В Новом музее, недавно, после кончины своего первого владельца Аслана Чехоева, получившем его имя, открылась персональная выставка петербургской художницы Марины Колдобской «Цветы и звери». О жизни после смерти, крутых поворотах биографии и необходимости личной свободы думала Кира Долинина.
Марина Колдобская принадлежит к среднему поколению нынешних художников. Начинала в 1990-е, стала известна как острый и внимательный художественный критик, в 2000-е все больше курировала разные выставки и параллельно делала свое искусство, в последние годы собственная живопись занимает почти все ее время. Ход ее биографии обратный по отношению к более привычному, когда молодой художник занят собой, потом распространяется на курирование других, а после находит в себе силы и слова для написания разных текстов. В какой-то мере такая «обратность» характерна для всего, что она делает,— негромкость при подавляюще крупных форматах, бьющий в глаза цвет при минималистичности сюжетов, жанровое однообразие при совершенно разновекторных эмоциях от разных работ.
Выставка Колдобской — это не о натюрмортах и анималистике. Это выставка портретов. Портретов цветов и портретов зверей. Колдобская, почти как малый голландец Золотого века, способна увидеть в каждом природном явлении глас Божий и суть вещей как таковую. Она никогда не выставляет натюрморт и не ловит своих героев в уютную рамку пейзажа. Огромные, даже когда написаны на небольших плоскостях, Цветок и Зверь есть главные и единственные герои каждого конкретного ее художественного высказывания. Без цветного фона и подставок, без потолка и пола, без неба и земли, они парят в безвоздушном пространстве и взирают на своих случайных зрителей.
У такого взгляда и в ХХ веке приличная традиция. Тут и Пикассо, и Владимир Яковлев, чьи цветы и звери есть суть мироздания. Пикассо говорил линией, Колдобская — пятном; яковлевские цветы нежны и растеряны, у Колдобской они беспардонны и наглы, у Пикассо кошка поймала птицу, у Колдобской мышь во рту кошки истекает красной-красной кровью. У Яковлева цветок стремится к растворению в абстракции, у Колдобской он настаивает на своей реальности. Однако у сравнения с классиками есть основание — оно в бескрайности уважения и восхищения художника перед тварями природными (или Божьими, кому как).
В двух залах экспозиции в Новом музее три основных цвета (белый, черный и красный) и один дополнительный (розовый). Их хватает на всех: на котов, мышей, обезьян, жуков, божьих коровок, тараканов, быков, на розы и анемоны, которые у Колдобской, может, и правда розы и анемоны, но скорее просто Цветы. Эта живопись, конечно, «живопись действия», художница и пишет быстро, иногда в формате перформанса перед выставкой или на самой выставке. Но «случайность» художественного жеста тут все-таки маска: виртуозное умение наделить большие пятна краски эмоциями и силой в данном случае есть итог долгой практики и идеального чувства меры.
Для Нового музея выставка Марины Колдобской, с одной стороны, продолжение заданной Асланом Чехоевым программы разговора о петербургском искусстве, но, с другой стороны, уход от нее. Этот художник не так уж легко пристегивается к местным традициям и реалиям. Эта живопись слишком ярка, слишком настырна, слишком декоративна и слишком громка для того, чтобы быть естественно «петербургской». Ей интересно быть вне времени и пространства, на чистой стене или в соседстве с абстракцией, в частном доме или в виде монументальной росписи, она не чтит тишину и камерность. Хороший ход для растерявшегося после смерти своего хозяина музея. Таким, тем же и все-таки другим, он может и выжить.
Кира Долинина
