня отношение любви и ненависти. Мой отец любил Иерусалим всем сердцем, воспевал его в стихах.* Но я всегда чувствовал, что не могу переносить эту «святость» и эту ложную значимость. Ложную в том смысле, что люди словно обязаны относиться к нему, как к чему-то большему, чем просто городу, в котором живут. Я сравниваю Иерусалим со старой женщиной, проводящей дни над альбомом своих любовников. Он все время смотрит в прошлое: Иисус, Давид, Соломон, люди приезжали со всего мира завоевать его, сражаться за него, убивать друг друга, жертвовать. Что ему до тех, кто просто живет там сейчас. Я предпочитаю Афины или Рим, у которых история столь же величественна, но нет этой религиозной значимости. Религия отравляет Иерусалим. Это одна из причин, по которой я сразу полюбил «Мастера и Маргариту», Иерусалим у Булгакова совсем непривлекателен.
— Ваш отец был знаменитым человеком, но в книгах, как положено еврейской прозе, больше о матери...
— С мамой у меня была очень сильная связь, может быть, сильнее, чем с кем бы то ни было. Она была удивительной мамой, естественной, очень открытой внутренне, либеральной. Родители оба были очень образованными людьми и уважительно относились к нам, детям. Ни я, ни мои брат и сестра никогда не были физически наказаны. Они научили нас читать и писать в возрасте 3-4 лет и приучили читать, подкладывая хорошие книги. Мама присутствует во всех моих книгах. Появляется в разных формах, в разных ситуациях.
— При этом женские семейные образы у вас часто гротескны. Не могла же быть ваша бабушка в самом деле такой, как вы описываете?
— Моя бабушка... Слушайте, надо быть откровенным, она была сумасшедшей. Но мне она была интересна, я наслаждался ее компанией. Я, наверное, единственный человек, с которым она не скандалила. Мне было 5-6 лет, и она со всей эмоциональностью жаловалась мне на мужа, невесток, зятьев. Больше всего я любил ее невероятные рассказы о детстве на Украине. Это были волшебные истории, деревня, в которой она жила, казалась мне Нарнией. Я унаследовал кое-какие черты ее индивидуализма. Некоторые люди и обо мне скажут, что я эгоцентрик и маниакальный тип. Мое писательство — это тоже род одержимости. Однажды я читал лекцию и рассказывал о бабушке. Какая-то женщина в аудитории встала и сказала: «Я психолог и, основываясь на ваших рассказах, могу уверенно утверждать, что ваша бабушка страдала обсессивно-компульсивным расстройством». Я тогда ответил, что ни одно человеческое достижение невозможно без одержимости. Бабушка была непростым человеком для всей семьи, но до сегодняшнего дня, через 30 лет после смерти, мы ее вспоминаем.
— Как она выглядела?
— Она была очень маленькой, не очень красивой. Правда, в ней была какая-то притягательность. Ее муж был настоящим красавцем, любимцем женщин. Она все время устраивала невероятные сцены ревности, он убегал из дома, бабушка догоняла, приводила его домой. На плече у нее всегда лежала тряпка, чтобы можно было где-то убраться. В Петербурге в Доме книги на Невском проспекте одна женщина пришла на встречу со мной и подарила мне маленькую куклу, которую сделала сама, куклу моей бабушки. Это женщина в русском костюме с тряпкой в руке.
— В романе «В доме своем в пустыне» герой растет в окружении женщин. Вы, видимо, описывали свои ощущения.
—Конечно. Я с этим рос, сидел в компании мамы, теть, бабушки, сестры Мы готовили овощи или что-нибудь еще... Они со мной не считались, рассказывали все подряд, я же был совсем маленьким, просто думали, что я не понимаю, поэтому я знал все сплетни семьи. Я очень люблю находиться в женской компании, слушать женские истории. Женщины лучшие рассказчики, чем мужчины.
— Теперь понятно, откуда в романах эти богатыри в платьях, мужчины, хранящие косы в шкатулках.
— В каждом мужчине живет женское и наоборот... Нет жесткого разделения, и всегда должна быть какая-то взаимопроникающая зона. В моем последнем романе «Фонтанелла» один из героев гомосексуалист, но он при этом отважный боец в спецотряде. Помните священный отряд Фив в Древней Греции? Или Геркулес. Кто может быть более мужественным? При этом у него был возлюбленный. Остров Лесбий, населенный воинствующими женщинами... Мне не нравится, когда мужчина и женщина категоризируются, как виды растений или химические элементы. Да и мои персонажи не совсем выдуманы. Я знаком с мужчинами, которых матери растили, как девочек. В этих семьях уже было по нескольку сыновей, поэтому младшего начинали воспитывать как дочь. Один из таких мужчин — отец моей жены. На детских фотографиях в 3–4-летнем возрасте он сидит в юбке с лентой в волосах. Другого человека я встретил в Самоа, на островах Тихого океана. Там существует традиция, если у матери больше четырех сыновей, один из них выполняет роль дочери и занимается в доме женской работой. Мой знакомый островитянин был большим мускулистым человеком, но двигался и разговаривал, как женщина. Он не гомосексуалист, не трансвестит, просто был воспитан, как женщина, и всегда находился в кругу женщин. Он не имеет права жениться, пока не умрет его мать. Точно так же мне нравятся женщины с элементами мужского в характере. В моих книгах есть такие персонажи, как мать в книге «Эсав», например.
— Вы росли в кругу людей, создававших новое государство. Это, должно быть, особенное детство?
— Большую часть детства я жил в Иерусалиме, но три года провел в деревне. Это было очень трудное время. Школа была лучше, чем в Иерусалиме, и мне нравилась сплоченность семьи. Но общество было очень жестким, абсолютно нетолерантным к людям, которые чем-то отличались. Люди были резкими друг с другом, как настоящие крестьяне. И всегда этот довлеющий идеологический аспект... Все понимали, что не просто выращивают коров или обрабатывают землю, а выращивают и обрабатывают государство. Деревни и кибуцы строились как часть сионистской мечты, все было под надзором сельского комитета.
— Я думала, что книги с записью правил деревни в романах это ваша выдумка...
— Нет! Нужно было делать все строго в согласии с деревенским комитетом. Если ты продашь свои арбузы перекупщику на рынке, тебя накажут. В то же время это было очень закрытое сообщество. Если в деревне случалось преступление, даже убийство, никогда не было официальных судов или расследований. Деревня судила сама. Как индивидуалист я не мог выносить этой общественности. Живя во времена своей бабушки, я, наверное, не смог бы писать... Сельские жители очень критиковали город, поэтому мой отец, как горожанин, никогда по-настоящему не был принят маминой семьей, несмотря на большую образованность и таланты. Мне всегда нравилась деревня, но я чувствовал, будто наполовину остаюсь в городе. Это дало мне возможность писать о ней.
— Почему в Израиле и сегодня существует разобщенность между иммигрантами и коренным населением?
— Думаю, это вопрос времени. Дети иммигрантов отличаются от их переехавших родителей, они сближаются с израильтянами, когда идут в армию, потом случаются смешанные браки. Всегда нужно одно-два поколения для полной адаптации. Русские иммигранты очень целеустремленные, берутся за любую работу. При этом они не жалуются, не плачут, просто работают. Я это очень ценю. В Израиле ведь много разных иммигрантов. Единственное, с чем я не согласен, что они очень быстро становятся ультраправыми, еще до того, как узнают Израиль хорошо.
— Вы работали на телевидении и в газетах, какие темы вы выбирали для своих материалов?
— На телевидении я не мог действовать свободно. У нас до сих пор есть канал, принадлежащий правительству, и я постоянно подвергался цензуре. Это одна из причин, по которой я ушел. Не могу сравнить это с цензурой советского времени, но все-таки цензура была. В газете совсем не так: я до сих пор веду колонку, где могу писать, о чем захочу.
— Вы напишете о поездке в Россию?
— Обязательно. Я не очень слежу за политикой и не уверен, что должен писать о ней. Отголоски могут всплывать, но это не главное. У меня, например, нет жесткого представления о разделении власти между Путиным и Медведевым. Но на улицах в России я чувствую, что поверхность свободы и нового образа жизни очень тонкая, а под ним огромная глубина советского прошлого. В Петербурге я видел девушек, одетых очень смело, скорее, раздетых. Такого даже в Тель-Авиве нет, хотя это свободный город. Но в то же время на лицах людей и в атмосфере есть ощущение остатков жесткого режима власти. Может быть, Россия двигается к демократии, я не знаю... Все зависит от воли людей, и конечно, это очень долгий процесс.
Беседовала Мария ГАДАС
