Я был не оригинален и за стеклом книжной полки поставил сделанный Юсуфом Каршем фотопортрет Эрнеста Хемингуэя – мужественное лицо много пережившего человека, открытый взгляд, аккуратная седая бородка, грубошёрстный свитер.
Начиная со второй половины 50-х такие фото можно было встретить во многих домах – популярность «папы Хэма» неизменно росла. Выходившие книги были населены мятущимися героями, людьми, наделёнными реальными человеческими качествами, а не какими-то ходульными или попросту картонными персонажами, чем грешили многие наши последователи социалистического реализма. Привлекал и сам стиль американского писателя – мускулистый, напрочь лишённый пафоса, порой заставлявший с особым вниманием вчитываться в текст.
Всё это определило мой выбор темы диплома: «Подтекст в произведениях Хемингуэя». И взял я для своих «изысканий» книгу «По ком звонит колокол», вышедшую ещё в 1940 году, но не известную нашему читателю. Точнее, широкому читателю. Поскольку несколько сотен избранных всё же смогли её прочитать.
Обложка той самой книги "По ком звонит колокол"
Решением идеологического отдела ЦК КПСС Издательство иностранной литературы напечатало перевод в количестве трёхсот экземпляров. На книжках в мягкой белой обложке в верхнем правом углу значилось:
«Рассылается по специальному списку»
Рядом стоял порядковый номер члена этого почётного списка.
Тайное издание сопровождалось предисловием, в котором чиновных читателей снабжали аргументами для возможных ответов на недоумение поклонников писателя, антифашистская книга которого остаётся у нас не изданной. Там, в частности, говорилось, что в ней…
…встречается ряд моментов, с которыми трудно согласиться. Так, например, обращает на себя внимание не совсем правильная трактовка образов коммунистов, бесстрашных и мужественных борцов с фашизмом в трудное для испанского народа время.
Война отличалась жестокостью обеих сторон, и Хемингуэй не скрыл этого. Равно как и не идеализировал некоторых коммунистических руководителей, выведенных в романе.
Как позже станет известным, блок перед книгой неизменно воздвигала живущая в Москве могущественная испанская коммунистка Долорес Ибаррури, не готовая допустить объективного показа Испанской войны.
Долорес Ибаррури
Не помогал даже нажим многих видных деятелей культуры, в частности лауреата шести Сталинских премий Константина Симонова, ходившего по кабинетам ЦК и даже пытавшегося уговорить Пассионарию отступиться.
Константин Симонов
Против публикации высказывалось и руководство французской компартии, упирая на то, что автор создал резко отрицательный образ секретаря ЦК ФКП Андре Марти, без достаточного уважения высказался о некоторых руководителях республиканцев, не говоря уже о показе им жестокостей защитников республики.
Не прибавлял перспектив встречи романа с советским читателем и выписанный с явной симпатией образ легко угадываемого «журналиста №1» Михаила Кольцова (в книге – «Карков») – арестованного, под пытками признавшего себя английским шпионом, расстрелянного в 1940 году и реабилитированного спустя много лет.
Михаил Кольцов на Испанской войне
Неудивительно, что даже когда в 1968 году роман пришёл к нашему читателю – не слишком заметно, как часть третьего тома четырёхтомника, – литературоведы насчитали аж два десятка купюр, которые сохранялись и в последующих переизданиях. Они исчезли лишь в издании 2005 года.
Разумеется, в 1963 году я не имел представления о подробностях борьбы вокруг выхода романа на русском. Не видел я, естественно, и засекреченного перевода. Просто нравилось творчество «папы Хэма» и увлёк раздобытый по случаю экземпляр «Колокола», вышедшего в Penguin Books.
Напомню сюжет.
Во время Гражданской войны в Испании молодого американца, солдата Интернациональных бригад Роберта Джордана отправляют к партизанам в тыл франкистов с заданием взорвать стратегически важный мост через горную речку. Он эксперт-подрывник и ощущает огромную ответственность, зная, что от его действий зависит успех важной операции…
Есть в романе место и любовной линии, и психологическим коллизиям, люди показываются в своих высших и самых низменных проявлениях, немало места отведено внутреннему, порой смятенному монологу главного героя.
Разве могли прийтись по душе закалённым коммунистам-сталинистам такие «интеллигентские» рассуждения героя, которого автор называет «писателем» и которому явно вкладывает свои мысли:
Самое главное было выиграть войну. Если мы не выиграем войну – кончено дело. Но он замечал всё и ко всему прислушивался, и всё запоминал. Он принимал участие в этой войне, и покуда она шла, отдавал ей все свои силы, храня непоколебимую верность долгу. Но разума своего и своей способности видеть и слышать он не отдавал никому; что же до выводов из виденного и слышанного, то этим, если потребуется, он займётся позже.
Как говорил сам Хемингуэй, он пишет по методу айсберга, семь восьмых которого находится под водой. Действительно, проза его была стремительной, действие, даже когда стопорилось, таило внутреннее напряжение. В текст порой приходилось вчитываться, чтобы обнаружить если не все семь восьмых, то хотя бы пару-тройку из них.
Уверен, что моя дипломная работа, которую после защиты я больше не видел, никакой лингвистической ценности давно не представляет – если вообще представляла. И очень рад, что не вижу своего написанного на английском, отпечатанного профессиональной машинисткой и переплетённого фолианта.
В своём дипломе я по мере сил старался докопаться до писательских приемов мэтра, его манеры обращения с лексикой, выявить языковые построения и конструкции. Что-то я там вещал о важности детали, заменяющей у Хемингуэя подробное описание. Эта черта (или даже чёрточка) зовёт читателя «нырнуть вглубь», додумать или домыслить недосказанное автором. Вдумчивый читатель как бы ощущает себя соавтором, со-творцом. Деталь (или черта) порой делается символом, особенно если автор или герой к ней возвращается.
Кажется, я писал о внешней скромности лингвистической палитры. О демонстрации, образном показе ситуации вместо завлекательного сюжета и парадоксального исхода. Об использовании глаголов – в первую очередь тех, что передают чувственное восприятие (look, see, watch, hear, feel, smell, taste). О таком авторском приеме, как повтор одного и того же глагола – для образного воспроизведения ситуации или создания динамики действия. О том, что текст кинематографичен, что повествование заставляет вспомнить о рубленых текстах телеграмм. Что автор не выступает в роли всезнающего резонера, а отдает свои рассуждения главному герою…
Читать окончание
Владимир Житомирский
