Мимолетная картинка, увиденная мной по пути к метро: папа ведет за руку сына лет трех или чуть помладше — я у таких мелких плохо умею определять возраст, практики не хватает. Мальчишка идет
по бровке тротуара, а папа по краю мостовой, наверное, чтобы чуть сократить разницу в росте.
Малыш все время дергает отца за руку и настойчиво повторяет: «Папа, ди на тотуах!»
Не капризничает, а именно добивается чего-то очень важного. Забавная эта парочка остается позади, потом теряется во впечатлениях дня. Но назавтра опять вспоминается, и внезапно становится понятно, чего хотел сын — чтобы папа поднялся на тротуар. И очень отчетливо в одну какую-то секунду я понимаю, почему. Просто уверена, что так оно и было: мальчишке недавно кто-то из взрослых, может и сам отец, объяснил, что для пешеходов предназначен тротуар, а машины ездят по своей, центральной, части улицы. И он это — понял. Как одно из правил взрослой, огромной и очень загадочной жизни.
В отдалении от всех
Будучи маленьким, ты отчетливо знаешь, что жизнь устроена по каким-то правилам, но почти никакие из них не понимаешь. Взрослые, которые всем в этом мире командуют, сами совершают непостижимые поступки и тебя заставляют. Умываться, есть и спать, когда этого не хочется, надевать неудобную одежду, сидеть в очереди к врачу, не позволяют возиться в луже и отковыривать обои. А сами ходят на работу, читают газету, смотрят скучные новости по телевизору. Наверное, так положено. И очень редко объясняют, зачем. Или так объясняют, что все равно непонятно. «Не ешь сладкое перед обедом, аппетит испортишь». Да у меня на это пюре никогда аппетита не будет, даже если всю жизнь конфет не есть.
Зато уж когда понимаешь про что-то, это прямо настоящая радость. Как у того малыша: пешком ходят здесь, а на машине ездят там, чтоб не мешать друг другу. Это значит, что ты чуть-чуть освоился в этом мире. Раньше все происходило как-то помимо тебя, ты же мог просто подчиняться, а потом понял что-то и смог увидеть в хаосе кусочек порядка. Прямо сейчас, когда писала, подумала: занятие прямо-таки под стать демиургу: из хаоса вылепливать свой образ мира. Очень трудная, напряженная работа, без всяких шуток. Поэтому, наверное, в определенном возрасте дети становятся настойчивыми сторонниками некоторых правил.
Но иногда устройство мира преподносит неприятные сюрпризы. Один из самых значительных был связан с необходимостью ходить в детский сад. Хуже всего предательство родителей. Мы так хорошо жили вместе дома, и вдруг нужно вставать рано утром, надевать колючее платье, быстро идти в сад и проводить там целый день среди чужих раздраженных теток и незнакомых детей, которые плюются, обзываются и все отнимают. Да еще и обманули. Мол, будешь играть целыми днями с ребятами, на качелях качаться, танцевать под музыку...
С музыкой вообще ужас. На первом же занятии объявили игру. Стулья поставили в круг и сказали двигаться под звуки рояля, а когда он перестанет звучать, надо подбежать и сесть на стульчик. Я очень старалась понять, чего от меня хотят (чтобы не осложнять себе жизнь, сделаю как сказано, может, им зачем-то это надо), и честно попыталась выполнить правила.
Музыка оборвалась, и я побежала садиться. Но все места были уже заняты более опытными товарищами, они-то здесь находились не первый день и уже усвоили эти иезуитские правила, согласно которым стульев бывает на один меньше, чем людей. И пока звучит музыка, надо не самозабвенно пританцовывать и махать руками, а бдительно присматривать за конкурентами, не удаляясь от облюбованного стула. Иначе останешься стоять в смущении и позоре, и будут показывать на тебя пальцами те, кто завоевал свое место в тесном кругу, счастливые этой победой.
Оказавшись в положении «лишнего человека» впервые, я подумала сначала, что не поняла правил или взрослые забыли поставить нужное количество стульев. Невозможно было поверить, что они сделали это сознательно. С запретом на конфеты перед обедом можно было предположить, что он имеет какие-то резоны, но допустить существование такого правила я не могла.
Однако второй тур той же «игры» с тем же результатом убедил, что они на самом деле хотели от меня, как и от всех остальных, чтобы я бежала, отпихивая попавшихся на пути, потому что мест на всех не хватит. Это было шоком.
До того момента я знала, что многого в механике движения жизни не понимаю, но готова была подчиняться взрослым. Иногда, конечно, капризничая и торгуясь за послабление режима. Но в этом я просто не могла принимать участие, из каких бы высших и непостижимых соображений оно ни затевалось. Оставалось одно — даже не трогаться с места, когда все бросались к стульям.
Да, я все равно оказывалась одна, за пределами круга — в этом огромном, как тогда казалось, пространстве. Но в результате своего выбора, а не из-за того, что меня отпихнул кто-то более проворный.
То есть, про выбор это я сейчас так гладко формулирую, а тогда решение всплыло только из каких-то ощущений, страха перед унижением, нежелания выглядеть смешно и недостойно.
И уж конечно я не думала о том, что ломаю игру и всем остальным: нет никакого азарта в том, чтобы рассесться на стулья, которых на всех хватает. Взрослые, чья «воспитательная работа» столкнулась с таким препятствием, довольно упорно пытались преодолеть мое сопротивление, настаивали, уговаривали, но потом махнули рукой. Будучи довольно послушным ребенком, в этом я стояла насмерть: не буду. И когда впоследствии затевали эту игру, меня сажали в отдалении от всех, и это было прекрасно. Меня оставляли в покое, и можно было посматривать в окно. Там виднелась воля: за садовским забором простиралась улица, по которой можно уйти домой — только потерпеть до прихода кого-то из родителей.
Это выражение затаенной тоски и недоумения от несправедливости жизни видно даже на старой фотографии: пятилетняя плюшка в клетчатом фартучке и с большим бантом смотрит в объектив без тени улыбки на лице.
«А дети у царя были?»
«Засада» с детским садом подорвала, конечно, мое до той поры безграничное доверие к взрослым, но не до конца.
К счастью, от садовской повинности меня частенько спасали бабушка с дедушкой, забирая к себе на несколько дней. Бабушке почему-то приходила иногда фантазия просвещать меня в области российской истории. Помню бесконечную череду царей, имена которых немедля перепутывались в моей голове, а некоторые имели еще и порядковые номера, что только ухудшало положение. Кто из них чьим был сыном, какую войну вел, кто освободил крестьян, я совершенно не могла запомнить. Гораздо проще было с Лениным — самым лучшим человеком в мире, по словам бабушки, убежденной коммунистки. И со Сталиным, который был, наоборот, самым отвратительным. Потому что бабушку вслед за ее мужем, дедушкой, посадили в тридцать седьмом как члена семьи врага народа.
Про эту страницу автобиографии она особо не распространялась, иногда только могла упомянуть. Постираешь, мол, носовой платок и, чтоб быстрее высох, на коленке расправишь, веревок-то для белья в тюрьме нет и утюга тоже. Меня это, помню, просто ошеломило. Моя уютная домашняя бабушка, которая печет пироги и шьет мне платья, сидела в тюрьме? Как страшные бандиты, злодеи и преступники? За что, что она сделала? Мне что-то путано объяснили, так невнятно, что я установленным порядком решила: это опять какие-то взрослые заморочки, у них вечно ничего не поймешь. Бабушка моя не злодейка, это точно, а с тюрьмой явно недоразумение вышло, вырасту — разберусь.
Так же отстраненно я выслушивала про деяния наших императоров. Пока дело не дошло до последнего, которого народ сверг и установил советскую власть.
— И куда он делся? — поинтересовалась я скорее для поддержания разговора.
Не знаю зачем, но бабушка стала мне рассказывать про отречение, ссылку в Екатеринбург и расстрел. Тут до меня впервые дошло, что царь был еще и человеком, если его можно было против воли куда-то везти и даже убить. Раньше все императоры казались мне вроде тех дядек на мавзолее, которых показывали по телевизору в праздничные дни. Смешно было даже предположить, что они едят колбасу, моются в ванне или играют с детьми.
Злая же судьба последнего царя подтолкнула мои мысли и воображение в гуманитарном направлении. Обнаружившаяся человеческая сущность Николая Второго (я даже запомнила имя), заставляла логично предположить, что у него должна была быть семья.
— А дети у него были?
— Да. Четыре дочери и младший сын.
— И что с ними стало? Они, наверное, сильно плакали, когда его застрелили? Хоть он и угнетал рабочих, им-то был папой...
Бабушка замялась, но потом со всей партийной прямотой рассказала, как было дело:
— Их тоже расстреляли.
— Нет, я про детей спрашиваю, — допытывалась я, твердо уверенная в том, что детей нельзя, невозможно расстреливать ни при каких условиях.
«У вас, взрослых, свои правила игры, свои счеты. Угнетал там или не угнетал — про это, надеюсь, вы лучше понимаете. Но то, что дети никого не могут угнетать, я точно знаю. Мы сами вечно всем подчиняемся. И если вы еще нас расстреливать начнете, то как же тогда жить?» — думала я даже после объяснений, что иначе они бы выросли и стали претендовать на трон. Никакие доводы не казались мне достаточными. Так и не прониклась я политической целесообразностью. И довольно долго, много дней пыталась как-то примириться с этой мыслью, впихнуть ее в картину мира, чтобы он не сильно перекосился при этом.
Потом оно забылось, это ощущение почти физического усилия, напряженная работа по постижению смыслов: как он устроен, этот мир, какие правила я должна освоить, чтобы стать взрослой?
Только видя малыша, который прямо на твоих глазах повторяет этот тяжелый путь, по которому проходит каждый человек — кто заходит подальше, иные останавливаются раньше, — вспоминаешь это состояние. И снова делаешь открытие, только зеркально, наоборот. Посреди затверженной, упорядоченной жизни вдруг заглядываешь туда, на грань хаоса и порядка.
Елена Куценко
