Первое впечатление о поэте иногда бывает совершенно ошибочным. Николай Заболоцкий, по воспоминаниям современников, поначалу производил впечатление человека солидной профессии и размеренного образа жизни. Например, кабинетного ученого – какого-нибудь приват-доцента или даже бухгалтера. Один из его друзей, писатель Николай Чуковский, вспоминал: «Манеры у него смолоду были степенные, даже важные. Впоследствии я даже как-то сказал ему, что у него есть врожденный талант важности – талант, необходимый в жизни и избавляющий человека от многих напрасных унижений». Никакими желтыми кофтами или лаптями в сочетании с цилиндром на голове Заболоцкий не эпатировал публику. Но важность эта была «картонная, бутафорская, прикрывающая целый вулкан озорного юмора, почти не отражающегося на его лице и лишь иногда зажигающего стекла очков особым блеском». За внешним спокойствием таилась бурная и мощная энергия, страстное сердце, пытливая мысль художника и исследователя. Да, казалось бы, искусство и наука уже долгое время идут своими путями, однако, как и во времена великого Леонардо, они взаимосвязаны общими законами творчества. Есть такой жанр поэзии – философская лирика. К ней относят ряд стихотворений Евгения Баратынского и Федора Тютчева. Эти классики оказали несомненное влияние на творчество Заболоцкого.
«Наши предки происходят из крестьян деревни Красная Гора Уржумского уезда Вятской губернии… Прадедом моим был некий Яков, крестьянин, а дедом – сын его Агафон, личность, как мне представляется, во многих отношениях незаурядная. Высокого роста, косая сажень в плечах, он до кончины своей был необычайно силен, гнул в трубку медные екатерининские пятаки и в то же время отличался большим простодушием и доверчивостью к людям… Одного из двух своих детей, моего отца Алексея Агафоновича, дед умудрился обучить в Казанском сельскохозяйственном училище на казенную стипендию. Отец стал агрономом, человеком умственного труда, – первый в длинном ряду своих предков-земледельцев», – рассказывал Заболоцкий в своих автобиографических заметках. Матерью его была Лидия Андреевна Дьяконова, школьная учительница. Ранние годы будущего поэта прошли в селе Сернур. «Мои первые неизгладимые впечатления связаны с этими местами. Вдоволь наслушался я там соловьев, вдоволь насмотрелся закатов и всей целомудренной прелести растительного мира. Свою сознательную жизнь я почти полностью прожил в больших городах, но чудесная природа Сернура никогда не умирала в моей душе и отразилась во многих моих стихотворениях».
В доме родителей была библиотека, которую мальчик, рано выучившись читать, постепенно «осваивает». Многолетняя подписка на журнал «Нива» наполнила книжный шкаф многотомными приложениями к ней – русской и зарубежной классикой и беллетристикой. В 1912 году, десяти лет от роду, Николай поступает в реальное училище в уездном городе, в шестидесяти верстах от села. И хотя разлука с родным домом для мальчика была мучительной, «это было великое, несказанное счастье! Мой мир раздвинулся до громадных пределов, ибо крохотный Уржум представлялся моему взору колоссальным городом, полным всяких чудес. Как была прекрасна эта Большая улица с великолепным красного кирпича собором! Как пленительны были звуки рояля, доносившиеся из открытых окон купеческого дома – звуки, никогда в жизни не слыханные мною! А городской сад с оркестром, а городовые по углам, а магазины, полные дорогих и прекрасных вещей! А эти милые гимназисточки в коричневых платьицах с белыми передниками, красавицы, – все как одна! – на которых я боялся поднять глаза, смущаясь и робея перед лицом их нежной прелести! Недаром вот уже три года, как я писал стихи, и, читая поэтов, набирался у них всякой всячины».
Детские и отроческие стихотворения, ученические и подражательные, – необходимый этап на пути к Поэзии. Искренние и непосредственные, они – способ объясниться в любви. Сначала – лишь очаровательным сверстницам. А в зрелом возрасте – природе, человечеству, городу, миру. Уже через год началась Первая мировая война, «но она была так далека от нас и так мало поддавалась нашему представлению, что вначале больших перемен в нашу жизнь не внесла». Но еще через три года произошла революция и она-то перевернула жизнь и быт страны, докатившись от столицы до самых ее окраин. Советская власть пришла вместе с Гражданской войной и военным коммунизмом. В провинциальный Уржум периодика приносит «Двенадцать» Блока, туда доходят стихи Андрея Белого, Анны Ахматовой, позже – книжка «Все написанное Маяковским» – в столицах кипит литературная жизнь! Она манит и притягивает к себе юность, пробующую силы в поэзии и прозе. По окончании учебы Заболоцкий устроился на службу в одно из городских учреждений, а летом 1920 года с товарищем по училищу Михаилом Касьяновым едет в Москву, где они поступают на медицинский факультет университета. Почему – на медицинский? Первоначально собирались на историко-филологический, но накануне отъезда отсоветовал любимый учитель истории: «Не делайте этой глупости. Я сам всю жизнь жалел, что пошел по такому пути». Послушались.
«Дни наши были заняты медициной, – вспоминает Касьянов, – а вечера мы делили между посещением театров, Политехнического музея, кафе поэтов и наших добрых знакомых». Из спектаклей им, как и всей столичной молодежи, особенно нравились постановки в театре Мейерхольда.
В Политехнический – привлекали диспуты и поэтические вечера, где выступали Брюсов, Маяковский и многие другие столичные знаменитости. Кафе поэтов «Домино» на Тверской «оккупировали» имажинисты – В.Шершеневич, А.Мариенгоф и другие. Часто бывал там и Сергей Есенин. Это мощное «магнитное поле» поэзии, эти новые впечатления «наводят ток» собственного творчества – студент-медик и сам много пишет.
Все-таки перспектива стать врачом не устраивала молодого Заболоцкого, и он через год переезжает в Петроград и продолжает учебу уже в Педагогическом институте имени Герцена. Здесь посещает занятия литературного кружка «Мастерская слова», но, вспоминая эту пору, признается, что в поэзии «собственного голоса не находил».
В середине двадцатых годов состоялось знакомство с поэтами группы ОБЕРИУ (Объединение реального искусства) – Даниилом Хармсом, Николаем Олейниковым, Александром Введенским. Слово «реальное» в этом названии носило весьма условный характер, на самом деле литературное направление группы было близко к абсурдизму. А он возник, что называется, не на пустом месте. Видимо, поколениям, помнившим «старые добрые» довоенные годы, сама новая реальность представлялась абсурдной. Обесценение человеческой жизни, голод и почти всеобщая нищета в богатейшей стране, безумные скачки экономики к военному коммунизму, а затем – после «похабного», по выражению Ленина, НЭПа, – к сталинскому тоталитаризму… Абсурдом, как выяснилось многие десятилетия спустя, была и сама задача построения коммунизма в одной – «отдельно взятой» – стране, превращение ее в некий полигон для испытания политических идей. Кто же еще, как не поэты и художники, могли так четко ощутить и выразить своими средствами веяния новых времен! Однако их творчество оказалось совершенно несовместимым с нарождающимся в советской литературе соцреализмом. Обериуты были чужды ему – за их творчеством угадывалась совсем не добрая усмешка, их лишенные внешней логики сюжеты, их непривычные образы, таившие за собой порою едкую сатиру, оскорбляли быстро омещанившееся сознание вчерашних революционеров, ставших вождями и чиновниками. Прислуживавшая им критика яростно ополчилась на «формализм» в литературе. Результатом травли стали трагические завершения судеб почти всех этих молодых поэтов. Не избежал их участи и Заболоцкий – но об этом несколько позже.
В окружении талантливых друзей, живущих поэзией, постоянно спорящих о ней, живо интересующихся творчеством друг друга и всеми литературными событиями и новинками, в веселой обстановке шуток и пародий, сотрудничества в замечательных детских журналах «Еж» и «Чиж», освобождение от подражательства, поиск собственного «почерка» – совершались быстро. В 1929 году Заболоцкий издал первый сборник стихов «Столбцы». Cам автор так определил его характер и направление: «Хищнический быт всякого рода дельцов и предпринимателей был глубоко чужд и враждебен мне. Сатирическое изображение этого быта стало темой моих стихов 1927–1928 годов, которые впоследствии составили книгу "Столбцы"». Вот поистине рубенсовское изображение пира плоти в стихотворении «Свадьба»:
Мясистых баб большая стая
Сидит вокруг, пером блистая...
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти…
Прямые лысые мужья
Сидят, как выстрел из ружья,
Едва вытягивая шеи
Сквозь мяса жирные траншеи.
И пробиваясь сквозь хрусталь
Многообразно однозвучный,
Как сон земли благополучной,
Парит на крылышках мораль…
«Вся эта книга, – отмечает Н.Чуковский, – такая своеобычная, свободная, веселая, живописная». И еще: «Меня поразило, что ее написал вот этот степенный молодой человек. Со времен Маяковского не было у нас таких нестепенных, озорных книг». Но антимещанская сатира – вовсе не единственное содержание «Столбцов». Есть в нем и философские размышления о Вселенной, расположенной вне и внутри нас, о жизни и смерти, о природе и времени, о человеке и его отношениях с животным и растительным миром. Это не попытка опоэтизировать науку, которую в свое время предпринял Ломоносов в стихотворном «Размышлении о пользе стекла», а скорее, восторг художника перед величием и стройностью Мироздания. Восторг, детская наивность которого притушевана усмешкой, юмором. Вот строки из более позднего стихотворения «Меркнут знаки Зодиака»:
…Высока земли обитель.
Поздно, поздно. Спать пора.
Разум, бедный мой воитель,
Ты заснул бы до утра.
Что сомненья? Что тревоги?
День прошел, и мы с тобой –
Полузвери, полубоги –
Засыпаем на пороге
Новой жизни молодой…
Фантастическое смешение сказочного и реального, свойственное современникам молодого Заболоцкого – и обериутам, и живописцам авангарда, – таким, как хорошо ему знакомые Марк Шагал и Павел Филонов, совершенно пропадает в позднюю пору творчества поэта. «Новая жизнь молодая», которую так ждали, так призывали писатели в двадцатых годах, к концу тридцатых обернулась для многих из них «необоснованными репрессиями» и гибелью.
Другой период творчества наступает у поэта после освобождения из лагерей и возвращения из ссылки – во второй половине сороковых годов. Перенесенные ли тяжкие лишения и связанный с ними новый опыт, переосмысление ли жизненных ценностей и ревизия прежнего творчества явились этому причиной, но лагерная пора хронологически четко служит как бы водоразделом в его поэзии. К вышедшим до войны двум сборникам добавились еще два. Заболоцкий в эту эпоху приходит к реалистичности изображения, классической стройности, к той самой «неслыханной простоте», в которую впадают, «как в ересь», по выражению Пастернака. Стихи, родственные живописи авангарда, сменяются другими, близкими полотнам романтиков и реалистов. Даже сами названия стихотворений косвенно свидетельствуют об этом. Раньше: «Лицо коня», «Звезды, розы и квадраты», «Царица мух», «Школа жуков»… Теперь: «Город в степи», «Весна в Мисхоре», «Казбек», «Некрасивая девочка», «Старая актриса»… В них возникают пейзажи севера и юга, подмосковных рощ и тайги, Крыма и Кавказа, моря и морского побережья, портреты и жанровые зарисовки. «Любите живопись, поэты! // Лишь ей, единственной, дано // Души изменчивой приметы // Переносить на полотно…» – призывает он и сам следует этой декларации, замечая вокруг не только внешнюю, но и сокровенную, внутреннюю красоту, сопротивляясь общепринятому взгляду: «…что есть красота? И почему ее обожествляют люди?// Сосуд она, в котором пустота, // Или огонь, мерцающий в сосуде?». Воистину глобальный вопрос, который каждому из нас следовало бы задать себе в нашу эру всеобщего увлечения кичем, попсой и компьютерными эффектами.
Если говорить о поэзии Заболоцкого, то она конечно же огонь в сосуде. А сосуд - сам поэт, к сожалению, как все сосуды, беззащитный и хрупкий. Николай Заболоцкий прожил недолгую жизнь, оборванную вторым инфарктом. Сердце не выдержало тяжелых воспоминаний и разорвалось, когда духовные силы были неиссякаемы.
До последних дней он продолжал работать – создавал новые произведения, переводил итальянских, немецких, венгерских, грузинских, украинских классиков, сербский эпос, современным стихом переложил «Слово о полку Игореве» – его перевод и сегодня остается лучшим среди других. А ведь эту работу он выполнял в немногие часы отдыха после каторжного лагерного труда, стоя на коленях перед нарами! «Не позволяй душе лениться! // Чтоб в ступе воду не толочь, // Душа обязана трудиться // И день и ночь, и день и ночь» – эти строчки, часто используемые прессой, давно уже стали афоризмом. Но ведь они – не назидание потомкам, их пафос обращен прежде всего к себе. Вот помеченный 1944 годом (тяжкая для него пора!) очерк «Картины Дальнего Востока» – с какой любовью набрасывает «зека» Заболоцкий пейзажи совсем не ласковой к нему местности, какие удивительные краски находит для ее изображения! Читаешь и думаешь: и где только художник черпал душевные силы? Но ведь душа – «Она рабыня и царица, // Она работница и дочь, // Она обязана трудиться // И день и ночь, и день и ночь!»
Его поэзия всегда считалась элитарной, но вдруг вся страна запела хит на бесхитростные слова: "Очарована, околдована, С ветром в поле когда-то по венчана..." Во всех хрестоматиях есть его "Некрасивая девочка" - вариант Царевны лягушки в новом контексте. Соприкоснулась страна с поэзией Заболоцкого и в фильме "Доживем до понедельника", где Вячеслав Тихонов поет "Иволгу": "В этой роще березовой..." Что-то очень колдовское и магически привлекательное есть даже в самых простых стихах этого космического колдуна в круглых старомодных очках и пижаме, каким он запечатлен на снимках последних лет...
