— Алексей Владимирович, как вы себя чувствуете?
— Уже такой возраст, что это риторический вопрос.
— Просто в последнее время идет информация, что из-за уже известного всем дачного конфликта ваше здоровье пошатнулось.
— Да нет, тут не в даче дело. Просто возраст… Вот сейчас капельницы мне ставят. Я чем-то заболел, понимаете. Да, нужны особенные лекарства, это не то что грипп. Теперь я все время нахожусь в состоянии «лечиловки».
— Из дома выходите?
— Сил-то уже мало, но выхожу, когда чувствую себя получше. Стараюсь все-таки в институте бывать, там же люди, мои друзья… Не только друзья, потому что актерской кафедрой я как заведовал, так и заведую. Хотя на самом деле занятия ведут прекрасные педагоги.
— Наверное, вы получили много откликов после программы Малахова, где говорилось о том, как ваш сосед жульническим образом решил оттяпать у вас землю на участке?
— Да, эта гадость, конечно, в сто раз веселее для информации, чем институт.
— Ну да, кто-то смотрел передачу любопытства ради, кто-то хотел посмотреть на великого артиста, попавшего в такую ситуацию, но многие же искренне хотят вам помочь.
— Да, я очень надеюсь и переживаю. Это не жадность, а бред абсолютный. Ведь 22 года назад вся дача с землей мною передана дочери, это она хозяйка. Ну и как был участок, так он и остается. Это ведь не мое теперь, а Машки, дочки моей.
— Но та ваша подпись, которой оперирует сосед… Вы с ним вообще были знакомы?
— Был, но имя его забыл.
— …Значит, бумага, которую вы ему подписали, совершенно не имеет никого юридического значения?
— Абсолютно точно. Этот сосед пришел ко мне: вот, говорит, надо тут бумажку подписать. А я плохо вижу, это давно известно, можно сказать, один глаз только и остался. Так вот вышел на улицу и, совершенно не думая ничего, подписал. А чего там написано, я даже не знал.
— Значит, никто ни дачу, ни участок отнять у вас не сможет?
— Дача тут ни при чем. Он хотел от нашего квадратика себе кусочек отрезать к своему участку. Очень примитивное желание. Но решения пока нет, я жду.
— Когда в той программе показали вашу дачу, участок, думаю, многие были поражены, насколько все это непритязательно, скромно.
— Дача-то эта деревянная. И совершенно не похожа ни на какие современные дворцы. Старая-старая, это сруб из бревен.
— Одноэтажный.
— Одноэтажный — не то слово. Ничего там у меня никогда не было — ни отопления, ни воды, поэтому печку строил я. Настоящую, нормальную русскую печку.
— Вот люди и изумлялись: как у народного артиста СССР, гордости страны такой домик, когда вокруг непонятно кто имеет просто хоромы.
— Но у меня еще и подвал, и роскошный гараж, въезд! Да, дом из прошлого века.
— Да вы и сам из другого века! Гараж и машина — единственная материальная ценность, которая для вас важна?
— Да, вот машина — это мое! Я еще мальчиком начал ездить.
— Это не на той машине, которую вам Ахматова подарила?
— Нет, Анна Андреевна подарила чуть позже. После войны появились немецкие трофейные машины — и их раздавали тем, кто воевал. Когда вернулся с войны мой отчим дорогой, Виктор Ефимович Ардов, ему тоже машина полагалась. Вот я на ней и катался. Она уже не новая была, полуизуродованная…
— И сколько вам лет было, когда Ардов дал порулить?
— Ну как? 45-й, конец войны, мне 17 лет.
— Вы можете, наверное, разобрать машину до основания, а потом собрать?
— Так первую четверть своей жизни я только и делал, что разбирал-собирал, украшал бог знает чем. Только не эту, другие.
— А сейчас какая у вас машина?
— «Тойота». Она тоже у меня давно, но до сих пор, слава тебе господи, катается.
— Когда ваш всем известный герой Гоша заявлял: «Без меня тут ничего не крутится», — вы говорили это и от себя тоже? Ведь у вас золотые руки.
— Машины — моя страсть, и я много-много часов провел в их обществе. Чего-то переделывал, по-другому делал.
— Родные и близкие на вас не обижались, когда после съемок в кино вы им «изменяли» с машинами?
— Но снимался-то я в Ленинграде, а не в Москве, там родных не было. А в Ленинград ездил не на поезде, а как раз на машине.
«Дома Ахматову я никогда в жизни не видел высокомерной. Ни разу!»
— Алексей Владимирович, ведь вы знаете, что такое слава?
— Все об этом знают.
— Все не могут знать, ведь такая слава, как у вас, мало у кого была!
— Но я не могу сказать, что такое слава. Я вырос во дворе МХАТа, все мои родственники и я целиком из театра. А в этой среде к славе отношение несколько иное.
— И у вас после фильмов «Дело Румянцева», «Летят журавли», «Девять дней одного года» никогда не было того, что называется звездной болезнью?
— Нет, «заболеть» я не успел, другое воспитание. Когда ты мальчишкой видишь столько знаменитых актеров ежедневно, ну какая может быть «звездная болезнь». Потом меня приняли во МХАТ, и я выходил в массовых сценах. Так что жизнь артиста мне знакома буквально с рождения — и с той, и с другой стороны. Изнутри.
— Сколько лет вы были близко знакомы с Анной Ахматовой?
— До самой ее смерти. Она жила у нас.
— Для вас она была примером того, что суть, смысл жизни вовсе не в звездности, а совсем в другом?
— Безусловно. Такого второго человека я не встречал. Она невероятна! Оставила квартиру в Ленинграде, стала жить у нас в Москве в крошечной комнатке. Да, это пример. Невероятная судьба, с одной стороны, а с другой — невероятная вторая и главная половина ее жизни.
— Ахматова действительно была равнодушна к быту, не приспособлена к нему?
— Ну вот она жила у нас совсем в скромных условиях, а там уж какой быт. Она была как все мы в семье. Садилась с нами завтракать, обедать, ужинать. Они с мамой близкие были люди.
— Вы закончили Школу-студию МХАТ, потом играли в Художественном театре, правда, недолго. Почему вы не стали театральным артистом?
— А потому, что я неправильно поступил, молодой еще был, начинающий, и поехал сниматься в кино в Ленинград. Так сказать, сам совершил этот шаг. И меня сразу из театра уволили. А кому нужен такой молодой человек, который уезжает на месяц, на два куда-то…
— Вы уехали сниматься не предупредив?
— Нет, я открыто сказал. Тогда мне объяснили, что актер МХАТа не может так, за здорово живешь, уехать вот, и все.
— И на сцену уже больше никогда не выходили?
— В спектаклях больше не играл, только на концертах выступал. Все-таки кино меня полностью съело.
«Да у меня памяти нет, поэтому какой уж я злопамятный…»
— Конечно, вы гордитесь своей дочерью Марией, она же просто замечательная. Как у нее дела?
— Я очень за нее рад. Уже книжечка ее когда-то вышла, теперь она другую книжечку готовит. И не потому что по блату, а прямо так к ней обратились. Ее знают. Она уже абсолютно самостоятельный человек.
— Очень хорошо, что благодаря вам и Гитане Аркадьевне, вашей супруге, Маша живет полноценной и самодостаточной творческой жизнью. (Дочь Баталова Маша из-за врачебной ошибки родилась с диагнозом ДЦП, она прикована к инвалидной коляске, ей сложно говорить, она может печатать только одним пальцем. — А.М.)
— Надо сказать, что Маша сама в труднейшие времена пробила себе дорогу. Она закончила сценарный факультет во ВГИКе, и у нее оказался лучший диплом, который похвалил Норштейн. Это ее завоевание. Ведь она училась совсем на другой кафедре, не там, где я был. Она сама по себе. Потом появилась ее книжечка сказок, затем издали большую с рисунками. Она действительно самостоятельная, без подпорок. Так и сегодня. (В 2007 году по ее сценарию вышел фильм «Дом на Английской набережной» режиссера Михаила Богина. — А.М.)
— Сейчас она дома, с вами?
— Она всегда с нами.
— В той передаче, малаховской, говорилось, что вы можете сидеть с дочкой на кухне часами, разговаривать, понимая друг друга практически без слов.
— Ну конечно, это безусловно. А что же вы хотите, столько лет вместе.
— И по тому, как Маша реагирует, вы все понимаете, что она говорит?
— С нами-то она медленно и спокойно действительно кое-что говорит, так что слава богу. Сейчас она говорит лучше, безусловно. Да, диктором она не может быть, но мы с ней прекрасно общаемся, она уже этим не стеснена.
— У вас же есть еще одна дочь, Надежда?
— Да, но это бог знает когда было.
— Говорят, что вы не так часто с ней встречаетесь, общаетесь…
— Но это зависит уже от ее судьбы. Раньше чаще встречались, теперь реже. Это связано с ее жизнью, отдельно идущей.
— А когда вы встречаетесь, вам есть о чем поговорить?
— Уже трудно, потому что мы идем по совершенно разным дорогам.
— И с ее стороны нет стремления вас еще раз увидеть?
— Ну как сказать: она приходит, день рождения, то, сё, пятое-десятое… Но никаких общих забот-хлопот — их нет просто. Чтобы вот так взять и говорить, тогда надо начинать все сначала. А вот так: что у тебя вчера было? что позавчера? — мы просто друг друга не поймем.
— Мама Надежды — Ирина Ротова, ваша первая жена. Вы же очень рано женились?
— Да, очень рано, так не полагалось жениться. Мы знали друг друга с детского сада.
— Наверное, теперь, оглядываясь, вы думаете, что не надо было так рано жениться?
— Трудно сказать, здесь я советовать не могу. В юности ведь неизвестно, кем ты станешь, все висит в воздухе.
— Вы разошлись с Ириной, но остались с ней в добрых отношениях?
— Конечно, это же не военное столкновение. Она приходила иногда. Скандалов у нас не было.
— В фильме «Девять дней одного года» вашей партнершей была Татьяна Лаврова. Там вы весь погружены в науку, а Лаврову почти не замечаете, любите, но по-своему, без особых нежностей. В жизни вы тоже такой?
— Ой, вы далеко заехали, очень много спрашиваете. Про это я не буду говорить. Знаете, каждый раз все зависит от того, кто тебе достался в партнеры. А к партнеру, конечно, хочется относиться так, чтобы работать в одну душу.
— Лаврова была замечательной партнершей?
— Не буду отвечать. А то вот сейчас отвечу, а сын Лавровой обидится. Или обрадуется…
— Алексей Владимирович, а вы не злопамятный человек?
— Да у меня памяти нет, поэтому какой уж злопамятный… Этот «ящик» у меня плохо обслуживается. Вот сейчас я потихонечку пишу какие-то воспоминания, хочу упомянуть всех дорогих мне людей. Книжка не книжка, альбом не альбом, но что-то в этом роде. И вот здесь ваш вопрос попал в самую точку: мне очень хочется, чтобы я не пропустил что-то хорошее, не забыл поклониться тем людям, которым я обязан. В письменном виде.
— Деньги для вас много значат в этой жизни?
— Как и для всех, наверное, я думаю. Они нужны, конечно, жить-то надо.
— Вы же получали государственные премии, и не один раз. Все-таки это хорошие деньги...
— Нет, это были ордена только. Давно это было. Тогда награда ценилась больше — и денег там, по-моему, никаких не было. Награда дорога сама по себе. И такая радость была — о-го-го! Наградили, ну и спасибо, попраздновали. Но никаких специальных отчислений не было, точно могу сказать.
— И еще вы никогда не были приближены к власти.
— Хуже того, я никогда не входил ни в партию, ни в комсомол.
— Что хорошо вас характеризует.
— Это сейчас, а представьте, если повернулось бы по-другому, и оказалось бы, что это ужасно.
— Вячеслав Васильевич Тихонов очень не любил, когда ему напоминали про Штирлица. А вам Гоша еще не надоел?
— Не знаю, как у других (смеется), но у артистов отношение к своим героям с годами меняется. Что-то нравится больше, что-то меньше. Со временем ты начинаешь смотреть на этого Гошу с другой стороны, уже как зритель, как бы издалека. Вот я смотрю на него и вижу, что тут сыграл не так, там… Чем больше опыт, тем все твои ошибки виднее. Это чистая правда.
Александр Мельман
