«Ум, смутися по словам!
Ложный вид предстань очам!
Будьте здесь и будьте там!»
Есть в гётевском Фаусте явления и пространства, что не воссоздашь на сцене. Они либо растянут театр до космических масштабов, либо вдуют его в одну песчинку; либо растопят, как масло, либо разорвут под рёв аплодисментов. Кажется, эта визионерская, подвижная, как судороги, пьеса не нанесла нам физический ущерб только по случайности. Смена планов, масштабов, количеств и качеств героев — мгновенна и болезненна.
Фауст. Врубель. 1896
Мы невредимо и невидимо пройдём по невозможным пространствам Фауста, втягивающим наше восприятие в другие космосы. Перед нами творятся литургические действа: они безразмерны, огромны, а затем до крупицы зерна малы. Чтобы воспринимать их объём - их в объёме - нужно трудиться, нужно напрягать мышцы, жилы, крови — «сок совсем особенного свойства».
Описания мест у Гёте часто скрываются не в ремарках, а в монологах случайных персонажей, например, Герольда, поэтому глаза пробегают по тексту, как по плоскости, как по маловажности, — искать щели в другие миры в диалогах интереснее.
Я расскажу о пяти странных и трудных пространствах Фауста, любое из которых может стать линзой для восприятия всего происходящего в пьесе.
1. Шар. Стеклянный, хрустальный, с человечком, в воде, с солдатом внутри
А) В шестой сцене мы на кухне у ведьмы. Три мартышки катают по полу большой шар на фоне исходящего из котла пара, в котором видны очертания неизвестных призраков. Мартышка-самец говорит:
«Вот мир летит,
Спешит, бежит,
Крутясь, в пустыне.
Стеклянный звон,
Как хрупок он!
Пустой в средине,
Он тут блестит,
А там горит.
Я жив доныне!
Дитя, мой друг,
Пусти из рук,
Не то умрешь ты.
Здесь глина: стук —
И разобьёшь ты»
В лапах ведьминых мартышек находится хрупкая, блестяще-огненная, звонкая Земля. Мартышка игриво намекает на то, как легко выпустить её из рук, дразнится. В переводе Холодковского мартышкин шар есть такая утончённо-страшная вещь, в которой смешаны стекло, огонь, блеск, пустота и глина. Холодковский создаёт перед нами новый предмет. У самого Гёте шар другой, у Пастернака другой, это важно подмечать.
Итак, наша земля, вся тяжесть и радость наших дней и мы сами необыкновенным образом, ещё и продолжая наблюдать со стороны, попали в лапы семьи мартышек — самца, самки и детёныша, которые с издевательской лёгкостью катают нас по полу, грозясь разбить. Мы уменьшились, и наша жизнь оказалась во власти зверька-трикстера. Наше место во Вселенной указано в самом начале Фауста, и на всё дальнейшее действие мы смотрим и оттуда тоже.
Получается, на протяжении всей трагедии мы пытаемся удерживать тот план, где мартышки катают нас, сидящих внутри хрупкого шара, по полу на кухне у ведьмы, и вместе с тем: мистические хоры, появляющуюся Деву Марию, съедающую сердце боль Маргариты, Вальпургиеву ночь, Фалеса, пожары мирового масштаба. Все перечисленные вещи не просто есть, но и есть у мартышки в шаре.
Так появился шар, а мы в нём, — это первое невозможное пространство, что втянуло нас в себя. Это первое место, из которого я предлагаю читать Фауста.
Б) Ранее мы встретили солдата в хрустальном шаре, которого нагадала в женихи та же ведьма некой Второй девушке, появляющейся только чтобы рассказать о солдате и о несчастной любви. Неисполнимая любовь девушки заключена в шаре, как в темнице, как в сказке. Если это тот же, мартышкин шар, то никакого противоречия быть не может. Эта любовь есть, и она абсолютно точно с нами в шаре.
В) «Самосветящийся карлик! Никогда
Подобного не видывал я!»
Прозрачная-колба с Гомункулом (его создаёт Вагнер — ученик Фауста) путешествует по косогорам мифов и историй страшно, легко и так, будто ему всё принадлежит.
В сокуровском «Фаусте» Гомункул был нежнее — его случайно разбила Маргарита. В молниеподобных ранах на камне в осколках стекла (вспомним стеклянный шар у мартышек, «стук — и разобьешь ты») погибает Гомункул у Сокурова.
У Гёте человечек быстро понимает свою неполноценность и выбирает самоубийство к новой жизни — превратиться в настоящего человека, пройдя все этапы своего взросления как биологической единицы естественным образом, слившись со стихиями. Когда история движется вспять — от Фарсальской битвы через мифологию Греции к мистериям Египта и Азии, и от них — к первичном Эросу, к протоплазме жизни. Гомункул буквально топится, то есть совершает правильное (в отличие от многих других последующих и предыдущих) самоубийство, сливается с Галатеей. Это происходит сверкающе и могуче – вода светится. До того, как разбиться о воду, гомункул горит. Шар у мартышек горит тоже. Гомункул горит, а затем разбивается «о блещущий трон», «сверкает, блестит, разливается он». Шар у мартышек тоже блестел. Стихии, сливающиеся в эротическое, в любовное целое — одна из столповых тем Фауста. «Хвала же эроту: он жизни начало!» — кричат сирены утопленному Гомункулу. «Славу вечную поём всем стихиям четырём!»
Возвращаясь к интерпретации Сокурова: может, Маргарита и есть сила, что олицетворяет общестихийное перерождение у Гёте. Она, как воплощение вечной спасающей любви, могла бы обратить Гомункула в человека. Поэтому именно она, а не кто-то другой, разбивает колбу.
Фауст. Сокуров. 2011
Гармония стихий у Гёте смертельно или смертоносно красивое месиво. Как написали в интернете в комментариях к одному из вопросов про сливающиеся стихии у Фауста: «грязь». Я тоже при желании чувствую в этом особую форму грязи. Особенно, находясь в гладком, неправдоподобно чистом шаре у мартышек.
В стеклянном шаре сидит солдат. Стеклянный шар-землю катят мартышки. Стеклянный шар с искусственным человечком тает в воде, чтобы он превратился в настоящего. Мы сливаемся с водой, чтобы стать человеком, и смотрим снизу вверху на огромных медленных мартышек в небе, гладящих нас.
2. Огонь. Огонь и вино. Огонь на празднике. Розы побеждают огонь
Гёте не создаёт ни одну из стихий злотворной. Отношение Гёте к катастрофам от огня, воды, земли и воздуха первобытно, свободно, а если по-человечески, то и бесстрашно. Тот нарратив, что я нашла в движении огня по трагедии, — не тот, что имеет в виду Гёте в целом. Я расскажу его, как ещё одно невозможное пространство. Мы пройдём по нему и освободимся от губительной силы огня, научившись воспринимать её как спасительную.
Огонь и вино
В погребе Ауэрбаха в Лейпциге для увеселения необычно скучающих о любви, но похабных и жадных, гуляк, Мефистофель продырявливает в столах дыры, из которых хлещет вино. Высверленные в столе дырки, из которых льётся алкоголь — проверка на жадность, — выходит торжественная медленная фреска, — обольщение и плутовство. Пьяному легче, чем трезвому, впасть в милость, связаться с дьяволом, искуситься. Так, сначала слегка подозрительно, но потом облегчённо-радостно гуляки пьют вино злого духа.
«Ни капли не пролейте, вот условье!»
Так говорит Мефистофель. Но капля вина проливается и превращается в огонь. Начинается пожар. Вино разжигает огонь. Пьянство, жадность, бесстыдство привели к пожару. Мефистофель предлагает им вариант аккуратного, нежного, оттого пугающе нечеловеческого питья, когда ни капли вина не падает на пол, — издевательское условие. Пьяному человеку подчас невозможно попасть вином в собственный рот. Ажурно-искусное пьянство организовать не удаётся. Пожар всех расстраивает. Пьяницы кричат.
«Огонь! Из ада пламя! Караул!»
Огонь на празднике
Несмотря на то, что Гёте не расставляет за стихиями фигуры злых и добрых сил, мы видим, что Мефистофель обращается с огнём ловко — так, будто огонь служит ему.
«Маскарад. Обширный зал с примыкающими к нему покоями, декорированный и украшенный для маскарада»
Перед нами такой тип праздника, на который пришли все. И это необъятное «все» включает в себя и мертвецов, и садовниц, и фантастические букеты, и мать, и дочь, и дровосеков, и паразитов, и трёх граций, и фурий, и надежду, и боязнь, и мудрость. А если пришли все, то и горели все, — без попыток разделить маскарад на добрых и злых. Горели все.
Описывается пожар через Герольда — стороннее лицо, пустой передатчик действия, не поэт и не мыслитель. Такой рассказчик нужен, чтобы передать происходящее от лица объективности, чтобы включить нас в чистое событие без оценки.
Пана, представляющего собой естественную беспечность, радость природы, ведут к колодцу, полному огня, — это тоже о слиянии двух стихий — колодец предназначен для воды. По обе стороны от колодца пенится жемчужный фонтан: стихии не разрушают друг друга, а скульптурно сосуществуют вместе. Пан опускает голову в колодец, чтобы посмотреть поближе, и у него, воспринимающего мир с неизобретательным игручим удивлением, загорается бородка. От любопытства Пана начинается пожар. От любопытства природы перед чудесами стихий, — это однозначно косая, но привлекательная для меня интерпретация.
«Веселье вдруг
Сменил мучительный испуг»
Плутус, который есть переодетый Фауст, заканчивает «этот призрачный пожар», оборачивает огонь водой, воздухом, тучами и коллективным бредом. Огонь послужил на благо общества, сыграв роль лекаря человеческих пороков, и ушёл, как было и с огнём от капли вина.
Розы побеждают огнём
«Отбиваясь от летающих роз»
Горящие розы появляются в сцене битвы за душу Фауста между Мефистофелем и ангелами. Хор ангелов рассыпает их (цветы) вокруг, как оружие. Мефистофель приказывает своим чертям дуть огнём на лепестки роз — почти до пошлости красивое событие.
Цветы не вянут и не сохнут, как думал злой дух, а завязывают с огнём союз. И полные пламени, субтильные мягкие розы обжигают нежного беса Мефистофеля. Союз, заключенный между розой и огнём, ангелами и огнём, светом и огнём, выглядит глубже и сложнее, чем то, что происходит до этого. Огонь, играющий на стороне Фауста, — это не тот сложный огонь, который охватывает слабую розу. Добрый огонь (огонь, покрывший розу) поражает искусно и тонко.
Оружие, созданное из огня и цветка, держится между тем, чтобы не сгореть и не погаснуть. Вечный огонь и купина неопалимая. Это оружие может уничтожить себя, и подвешено в очень узком промежутке температур и ощущений. Это труд — долго держать розу и огонь в состоянии взаимотерпения, взаимоподогревания. Розы в огне оставляют раны на теле злого духа.
«Цветы вы небесные.
Огни благовестные,
Любовь всюду шлете вы»
3. Обманный рай. Свет, сотканный тьмой
«Сколько шуму вносит свет»
В конце пьесы мы проходим путь в подлинное небесное царство. До этого картины света, как обманку, как призрак, как конфету, создают перед нами злые духи. Как средство усыпления, обольщения, обворожения описываются в разных обстоятельствах небесные пейзажи. Свет становится трюком. Я приведу только один пример. Духи Мефистофеля поют Фаусту такую колыбельную:
«Вы, темные арки,
О, пусть вас не станет!
Пусть светлый и яркий
Приветливо глянет
Эфир голубой!
Пусть туч, исчезая,
Рассеется рой!…
Холмов вереницы
Меж ними цветут,
И райские птицы
Блаженство там пьют,
И к солнцу стремятся,
И радостно мчатся
Они к островам,
Что в блеске сиянья
Плывут по волнам;
И гимн ликованья
Там слышится нам;
Пленяют нам взоры
Танцующих хоры
На светлых лугах,
Взбираются в горы,
Ныряют в волнах,
И в воздухе реют,
И в сердце лелеют
Стремленья свои
К той жизни блаженной
В безбрежной вселенной,
Где звёзды, сверкая,
Дарят им, лаская,
Блаженство любви!»
Это поют злые духи. Они знают, как спеть оболочку света. Это может означать и то, что они признают его величие, его силу. Состоит светлый мир, по их мнению, из светлых лугов, вин реками, мирных кущ, верных влюблённых, детей небесных в одеждах из эфирной ткани и из нежных лоз. Если зло может создавать иллюзию добра, то многими обманами могут быть питаемы люди. Фауст засыпает.
4. Место: одежды Елены Прекрасной, уносящие Фауста
«Одежды Елены, расплывшись в облака, окружают Фауста, поднимают его ввысь и уносятся вместе с ним»
Во второй части у Елены Прекрасной и Фауста появляется ребёнок Эвфорион, который разбивается о скалы от юношеского максимализма. Приближение Эвфориона к смерти сопровождается текучими, поддерживающими его одеждами. Так, словно герои лишаются своих душ и оставляют в видимом мире свои мягкие оболочки. Мягкие, потому что они могут спасти, как парапланы.
«Лицо его напоминает знакомые черты, но вскоре телесное исчезает, ореол в виде кометы возносится к небу, а на земле остаются платье, лира и мантия»
Так умирает сын Елены Прекрасной и Фауста. Елена Прекрасная понимает, что ей нужно отправится за сыном и оставляет своему мужу одежды.
С платьем на руках стоит Фауст. На этом моменте мы попадаем в четвёртое невозможное пространство. Вокруг Фауста и оставшихся жить лежит одежда. Как змеи скидывают кожу, так оставили то, что делало их видимыми, мать и сын.
«Что не живет с красою счастье долгое», — говорит Елена перед уходом.
Одежды Елены и сына — только отблеск высшей красоты, которая остаётся после того, как ты её заметил. Красота всегда будет упускаться и растворяться, — таково её свойство в материальном мире. А главное, она влечёт за собой несчастье, нам не ужиться с красотой. Так с платьем, как с кожей самой прекрасной из змей, стоит Фауст.
«Обнимает Фауста. Телесное исчезает, платье и покрывало остаются у него в руках»
Сила чар Елены столь велика, что лишь напоминание о её физическом теле может доставить Фауста к небесам. В совершенном, потому что составленном из одежды Елены, облаке, Фауст и тонкая кожица, оставшаяся от жизни Елены Прекрасной, летят. Пока Елена в своей языческой космогонии спускается вниз к сыну, мы с Фаустом монотеистично летим туда же, но вверх.
Форкиада на земле, подняв одежды умершего Эвфориона, сообщает, что «себя с находкой мы поздравить можем», что означает, что одежды прекрасных людей продолжают сохранять силу тех, кто их носил, и могут использоваться, как летательный аппарат или нечто ещё крылатое.
В облаке из одежды Елены мы летим по небу.
5. Глаза Франциска Ассизского
«Воспринимает их в себя»
Последнее и самое невозможное пространство — это глаза.
Спасение души Фауста происходит через любовь, это и важно, и неважно повторять одновременно. Как Фауст перерубает цепи обезумевшей Маргарите в тюрьме, так она вытягивает его из ада собственной души, — это не физическая работа, но она тяжелее. После того, как Фауста отвоевали ангелы, мы находимся в ситуации прощения. Процесс очищения длительный и проходит через несколько высших инстанций. Мы оказались в чувстве небесной любви Маргариты. Эти вводные данные нужны для того, чтобы попасть в глаза Peter Seraphicus, — это и есть Франциск Ассизский.
«Хор блаженных младенцев
Где мы тут, отец, ответствуй,
Кто мы, милый, вразуми,
Мы, оставшиеся с детства
Непорочными детьми»
Глаза Франциска Ассизского со старейшего из известных его изображений, созданного ещё при его жизни; находится на стене монастыря св. Бенедикта в Субиако
Блаженные младенцы, не знающие свет, умершие раньше того, как поняли, куда попали, просят показать им, кто они и где они. То состояние, в каком они очутились, — есть чистое, не смущённое ничем переживание жизни. Оно насквозь светлое и не знает зла. Чтобы рассказать младенцам (среди которых, можно мыслить так, есть и ребенок Маргариты), что творится на земле, Франциск Ассизский сажает их в свои глаза. Через этот физиологический процесс младенцы посвящаются в жизнь, они смотрят, что не успели увидеть на земле.
«Но в глаза мои войдите»
Так говорит в переводе Холодковского Франциск Ассизский. Ближе ко входу в небесное царство мы переживаем жуткий, предельно телесный процесс, внешне он граничит с хоррором. Peter Seraphicus не просто предлагает посмотреть через его сетчатку, он не дарит младенцам свою память или своё прошлое, — он садит детей в свои глаза. Если понимать то, что написано, как то, что написано, мы можем представить это как заключение внутри опыта жизни глаз Франциска на земле. Очень больно садятся блаженные младенцы в глаза пусть и святого, но узнавшего земную тяжесть.
Глаза Франциска видели: птиц, зверей, вереницы нищих, часовню Девы Марии, прокаженных, святого Доминика, тяжёлую длинную смерть. Если представить младенцев, заходящих в таких глаза, как операцию со скальпелями, троакарами и хирургическими зажимами, то боль тела не будет меньше, чем боль, что испытывают дети, не смотревшие в наш мир.
Я представляю, как сгруппированные в один неразборчивый комок от недостатка места в глазах, дети болеют и кричат земным горем.
«Блаженные младенцы (изнутри)
Вид могучий нас пленяет,
Но печален, — не снести,
Ужас сердце нам стесняет.
Славный, добрый, отпусти!»
Ужас, который видят они на земле, заставляет их стучаться из глаз святого, несмотря на то, что они осознают величие и могущество того, что они видят. Чистые души не могут пережить глаз Peter Seraphicus. Хотя я уверена, есть ещё более страшные глаза, куда можно их посадить. Ни в чьей тюрьме глаз не хорошо. Не хорошо там не только умерщвлённым младенцам, но и уже готовым людям. В пути наверх мы лишь на миг через блаженных младенцев вспоминаем о мягко-ядовитой, сложной земной колыбели. Франциск Ассизский вытаскивает младенцев из своих глаз.
Анастасия Елизарьева
