Как я упоминал в предыдущем очерке, в середине 60-х, точнее с 64-го по 66-й, мне довелось работать в «Комсомольской правде», в иностранном отделе.
Возможно, у кого-то ретро-рассказ о временах линотипов (всем ли знакомо это название?), строк, отлитых из гарта, верстальщиков за талерами с их шилом и несущих на себе завораживающий запах типографской краски отпечатков газетных полос вызовет любопытство. Подобно этому, палеозоолог пытается заразить вас своей увлечённостью давно вымершей живностью…
Итак…
В начале рабочего дня устраивалась так называемая «топтушка» – собирались руководители отделов, подававшие устные заявки на публикацию имеющихся или заказанных материалов.
Проходило это совещание стоя, отсюда и редакционный жаргонизм. (Говорят, впервые такую практику когда-то ввела солидная парижская «Монд»: для придания летучкам динамизма из зала убрали стулья).
Многие сотрудники газеты стали «золотыми перьями» отечественной журналистики
Редактор отдела либо, чаще, заведующий отделом, то есть его заместитель, сообщали об утвержденном плане полосы сотрудникам.
Те (то есть, мы) редактировали или тут же писали статьи и заметки, созванивались с авторами, несли принятые по телефону стенографистками и уже распечатанные материалы от собкоров, относили написанное от руки для перепечатки машинисткам: пишущие машинки тогда были только у них.
Пользовались мы, кстати, обычно перьевыми ручками и чернилами, шариковые были редкостью. Бумага была самая низкосортная, светло-бурая, так называемый «срыв», на которой чернила расплывались, зато она имелась в любом количестве.
Важным подспорьем для сочинительства были зарубежные газеты и журналы, которые хранились в отдельной комнате и которыми могли пользоваться только сотрудники нашего отдела. Конфиденциальность «вражеской прессы» подтверждала скромная шестигранная печать в углу обложки или первой полосы, поставленная некоей таинственной рукой на пути издания к редакции.
Ежедневно из ТАССа поступали и объёмистые пачки с информацией, в том числе переводами из иностранных изданий, всё с пометками «Для служебного пользования».
Вот на чём базировалась впечатляющая многих читателей информированность сотрудников иностранного отдела – авторов статей.
Добавлю, что должно было соблюдаться соотношение материалов, написанных штатными сотрудниками и сторонними авторами, как 40 на 60 – по занимаемой площади.
(Некоторые особо предприимчивые журналисты, имея приятеля в другом издании, выступали на его страницах в качестве сторонних авторов, в ответ печатая у себя статьи коллеги – тоже как нештатника. Тем самым появлялась возможность и печататься больше, ну и зарабатывать, конечно. Это именовалось «принципом двуручной пилы». Позже, в перестройку об этой искусственной норме, восходящей, как считалось, к какому-то ленинскому замечанию времён «Искры», забудут).
На годы работы в газете пришёлся мой призыв на военные сборы
…Подписанные у начальства статьи сопровождались разметкой ширины колонок в типографских квадратах, названием и кеглем шрифта и отправлялись в набор.
Сотрудницы секретариата присовокупляли начерченный ими примерный план завтрашней газеты, добавляя утверждённые иллюстрации и нередко карикатуру – стремительно в номер нарисованную представителем редактората Григорием Огановым. Если его оперативность не вызывала сомнений, то об уровне сатирических рисунков этого сказать было нельзя.
Для отправки материалов в наборный цех использовалась пневмопочта: свернутые в трубку бумажные страницы вставляли в медную капсулу, которая стремглав летела по трубам чуть большего, чем она, внутреннего диаметра, несомая сжатым воздухом, с грохотом доставляя посылку. Тогда мне это казалось верхом технической мысли. Лишь позже узнал, что за век с лишним до этого пневматическая почта уже действовала в Лондоне в городских масштабах.
Так работала пневмопочта
В шесть вечера дежурный по отделу спускался в наборный цех. К этому времени на линотипах – ушедших теперь в историю строкоотливных аппаратах с клавиатурой – были уже набраны утверждённые материалы. Длинные бумажные гранки, оттиснутые с металлических линотипных строчек, в прямом смысле слова «пахли типографской краской».
До подписания номера в печать где-то к 11-12 часам вечера, дежурный курсировал между верстальщиком «твоей» полосы и комнатой, где обосновывался кто-то из членов редколлегии. У него следовало утверждать обрубленные тобой «хвосты» – не помещающиеся строчки и абзацы, а также дописанное – если образовывались небольшие пустоты в нарисованном и утверждённом плане.
И самое сложное – заголовки. А их требовалась масса – кроме крупных статей публиковалось множество мелких заметок и информаций на международные темы, в том числе и на первой полосе. И заголовок требовался нестандартный, штучный, заковыристый. Это была составляющая фирменного стиля популярнейшей в те годы «Комсомолки», тираж которой благодаря остроте и нестандартности поднимаемых тем и мастерству «исполнителей» достигал многих миллионов.
Сказывался и вкус рассматривающего предложенные заголовки члена редколлегии. Большинство принимали твой вариант либо как-то от него отталкивались и давали свой.
Камнем преткновения становился главный редакционный пропагандист Валентин Чикин. В его дежурство в цеху для каждой из многочисленных статей и заметок надо было предложить с десяток вариантов, чтобы он снизошел до принятия последнего либо придумал собственный, самый выдающийся.
Потом – правка от руки, ожидание у линотипа нового набора.
Линотип – великое изобретение, канувшее в Лету
Затем – к талеру, столу с металлической плитой, на которой зажатая с четырех сторон тисками лежит полуготовая полоса, и верстальщик в чёрном халате с помощью шила поддевает за торец и вытаскивает ненужные строчки.
Они отлиты из специального сплава – гарта, на основе весьма вредного свинца. Среди гартовых строк на талере ещё и несколько клише, требующие и подписей, и порой подгонки по формату.
Перед тем, как пройтись поверху чёрной краской и оттиснуть свёрстанное, верстальщик бросает на тебя не всегда дружелюбный взгляд – в который раз приходится что-то переделывать, пускай и не по твоей вине.
Дело в том, что на нашем шестом этаже, в руководящем кабинете остаются главный редактор и кто-то из замов. Там имеется кремлёвский телефон, «вертушка», который, видимо, тоже иногда звонит…
Из наборного цеха руководителям газеты присылают оттиски, и они вносят свою лепту в усовершенствование завтрашнего номера. Непременно сверху поступят «тассовки» с одной красной карандашной галочкой – «желательно поставить», или с двумя – «поставить обязательно». Это заставляет всё сдвигать, что-то сокращать, перемещать, и усиливает общее напряжение.
Какие-то усовершенствования ещё предложит так называемая «свежая голова» – опытный сотрудник, освобождаемый в этот день от работы, чтобы прочитать насквозь свёрстанные и оттиснутые страницы. Даже если он не обнаружит серьезных промахов или неточностей, ему всё равно надо как-то обозначить своё участие в процессе.
Есть ещё одна важнейшая инстанция, её представляет работник, которого, как и самой инстанции, как бы и не существует. Попросту говоря, цензор, а в миру – уполномоченный Главлита. Он руководствуется и сверхсекретной толстой книгой с перечнем того, чего нельзя упоминать, и ещё какими-то неведомыми нам причинами, чтобы что-то вычеркнуть из текста. О тайном списке в сотни страниц появились публикации лишь в годы перестройки.
Даже перечень не подлежащего публикации был секретным
Как молодого сотрудника меня явно натаскивали, так что дежурить – в дополнение к рабочему дню – порой доводилось по три раза в неделю. Сколько сотен вариантов заголовков я тогда придумал… Но школа эта была полезная, и перегрузки стоили того.
Порой номер подписывался в печать уже после того, как переставал работать общественный транспорт. Тогда дежурных по отделам, набившихся вопреки всем нормам в легковушку, развозили по домам. Несколько раз в Марьиной роще навстречу нам по ночной Москве тягачи устрашающе медленно везли самолет, видимо, с места его сборки к месту его использования.
Редкие машины на пути кавалькады прижимались к обочине. Но лихой редакционный водитель выскакивал на тротуар и мчал по нему почти что с самолетной скоростью. Это производило такое впечатление, что я даже запомнил его фамилию – Белов.
Разумеется, работа в редакции включала в себя и дружеское общение – и по делу, и просто «а вот вчера, знаешь…», «а что если сегодня после работы…».
Днем наличествовал непременный коллективный обед. В столовую всем отделом, но без двух начальников, обычно отправлялись по длинному подземному переходу под улицей Правды, проложенному в давние времена между главным зданием и клубом издательства. Иногда к обеду тут же в столовой покупали по бутылочке пива, что никак не возбранялось.
Однажды, вскоре после моего появления в отделе, работавший там уже некоторое время Женя Кубичев предложил «принять по кружечке здесь неподалеку». Пройдя какими-то закоулками, мы подошли к злачному месту с круглыми столиками на ножках. Но если столики ещё на них держались, то некоторые завсегдатаи капища с этим не справлялись. Один попросту лежал на спине, пардон, наподобие кита фонтанируя вверх выпитым.
С трудом опустошив по кружке жидкого пива – не зря всё же добирались сюда! – без всякой радости отправились к себе обратно, на шестой этаж «Комсомолки»…
Во время дежурства в наборном цеху особенно внимательно вникаешь в тексты, в силу необходимости перечитывая их по несколько раз. Особенно яркие потому и западают в память. Я очень любил читать корреспонденции Александра Тер-Григоряна, Саши или Тера, как его все называли.
Вроде бы легкие по языку, они несли в себе подтекст знания автором проблемы, широкой эрудиции. И ещё – любви или как минимум симпатии к живущим в этой стране людям. Он тогда был собкором по азиатским странам, и однажды прислал из Монголии большую корреспонденцию в стихах.
Александр Тер-Григорян
Он был очень талантливым человеком. Очерк Тера о Ханое военного времени запомнился пронзительной надеждой на будущую нормальную и счастливую жизнь города. Спустя несколько лет Саша порекомендует меня в Союз журналистов.
В одно из моих дежурств произошло событие историческое – и для газеты, и для всей нашей печати, и, можно сказать, для общественной жизни страны.
Почти полосу заняла статья «В рейсе и после», размещённая на двух газетных страницах.
Начало прогремевшей статьи
Её автор, Аркадий Сахнин, в деталях описал кошмарные условия труда на китобойной флотилии, которую бессменно возглавлял известный всему Союзу, увенчанный высшими регалиями Алексей Соляник.
Слава его была сопоставима со славой Стаханова. О нём снимали фильмы, в Одессе и на Украине он вообще был герой из героев.
И тут выясняется, что флотилию, подготовленную для работы в Арктике, в условиях холодов, он направил в тропики. Утеплённые суда ещё больше повышали температуру в рабочих отсеках, где разделывались и перерабатывались туши китов: в недрах корабля, на так называемом жирзаводе жара доходила до 65 градусов, плюс зловонные испарения и отсутствие свежего, хоть и тропического, воздуха.
Алексей Соляник
Люди мучились, заболевали, падали в обмороки, дошло и до смертного случая. Соляник же воспринимал это отстраненно, не желал направлять флотилию в арктические широты. А ведь до того, хотя было достаточно времени, он не сделал ничего, чтобы обеспечить рабочие места какими-то охлаждающими установками.
Тяжело заболевших, которым по предписанию судового врача пришлось покинуть флотилию, брезгливо именовал «нытиками», «хлюпиками» и даже «разгильдяями». Сам же резвился с молодой женой в бассейне, специально для неё встроенном в аварийный капитанский мостик, который был с палубы прекрасно виден падавшим с ног людям.
В очерке приводилось ещё множество фактов – и расправа за критику, и выпуск недоброкачественной продукции, и бесхозяйственность, и безудержное честолюбие, и семейственность.
Нелёгкие будни китобоев
В тот вечер, где-то часов в одиннадцать Аркадий Сахнин спустился к нам в цех, чтобы ещё раз пробежать материал в оттиске. «Где тут у вас телефон? – не без удовлетворения спросил он, закончив просмотр. – Позвоню Солянику, читай, мол, завтра газету, радуйся…»
Опытный публицист, Аркадий Яковлевич лучше нас, наверное, понимал мощность готовой разорваться бомбы. Но и он вряд ли предполагал, что очерк не только будет рассматриваться на уровне одесского обкома и высшей украинской власти, но и станет объектом внимания политбюро и самого Леонида Ильича.
Аркадий Сахнин
Хотя главному китобою покровительствовал могущественный член политбюро Николай Подгорный, Брежнев вынужден был ввиду скандальности обнародованных фактов и международного шума Соляника уволить. Правда, до исключения из партии не дошло, тот благодаря опекунам отделался выговором.
Когда же страсти потихоньку улеглись и высокопоставленные покровители нашли своему протеже комфортную должность, они взялись за «основного виновника» – главного редактора «Комсомольской правды» Юрия Петровича Воронова.
Это был глубоко интеллигентный и порядочный человек, смелый и умелый журналист, талантливый поэт. Самые пронзительные стихи его были посвящены ленинградской блокаде, которую он мальчишкой пережил. Рыл вместе со взрослыми окопы, помогал защитникам города. Тогда же был награждён медалью «За оборону Ленинграда».
Многим памятным его строки:
«В блокадных днях
Мы так и не узнали:
Меж юностью и детством
Где черта?
Нам в сорок третьем
Выдали медали,
И только в сорок пятом –
Паспорта».
Юрий Воронов
Месть высоких покровителей бывшего китобоя была изощрённой.
Вначале у «позволившего себе» редактора отняли трибуну для возможных будущих разоблачений – отстранили от руководства популярнейшей газетой, переведя на внешне почти равнозначный, – но не самостоятельный, – пост ответственного секретаря главной газеты страны – «Правды». И там быстренько отправили его собкором не куда-нибудь, а в ГДР, прекрасно зная, сколь тяжело бывшему блокаднику постоянно слышать исключительно немецкую речь.
Много раз ему предлагали разные должности в Москве, но высшие партийные бонзы блокировали его отъезд с немецкой земли.
В журналистских кругах урок, преподанный задиристой «Комсомолке», был, что называется, намотан на ус.
Юрий Петрович был выбит из активной публицистики более чем на полтора десятилетия и смог вернуться в Москву только с наступлением перестройки…
В 1985 году я зашёл в особняк на Тверском бульваре, где помещалась редакция толстого журнала «Знамя». Его редактором был назначен вырвавшийся из опальной командировки Юрий Воронов. Принёс ему первую мою книжку. На титуле написал слова благодарности за то, что когда-то, пробежав подборку моих публикаций из студенческой многотиражки, он дал возможность приобщиться к жизни «Комсомолки».
У него в кабинете были люди. Воронов вежливо поблагодарил за книгу.
Не уверен, что он узнал меня – столько лет прошло, столько событий…
Владимир Житомирский
