Мы не рождаемся людьми. Мы малы и обескуражены, мы кричим, когда приходит время покидать тело матери. Из тюрьмы утробы — в тюрьму мира. Словно разломили скорлупу, из которой показалось невидящее, неразумное нечто, отчаянно ворочающее ручками и ножками. Какое обещание этого мира заставляет нас верить в него, надеяться друг на друга, жалеть о прошедшем, и благодарить жизнь за то, что она позволила вдохнуть в первый раз и разразиться криком?
Животное, которое возомнило, что ему обещан мир
Разве нам обещан мир? Нет, нисколько. Нам обещаны периоды боли и мучения, минуты счастья и удовольствия, но никак не мир. Пока мы взрослели и учились правилам сада, мы и думать забыли, что не ими одними полнится наша жизнь. Мы часто боимся смерти. Но почему? Разве что-то отличает ее от жизни? Неразличимость лесной чащи, в отличие от наших садовых причуд, переплетает в себе смерть и жизнь, муки и удовольствие, страх и восторг, не прибегая к обману. А где нет обмана, там нет ни чести, ни достоинства, ни долга.
Мы надеемся на обещанный мир, жалеем тех, кому он не достанется, должны поддерживать садовую ограду, не запуская сорняки в огороды и диких зверей в свой дом. Но зачем это все? Кому это нужно? Наше время истечет быстрее, чем мы сможем понять, к чему приведут наши действия, ни одно наше страдание не будет вознаграждено счастьем просто из-за того, что мы страдали. Разве при таких условиях мы остаемся должниками перед садом? Нет, это сад всегда должен быть перед нами в долгу, но мы отчего-то поставили его правила выше себя. Эти правила — основа нашей морали.
Я расскажу вам о некоторых чувствах, которые воспитывает в нас общество сада, делая нас несчастными людьми, вдохновленными обещанием мира.
Надежда
По своей сути надежда — это та же вера, но от бездействия, а не от бездумия, неуверенность. Когда мы говорим: «Я надеюсь, у меня все получится», мы не имеем в виду, что теория вероятности нам подсказывает, что несмотря на все старания, последнее слово останется за обстоятельствами. Нет, это пустые слова. Они выражают только неуверенность. Их можно заменить на другие: «Я не уверен, что у меня все получится, но я верю в это». Мы просто бездействуем на фоне сомнений! Мы доверяем садовым правилам. Если ты стоишь, но стоишь на тропинке, то ты в безопасности, ты можешь долго стоять на месте, даже не замечая, что твое чувство надежды никуда тебя не ведет.
Сфантазированный мир, сказочный, тошнотворно приторный, как летний мед, — вот, что обещает надежда. Мы привыкли к тому, что иногда одной веры в мир достаточно, чтобы сбылось его обещание. Поэтому чаще всего надежда обращается в бездействие. В лесу же обычно бездействие равносильно ожиданию смерти, конца мира, лес никогда ничего не обещает. Тем не менее, мораль нас учит, что вера в себя укрепляет волю. Когда мы надеемся, что встретим деревушку во время утомительного путешествия, нам не так тяжело идти. Но мы может пропасть, если не примем в расчет, что ее может не быть, и неправильно рассчитаем провизию и свою выносливость. Мы так привыкли, что нам ничего не угрожает внутри садовой ограды, что выучились быть беспомощными перед обстоятельствами. Мы укрепляемся в вере перед неприятностями вместо того, чтобы готовиться защищаться, как делают звери. Мне сложно представить, насколько это чувство уменьшает потенциал человека и его общества.
Жалость
По своей сути жалость — это чувство поражения. Однажды почувствовав жалость к себе, мы раз за разом перенимаем это чувство у себя прошлых и возрождаем в словах: «О, как мне жаль, что я не справился с этим раньше!» Так принято говорить, так принято чувствовать. Но жалость только уменьшает наши силы, как и надежда. Мы жалеем о слабости других, жалеем себя за свои слабости. Хочется оправдать жалость, сказать, что мы помогаем другим из жалости. Если бы ее не было, то мы бросали слабых и беспомощных в их самые страшные часы, ни одна мать не защитила свое дитя, ни один мужчина не трудился в поте лица, чтобы прокормить десять голов своих голодных детей. И так далее. Но насколько же человек жалок, если только жалость способна заставить его помогать другому!
Нет, жалость заставляет нас верить в свою слабость, учит полагаться на мнение других, делает нас зависимыми от садовых порядков. Мы перестаем учиться на своем опыте, воспринимаем естественные ошибки и просчеты как окончательные провалы и ставим крест на всех дальнейших попытках. «Пожалейте меня!» Вместо помощи и поддержки мы просим жалости, просим окружающих подтвердить бедственность нашего положения. Садовые деревья становятся одинокими и жалкими, когда к ним давно не прикасались руки хозяев. Так и мы, выращенные в парниках, в теплицах, не выносим лесной свободы, где никто не надеется на ливень в засуху и никто не надеется на теплую зиму. Из последних сил мы стоим, как вкопанные, из последних сил жалеем себя, а могли бы быть далеко-далеко, например, в порыве радости открывать новые горные хребты.
Долг
По своей сути долг — это обязательство по отношению к своему прошлому или тому, что мы называем своим прошлым. Кто-то считает многовековую историю своей семьи своим прошлым. Мы возделываем сад, но должны ли мы это делать? Получается, мы слепо перенимаем обязанности других людей просто из-за того, что они нас вырастили, и даже не для того, чтобы их наследие не пропало. Порой и наследие выглядит, как психологическая драма в трех или четырех действиях (в зависимости от того, сколько поколений помнит нынешнее). Драма слепого следования смертоносной традиции, драма слепого потакания детским капризам, драма слепого упования на грядущие достижения человечества...
Эта эстафета ценностей и действий, передающихся от общества прошлого, от хозяев сада, от предков, от прошлых обещаний, данных кому-то, данных кем-то, — эта эстафета завязывает узлом все чувства, что уже были описаны мной, и кладет огромной цепью на шею тем существам, что зовут себя людьми, что так держатся за свод правил своей садовой морали. Но в сухом остатке эта цепь долга и свод обязанностей дают нам лишь горсть напрасных ожиданий и веру в обещанный мир.
Тюрьма для обреченных расти в человеческом саду
Никто не расскажет вам, кроме леса, что суть всех обещаний в том, что неумолимое становление рано или поздно заставит вас дожить до момента, когда каждое из них будет нарушено.
Становление таково, что все созданное, выращенное, любимое и ненавидимое будет разрушено. Один философ сказал, что вещи — это лишь ненадолго застывшее время. Если бы мы хотели разочароваться в мире, мы бы смотрели, как однолетние цветы погибают этой осенью на клумбах, а не вспоминали молодую и яркую июньскую траву. Становление никто не может остановить. Так и любой долг обречен на небытие, любое обещание будет нарушено. Пройдут века, и мало кто вспомнит, почему всем было предписано стыдиться проигрыша предков в войне.
Только эта мысль о небытии предписаний останавливает меня от полного отшельничества, от окончательного ухода в лес. Я наблюдаю, как люди забывают обещать, но помнят, как решаться на действия, не обреченные вечно возвращаться к ним со стыдом, виной, жалостью или долгом. Я наблюдаю, как меняется сад, как меняется свод его правил. И я всегда, бывая в саду, нет-нет да увижу, как кто-то без зазрения совести поднимает проклятые предками плоды. Поднимает из любопытства ли, от голода ли, и удивляется их насыщенному вкусу. В этот момент почти детское чувство радости охватывает все мое существо — это дух леса пускает корни среди человеческого сада.
Роман Ливаров
