Что за «стыдно»? Украсть стыдно,
а сказать — ничего — всё можно.
Из сказки «Странные времена»
(сборник «Заветные сказки» А.Н. Афанасьева)
Приблизительное представление о лексических группах языка мы получаем ещё в школе. Откуда берутся профессионализмы и диалектизмы, как они используются, — в той или иной степени понятно всем. О жаргонизмах и всяческих сленгах говорится и пишется значительно меньше. Что же касается так называемых непечатных слов... тут не всякий учёный сгодится даже в собеседники. Между тем этот пласт в разговорном русском занимает, скажем так, видное место. В последние же годы — не только в разговорном.
Источник: unsplash.com
Лет сорок назад я услышал от своего дяди знатный анекдот: «В чём отличие мата от диамата? Мат понимают все, но делают вид, что не понимают. Диамат не понимает никто, но все делают вид... А в чём сходство между ними? И то, и другое является мощнейшим оружием в руках рабочего класса». Что же это за секретное русское оружие?
Согласно словарному определению, собственно матом именуется грубо непристойное ругательство с использованием слова «мать». Иначе говоря, речь идёт исключительно о знаменитом русском тройном присловьи и его производных. Однако в народе бытует расширительное толкование этого понятия, согласно которому матом является вся обсценная лексика – слова и выражения, как принято было говорить, «не употребительные в печати».
Время от времени в статьях и публичных выступлениях предпринимаются вялые попытки рассуждений на предмет, тюркского ли происхождения то или иное слово, латинского или славянского, считать его матом либо не считать... Однако суть не в этом. Принципиально важно, что внутри родного языка существует группа нецензурных лексических единиц нецензурного свойства, т. е. не подлежащих публичному использованию. Но ведь «мат понимают все»?
Налицо парадокс, усугублённый ещё и тем, что ещё в начале 90-х годов одно из российских малых предприятий предложило всем желающим «Словарь нецензурных слов русского языка» объёмом, – сколько бы вы думали, 50? 100? — нет, пятьсот слов! Знающий без труда сообразит, что это почти процент от объёма словаря Ожегова.
Феномен нецензурности не воспринимаем в отрыве от понятия цензуры. Последняя же существует только при наличии индустрии книгопечатания и средств массовой информации. Русской печати, как известно, идёт пятый век. Но и русский мат, как доказали филологи, сочинён отнюдь не в Институте русской лингвистики под Парижем — ему никак не менее шестисот годов. Сложив два и два, получаем, что около двухсот лет «нецензурности» как понятия не существовало в принципе.
Невероятно, но в куртуазном XVIII веке типографским способом выпускались лубочные картинки на сюжеты скоморошин. Мне лично довелось их держать в руках. Самый невинный, пожалуй, вариант озорства на них – «Колпак с пером надел, полны штаны набздел». И что же, никто не возвышал голос об упадке российской нравственности? Не знаю, может, и возвышал. Однако картинки выпускались. «Не любо — не слушай, а врать не мешай», в полном соответствии с неродной мудростью.
А тот самый Иван Барков, которым восхищался Пушкин? Не так важно, в действительности ли он являлся автором поэмы «Лука Мудищев» или нет — прочие его произведения в неменьшей степени дают понятие о свободе нравов александровской и даже николаевской эры. Свобода эта нашла свой, довольно изящный отголосок и в творчестве самого Александра Сергеевича. В 60-е годы XIX века известным фольклористом и литературоведом Александром Афанасьевым собирается цикл «Русских заветных сказок» — ярчайший образец столь же подлинно народного, сколь и неподцензурного юмора. Вот только напечатать его получилось лишь в Женеве и, увы, после смерти составителя.
В это же время переживает расцвет и жанр частушки, о коем мы по сию пору имеем весьма условное представление – благодаря кастрированным изданиям советской эпохи. Громадная коллекция частушек накоплена и издана в 1995 году поэтом Николаем Старшиновым. Попробуйте-ка отыскать этот сборник сегодня…
Мемуарная литература свидетельствует, что мат – с известными оговорками и разумными ограничениями – использовался и дворянами, и мещанами, и крестьянами, и в быту, и в «неформальном» народном творчестве. Его никто никогда не разрешал и никто не мог запретить (если не принимать всерьёз статью административного кодекса о мелком хулиганстве).
Матерная субкультура, по сути, противостояла спускаемой сверху фальшивой этике, официозному искусству, красиво упакованной лжи. В особенности – в переломные дни русской истории, когда обычные для выражения соответствующих эмоций, традиционные слова казались (и оказывались!) стёртыми и шаблонными, более того — скомпрометированными. Популярное междометие, начинающееся на «б» и заканчивающееся на «я», оказалось весомей и честнее многопудовых рассуждений о любви, морали, долге и патриотизме.
И дело здесь не только в пресловутой криминализации сознания или упадке культуры и нравственности – им просто неоткуда было падать: те же слова, что в ограниченном кругу использовал великий Пушкин, продолжают звучать (в ограниченном же кругу) из уст инженера, журналиста, депутата. Налицо чёткая историко-культурная преемственность.
Та же преемственность наблюдалась, начиная с девяностых годов, и в искусстве. Процесс либерализации сознания – личного, художественного, общественно-политического – наконец-то предоставил искусству право рисовать происходящее без купюр. А то ведь и правда: смотришь кино, где полицейские хватают бандита, а тот валится наземь с криком: «Черт побери!». Или солдатики едва ли не миндальничают друг с другом на передовой.
У человека, более знающего, возникает ощущение неправды, а у менее знающего… правды. Да-да, он наивно полагает, что именно так оно было (верилось же в детстве тому, как главный злодей голливудского боевика с пятью пулями в сердце успевает сказать небольшую прощальную речь). И на подобной туфте в советское время власть умудрилась воспитать несколько поколений, последние представители которых и сегодня натурально хватаются за сердце, услышав с экрана крепкое словцо.
А уж чего только не вытворяли чиновники? На всяких там Гребенщиковых внимания попросту не обращали — андеграунд он и есть андеграунд. Но вот как-то в далёком 1987-м году я побывал на премьере прекрасного фильма «Крейцерова соната». Михаил Швейцер — человек без преувеличения высочайшего вкуса, и коль скоро он счёл нужным вложить в уста Познышева фразу «ты ведёшь себя как…» – неканоническую с точки зрения толстовского текста, – значит, она работала на художественный замысел режиссёра.
Но вот проходит полгода, и в телевизионной трансляции картины герой О. Янковского губами произносит все то же заповедное слово, а звучит грубо подмонтированное «кокотка» (см. Леонид Гайдай, «Бриллиантовая рука», казус синагоги). Будучи студентом Литературного института и ощущая с Михаилом Абрамовичем некую корпоративную солидарность, я не поленился направить запросы по этому поводу в Госкино СССР, в редакцию кинопрограмм Центрального телевидения, в Конфликтную комиссию Союза кинематографистов СССР и ещё кое-куда. Ответ пришёл только один – сами понимаете, кое-откуда.
В 1990-м году в Череповце широко известный ныне московский поэт Вадим Степанцов предстал перед нарсудом по обвинению в том самом мелком хулиганстве – за исполнение со сцены рок-фестиваля песен вольного содержания. Тогда дело окончилось мирно – судья, заслушав тексты опальных песен, заявил, они ему понравились. Эх, где ж теперь те судьи…
Да что Степанцов! Такой авторитет, как А.И. Солженицын, мастерски клал мазки ругательств (пусть и чуть завуалированных) на полотно зэковской жизни. Писатель Лев Новожёнов утверждал, что немцев мы победили не только силой оружия, но и переругали их. Э. Лимонов выстроил на отборной матерщине всю эстетику романа «Это я, Эдичка», лексически иллюстрируя непроходимость ситуаций, в которые попадает герой. Использование ненормативной лексики к началу 2000-х стало вполне легитимным приёмом современной литературы, кино, театра. Вот уже прошёл в Саратове в 1993 году конкурс матерного анекдота…
«Ну и чему радоваться?» — спросите вы.
А вот чему. К нам в те годы вернулось одно из важнейших прав личности — право на свободу мироощущения. Мы жили (и успешно продолжаем жить) в государстве, где не работают законы, не действуют инстанции, процветают бюрократический менталитет и коррупция, а в последние годы – ещё и культ аморальности, жестокой силы и всевластия денег. Выматериться, покидая очередной кабинет, – едва ли не единственная форма психологической разрядки, остающаяся нам. Тем не менее на протяжении всей большевистской истории нас пытались лишить и этой отдушины.
Ввести табу в тоталитарном обществе легко, приятно и полезно для власть имущего. Изготовить же его возможно из любого подручного материала. Самые яркие примеры недавнего прошлого — секс, религия, русское зарубежье. Одно из самых громких табу последнего десятилетия советской власти — Сахаров. Отлично помню, какой шквал возмущения народного и ненависти неподдельной обрушился на ещё вчера авторитетнейшего учёного, трижды Героя Социалистического Труда, мирового лидера в области ядерной физики. Квинтэссенцией табуирования выступила глава из книги Н. Н. Яковлева «ЦРУ против СССР». Но вот в 1986-м Горбачёв возвращает Андрея Дмитриевича в Москву, в науку и политику и — прямо как в песне: «Ну, а теперь увидит и кричит: «Ура! Ура Талькову, он за народ!» Впрочем, по некоторым признакам видно, что маятник истории уже даёт обратный ход, и скоро мы снова увидим торжественное превращение карася, то есть Андрея Сахарова, в порося…
Поскольку обскурант – почти всегда трус, в деле запретительства возможна двойная и тройная перестраховка. Так, табуированным у нас считается не только знаменитое слово на букву «х», но и его эвфемизм, а именно «хер». А ведь «херъ» — всего-навсего буква старорусского алфавита, по-нашему «ха». И вот только из-за того, что с этой буквы начинается вышеупомянутое слово (чудовищно, если вдуматься!), её название попало в разряд непристойностей. Так сказать, «расстрелять купца Кутепаткина как гидру мировой буржуазии, а вместе с ним ещё двадцать девять человек в его камере», как писал некогда Михаил Кольцов.
Коль скоро я затронул секс, уместно вспомнить замечательную книгу Эрика Бёрна «Секс в человеческой любви», где, между прочим, целая глава посвящена непристойным словам. Бёрн первым, пожалуй, разделил их на две группы: «слова спальни» (порнография) и «слова туалета» (скатология). Если первые имеют более ограниченные возможности к использованию, являя собой названия половых органов и половых действий, но при этом могут служить элементом интимного общения, то вторые распространены крайне широко, но сами по себе функционально грязны и вызывают тошнотворные ассоциации.
Если эвфемизмы для слов первой группы либо механистичны и физиологичны, либо бездарны и примитивны (вроде глагола «трахаться»), то представители второй группы несут в себе, видимо, столь незаменимую и неповторимую экспрессивную окраску, что, поначалу густо нашпиговав речь, органичным образом пробились в печать, на экран и на цену. Причём Бёрн чётко указал, что вся магия этих слов (обеих групп) заключена исключительно в ореоле запретности. Отбрось её – и немедленно исчезнет всё, что отличает эти слова от любых других. К слову, ореол сей уже достаточно померк, и словом «жопа» со сцены уже никого не удивишь.
Мат вообще сродни порнографии — он даёт говорящему (а иногда и слушающему) ощущение полузапретного наслаждения. Именно полузапретного, ибо в цивилизованных странах™ сексуальная сфера канализирована, но отнюдь не табуирована: хочешь погулять голым – вот тебе нудистский пляж, утолить сексуальный голод — вот соответствующее заведение (естественно, не на центральной улице), если ты прилично одет и покупаешь порножурнал — никто и глазом не моргнёт; у всех свои проблемы, и никому нет дела до того, покажешь ты его жене, подруге или предпочтёшь мастурбировать в гордом одиночестве.
Так вот, мат — сугубо частное дело. Главное — не нарушай прав и свобод остальных: не делай этого за пределами собственного локуса, не заставляй никого слушать это или следовать тебе силой. Однако по последней позиции существует некоторое исключение, которое я бы назвал «всеобщей мужской договорённостью». Уровень этой «договорённости» в среде бомжей, ИТР и министров, разумеется, разный, но суть её сводится к тому, что внутри коллектива или компании при отсутствии прекрасных дам употребление мата как бы не возбраняется – разумеется, в тех пределах, что устраивают (гласно или негласно) всех членов данного микросоциума. Исключение для женщин не случайно и не высосано из пальца: они, как правило, не любят нецензурной лексики (вне сферы полового общения, да и там далеко-далеко не всегда) и, как правило, сами «выражаются» довольно неуклюже. Посему закон суров: не можешь — не берись, дабы эстетика не страдала.
Могу нарваться и на вопрос: о какой-такой матерной эстетике ты базаришь, сынок? Отвечаю, слегка повторяясь: брань при современном укладе жизни мужского общества возымела примерно то же значение, что и кружка пива, бокал вина или сигарета после минут, а то и часов психологического напряжения. Более того – по степени умения в деле использования обсценной лексики вполне можно судить об интеллектуальном уровне собеседника. А употребив «оборотец» в сугубо деловой беседе, начальник может как бы невзначай продемонстрировать степень расположения доверия по отношению к подчинённому. Получается, что мат – это такая многофункциональная штуковина: и транквилизатор, и анализатор, и механизм поощрения в одном флаконе. Шутка.
Главная проблема, конечно же, заключается не в самом существовании мата и не в том, ругаются ли им «наверху» (и, если ругаются, стало быть, и нам можно). Нет. Обсценность — это перец чили на кухне современного языка, и пользоваться ею следует с большой осторожностью и тонким вкусом. Вот только где ж его взять, если у нас в заведениях до сих пор не умеют сыпануть в суп столько соли, сколько нужно? А кайенский перец — это не соль: переборщишь — может и сердце не выдержать. Тут уместно задаться вопросом: тогда зачем нам вообще эта «латиноамериканская» кухня? Не спокойнее ли питаться паровыми котлетками? Безусловно, спокойнее. Но если тебя время от времени не тянет на горячее и острое, на рискованное и запретное, – разве ты мужчина?
Вот и вышеупомянутый Лев Новожёнов предупреждает: «Слова, точно поставленные и произнесённые, удесятеряют свою силу. Можно всё, но умеючи, в своё время и в своём месте». А с умением, конечно же, проблемы. Здесь, как и в любом деликатном вопросе, нам грозит любимый российский перехлёст. Ведь чего-чего, а бульварной прессы, бездарного театра и кино и, главное, ползучей бездуховности в нашем отечестве ныне более чем достаточно. А мат в устах дегенерата звучит так же отвратительно, тоскливо и монотонно, как и любая, пусть даже самая дельная мысль.
Да, даже при самом что ни на есть open mind смотреть, слушать и читать это бывает довольно неприятно. Но такова уж плата. За нашу и вашу свободу. И я абсолютно убеждён, что когда снимется последнее табу, исчезнет ажиотаж – уйдёт в небытие само понятие нецензурных слов. Останутся слова просто неуместные и непристойные, в публичном употреблении коих же не останется и намёка на прежнее геройство.
...Я дописываю эти строки, а за моим окном два почтенного возраста джентльмена играют в шахматы. Они обдумывают ходы, вслух разбирают ситуации и матерятся, матерятся…
Дмитрий Токман
