В уходящем «ковидном» году Дмитрий Крымов не утратил интенсивного ритма работы. В «Школе современной пьесы» он выпустил резонансный спектакль «Все тут», наполненный личными воспоминаниями, участвовал в фестивалях, проводил мастер-классы, а еще стал лауреатом «Золотой маски»: в номинации «лучшая работа режиссера» победил «Серёжа», поставленный им в МХТ им. А.П. Чехова. «Известиям» Крымов рассказал, каково работать режиссером, не имея режиссерского образования, и почему, когда начинаешь командовать, значит, с тобой что-то не то.
— Этот «большой спорт» в театре — премии, награды — что-то значит для вас?
— Я не знаю тех, для кого это ничего не значит. Если бы мне не давали премий, я, наверное, думал бы, что лучше без них. А когда дают — думаю, что лучше с ними. Знаете, как однажды актер вышел на сцену получать награду и сказал: «Мне всегда казалось, что в этой премии какая-то фальшь, нечестность и коррупция, а теперь я понимаю, что нет, у вас всё честно».
— Недавно вы приезжали с «Серёжей» в Петербург, и я застал кусочек вашей репетиции в БДТ. Вы репетируете мягко, не повышая голоса. Как, не имея режиссерского образования, вы нашли свою тактику?
— Как, не учась плавать, я выплыл? Я просто греб и не хотел утонуть... Я не знаю, что это — тактика, веду себя как веду. Начинал я, наверное, по-другому, потому что я нервничал. Когда нервничаешь, иначе себя ведешь, более жестко, а когда начинаешь, всегда нервничаешь. Я помню, как я на одного актера накричал — стыдно вспомнить, — это был мой первый спектакль, «Гамлет». А Клавдия играл Николай Волков, актер моего папы, и Николай Николаевич мне позвонил и сказал: «Дима, твой папа никогда не кричал в тот период, когда у нас всё было хорошо. Это было в Театре на Малой Бронной. Твой папа никогда не кричал, даже если человек опаздывал на репетицию. Пришел — уже хорошо, если опоздал, значит, не мог раньше, не страшно...»
Я это запомнил. Когда начинаешь командовать, значит, с тобой что-то не то. А потом, вы ведь наблюдали не за нервным сочинением спектакля, «Серёжа» уже полтора года идет. Это даже и не репетиция была: очень хорошие и дисциплинированные актеры вспоминали мизансцены на новой для себя сцене, я же просто присутствовал при этом. Это был мирный, благостный момент.
— Ваша профессиональная связь с отцом, режиссером Анатолием Эфросом, очевидна. А если говорить о маме, Наталье Крымовой? Ее влияние на вас как на художника вы осознаете?
— Мне очень трудно разобраться в этом. Я бы и наедине с собой не стал в этом разбираться, а уж перед включенным диктофоном... Мама была мама. Не знаю, в том ли дело, что она была критиком, а эта профессия требует определенности, но с мамой всё было как-то ясно, просто и понятно. Что такое хорошо и что такое плохо. У меня выработалась потребность в этом. Может, с точки зрения кого-то она была неправа, но я никогда не подвергал ее взгляд никакому сомнению.
Помню, как выглядела ее редакторская правка своих и чужих текстов — просто каллиграфия! Она воздействовала, как восточная графика, как иранские миниатюры — все эти значки на полях. Благодаря им всё становилось как-то правильнее, яснее, поэтичнее, что ли. Все вставало на свои места. Многие пишут туманно, а она этого не переваривала. Теперь, когда я правлю свои рукописи, отпечатанные на машинке, я тоже пользуюсь такими значками, но знаю их значительно меньше, чем она.
— Я почему про влияние Натальи Анатольевны спросил. В ваших спектаклях ощущается память театра. Вам важны связи с театральным прошлым, это близко театроведческому мышлению?
— Мне трудно это оценивать, но память театра, конечно, для меня важна. Я в детстве столько времени провел за кулисами Театра Ленинского комсомола, где мой папа был главным режиссером тогда, я так облазил весь реквизиторский цех, столько общался с актерами, помрежами... Толстой в «Детстве» вспоминает учителя Карла Иваныча, а я — реквизиторш Театра Ленинского комсомола. И актеров.
— Я видел ваш мастер-класс по «Гамлету». Вы призывали ребят думать об авторе — чем Шекспир отличается на сцене от Пушкина; с другой стороны, вам важно было увидеть в этих пробах настроение студента, его «внутренний пейзаж». Как в театре выдержать эту грань?
— Зачем брать Шекспира или любого другого драматурга, чтобы сделать просто «свое»? Чтобы показать, что я свободный человек и плевать хотел на автора? Это бессмыслица. Я не люблю спектаклей, где режиссер слишком выпячивает себя, как бы говоря, что автор ему безразличен. Другое дело, что иногда под видом плевка может скрываться любовь, понимание и уважение к этому автору. Где граница между одним и другим? Сложно сказать. Что прекрасно для одних зрителей, другим кажется кощунством. История покажет. Но эта граница, хоть и тонкая, всё же есть, и она сущностная. Повторяю, с этой темой — отношения сцены и литературы, режиссера и драматурга — надо быть очень осторожным, потому что по этой линии проходит сегодня борьба с современным театром.
— Что для вас главное в режиссере? Представьте, что вы набираете курс.
— Я бы как раз на фантазию абитуриента и ориентировался, есть ли она. Фантазия, понимание. Это по глазам видно. Но важна фантазия не вообще, а в этом виде искусства, способность к театральному мышлению. Если парень поступает на театрального режиссера, важно, чтобы он был способен мыслить театральными категориями, а не литературой, допустим.
— Мне кажется, что самое сложное и страшное в режиссуре — работа с актером. Вы согласны?
— Если актер плохой, то да. А с хорошим работать очень приятно. Фантастически приятно. Он может сделать такие вещи, о которых я бы даже не додумался, это не в сфере моих возможностей.
Если каждый день чистить картошку, рано или поздно сделаешь виртуозом этого дела. А видели ли вы, как профессиональный мясник разделывает тушу, рубит мясо? Это же настоящее искусство. Потому что он каждый день это делает.
— Как режиссер вы ставили со своими студентами, потом — в своей лаборатории под крышей «Школы драматического искусства», сейчас — как приглашенный режиссер в крупных театрах. Какой тип театра вам ближе?
— Первые годы я всё время приходил на свои спектакли. Я ничего не правил, даже не смотрел, просто приходил побыть с актерами вечером, потому что соскучился по ним. По духу мне ближе всего студенческое сочинительство спектакля. Я бы хотел работать (и так стараюсь делать) даже с известными актерами как со студентами, чтобы они чувствовали и вели себя, как студенты. Актер, который ждет от меня точных указаний или думает, что я не буду ждать от него никаких предложений, он мне не нужен, он будет мне только мешать, даже если он хороший актер. Режиссура «пришел — поставил — ушел» мне совершенно неинтересна.
Для того чтобы процесс шел, нужна компания понимающих людей. Всё дело в компании. Хорошо бы, конечно, и материальную базу, чтобы эти люди получали деньги и не так часто смотрели в сторону кино. Или как там они еще деньги зарабатывают? Потому что отвлечение на сторону может сильно разрушить дружеский цемент. Отсутствие денег можно пережить только на первых этапах профессии, когда возможна студийность, а дальше начинаются противоречия.
— Сейчас ваш метод отличается от того, что было в лаборатории? Наверное, это так не просто — ставить с новыми актерами, на новой площадке. Впрочем, актриса Мария Смольникова всегда с вами.
— Да, Маша — это осколок моего театра. А сочиняю я, как сочиняю, по-другому не могу, и не думаю, что это нужно менять. Если у тебя получается сочинять, когда ты сидишь, опустив ноги в холодную воду, зачем в горячую опускать? Получается в холодной — держи в холодной, надо не сбивать фарт. Сочинять новый спектакль с новыми людьми интересно, хотя, конечно, рискованно. Вот сейчас как раз такая у меня ситуация. Что получится, не знаю. Должно пройти какое-то время, и если процесс правильно идет, то все почувствуют единство. Очень уж знать друг друга вредно. То есть не знать даже, а... заранее понимать, какие будут шутки, интонации, дальнейшие действия. Всё приедается. И я им могу надоесть, и они мне.
То же относится и к пространству. Скажем, в «Школе драматического искусства» чудесное пространство, я долгое время думал, что лучшее. Может, так оно и есть, но я столько спектаклей там поставил, в каждом стремясь по-новому его освоить, что, кажется, уже всё обыграл. Долго работать в одном пространстве — это как живописцу всё время писать на холсте одного и того же формата. Он уже может работать вслепую, и рука с кисточкой «знает», где нужно остановиться, чтобы не выйти за пределы холста. Это нехорошо, исчезает какой-то нерв целины.
— Кстати, почему сейчас вы не занимаетесь изобразительным искусством вне театра? Я видел ваши великолепные работы как станковиста и графика, ваши книжные иллюстрации.
— Ушло это как-то. Нет того драйва. Я могу рисовать, писать маслом, даже это делаю иногда для себя, но... Этим интересно заниматься, когда чувствуешь впереди неясное манящее пространство, есть какая-то иллюзия, перспектива и не видишь своего финала в этом. Если говорить о графике или живописи, то этого ощущения у меня уже нет. Но я не печалюсь, потому что у меня есть театр. Когда он закончится, надо будет еще куда-то перейти, потому что без перспективы жить тяжело.
— В чем плюсы и минусы ситуации приглашенного режиссера?
— Плюсы — в свободе. Если я приглашенный, то могу себе позволить многими вещами не заниматься, которыми уже и не хочу заниматься. Минусы? Когда у режиссера есть своя компания, он чувствует себя среди единомышленников. Несмотря на то что приходится постоянно решать организационные вопросы, отнимающие много сил и времени. Когда же ставишь в театре как приглашенный режиссер, то, как бы хорош ни был этот театр, чувствуешь себя иначе.
Вначале неловко и очень нервно, когда на твой спектакль приходит не твоя публика. Пока еще не твоя. С другой стороны, публика одного театра, публика другого театра — это всё так условно. На хорошем спектакле в конце концов случается объединение зрителей. Это то, что сближает театр с храмом. Когда на премьере выходишь на поклоны и чувствуешь, что зал объединен какой-то сказкой, то ощущаешь маленькую гордость, что тебе с твоей маленькой командой актеров — но также и художников, и гримеров, и так далее — удалось объединить людей. Я люблю повторять, что на спектакль приходит толпа, а уходит народ.
— Вы хотели бы, чтобы вам предложили возглавить какой-нибудь театр?
— Девушка, которую долго не зовут замуж и спрашивают, хочет ли она замуж, с гордостью отвечает «нет». И я себе позволю сказать «нет».
— Сейчас возможна ситуация, чтобы вы работали над спектаклем как сценограф при наличии другого режиссера?
— Вряд ли. Уже на первый свой спектакль, на «Гамлета», я позвал художника. В общем, я сразу отделил себя-сценографа от себя-режиссера. И сейчас работать только как сценограф мне было бы скучно, да и отвык я. Как бы я ни стремился доказать своим студентам, что художник самостоятелен (а это мне в какой-то мере удается), всё равно на практике они должны подстраиваться под главного человека, который ставит спектакль. И в этой иерархии я уже не мог бы, да и не хотел бы спуститься на ступеньку вниз. Я бы с удовольствием сыграл какую-нибудь роль, то есть спустился бы вниз на две ступеньки, но это другое дело: актер занимается созданием своей роли, а режиссер и художник занимаются конструкцией спектакля. И я бы уже не мог делить с кем-то первенство.
— А какую роль вы хотели бы сыграть?
— Да неважно какую. Просто однажды я попробовал, и мне очень понравилось. Это длилось пять или шесть репетиций, и я не знаю, что бы из этого вышло, но я такое удовольствие получил! Это было очень интересное приключение...
Евгений Авраменко
