Ее пьесу «Брат Чичиков» по мотивам поэмы Гоголя принял худсовет «Ленкома». Поставят, вероятно. Как уже поставили в театрах Москвы и Санкт-Петербурга «Чудную бабу», «Ехай», «Панночку», «Заря взойдет», Журнал «Глас» опубликовал цикл мистических историй, услышанных ею, когда трудилась уборщицей в театре ради заработка на жизнь. В издательстве «Глагол» готовится к выпуску ее проза. Выпустят, вероятно. Ибо она – сосуд для всяческих невероятностей. Ее дом – это дом полярников, которые видятся постоянно сидящими на льдине, одиноко кочующей по океану. Ее дом примыкает к усадьбе, где умер Гоголь. Чудится, это она примыкает к Гоголю, неся его в собственной судьбе как путеводную смуту. Кажется, что она обманула сама себя и с минуты на минуту ждет разоблачения. И дверь открывает с любопытством и надеждой: не оно ли пришло?
- Нина Николаевна, правильно ли называть вас драматургом?
- Я считаю себя и драматургом, и прозаиком, только мою прозу очень тяжело, трудно печатают до сих пор. К ней нужно привыкнуть. Пьесы тоже несколько лет не принимали, но испытывали к ним острый интерес. Сейчас проблем с ними нет, единственная – что постановки оставляют желать лучшего.
- Мне показалось, ваши пьесы настолько самодостаточны, что они и не нуждаются в постановках, в режиссерских вольностях, иных трактовках, в них все уже выписано. Их читаешь, и этого достаточно.
- Я слышала такую точку зрения. И не согласна. Понимаете, почему вы так рассуждаете, - современные пьесы в литературном смысле, как правило, довольно слабые, и выигрывают они на сцене. Но пьеса должна быть блистательно написана, и от этого не ухудшится ее постановка у сильного режиссера. Шекспир ведь, правда же, не хуже меня писал. Или Островский – это гений в литературном смысле.
- Вы считаете себя творцом от Бога?
- Что-то вы такие вещи говорите… Я считаю, что комплекс гениальности у меня уже прошел. Когда живешь в мире, где ты лишний как личность, где то, что ты пишешь, не похоже ни на кого, где тебя просто не принимают, - это здоровое, совершенно необходимое для выживания чувство. Но это детский комплекс, и я его переросла. Я считаю, что мне дан определенный талант. Не знаю его размера, ценности в категории мировых талантов, но мне его вполне хватает, знаете, так хватает…
- Тяжело с ним?
- Что вы! Я ведь только носитель, а сама по себе – просто милая стареющая женщина, нищая, с совершенно дурацкой личной жизнью, потому что склонна к эпатажам, вредящим мне же. Я только носитель. Четко это поняла и знаю, что ко мне это не имеет ни малейшего отношения. Мало того, еще может расплата прийти, как пришла к Гоголю.
- Вы не думали, за что вас так наказали или, наоборот, одарили?
- Меня одарили. Безусловно. Правда, не знаю, почему они женщину выбрали. Я считаю, что мужчина духовно выше женщины. Это нисколько не ущемляет мое собственное достоинство. Ну, вот такой эксперимент произвели – выбрали меня. Может, потому, что я человек честный: люблю людей, ненавижу все плохое, причиняющее ущерб живому.
- Вы в детстве мечтали стать энтомологом, а откуда узнали о такой профессии?
- У нас были богатые районные библиотеки, я очень много читала – мама приучила. Там я нашла книжку французского энтомолога «Моя охота за бабочками». Она меня совершенно пленила. Несмотря на научные вещи, она увлекательно написана, в приключенческом жанре. Это ужасно красивый волшебный мир: как, например, автор в белой комнате оставляет на ночь открытые окна, входит спустя время, а стены усеяны разноцветными бабочками. Меня только смущало умерщвление этих бабочек. Профессионально я бы никогда не смогла это освоить. Тот мир привлекал меня таинственностью. Всякие страшные жуки, каракатицы – я их жутко боялась. Собирала, но руками старалась не трогать – ну, какой же я энтомолог! Это любопытство к миру. Такие у меня чудовища жили в банках, не передать. Но при всем уродстве они были дивно хороши. Когда встречаешься глазами с глазами жука, а глаза у него золотые, и он на тебя смотрит и видит, как ты к нему подходишь, - представляете, какой контакт! Но энтомолог – тот, кто коллекционирует и изучает, а я отпускала, чтобы не погибли.
- У вас не бывает ощущения, что вы, когда пишете, протыкаете людей словами, как бабочек – иголками, и кладете в коллекцию, то есть вы стали энтомологом, изучающим человеков?
- Во всяком случае, у меня нет научного подхода к этому изучению, нет методики. Я еще и биологом, и зоологом хотела стать. Мечтала заниматься тем, что близко к природе, к жизни. Это из той же оперы, что давнее желание моей мамы стать надсмотрщицей. За рабами. Чтобы не работать, а не то, что ей кнутом хотелось размахивать. Почему-то она думала, что где-то есть рабы, и видела себя надсмотрщицей. У меня нет системы исследования конкретного человека. Я вообще не исследую конкретного человека, не узнаю о нем, его психике, душе. Я о нем мечтаю, наделяю его тем, что нужно мне.
- Вам никогда не хотелось побыть наложницей в гареме?
- Хотелось! Сераль, фонтаны… Красиво, странно… Почему вы спросили про наложницу?
- Так подумалось, когда вас читала.
- Очень чувственные тексты?
- Нет, просто показалось, что такая женская ипостась вас должна была увлекать.
- Да, Восток, Восток… Я любила сказки Востока. У меня была книжка азербайджанских сказок, грузинских… Какие там картины удивительные! Восток меня увлекал. Сейчас я понимаю, что он яростен. Вижу, что такое Кавказ в наше время.
- Самая потрясающая книга вашего детства, видимо, «Дети капитана Гранта», раз вы, второклассницей, написали ее продолжение?
- Ну. одна из любимых. Самой потрясающей были «Волшебные сказки», Гауф… Гофмана я тогда не знала, позже прочитала. Очень любила Астрид Линдгрен, но не «Карлсона», а «Приключения Калле Блюмквиста». Я родилась в Новосибирске. Мы жили в таком рабочем районе, где дети – без воображения. Пара подружек была, которые шли у меня на поводу и лазили за мной на «графские развалины», бывшие обычной стройкой. Мы все время там проводили. Может быть, мальчики были бы в бешеном восторге от моих фантазий, но не принято было дружить с мальчиками, поэтому девочки, забросив кукол, изображали пиратов. Мы как бы путешествовали.
- Вы Новосибирск считаете родиной?
- Абсолютно. Это очень сильный город. Причем, я не просто из Новосибирска, я – сибирский человек. Там совсем другая природа: тайга, угрюмый бор. Но, впервые оказавшись в прошлом году в Средней полосе, я влюбилась в пейзаж и была просто в смятении: кто же я? Это тоже глубоко мое.
- Откуда родом ваша фамилия?
- А, это фамилия мужа. Он татарин. Очень родовитая фамилия. Был такой Великий Могол, который завоевал Индию. Этих Садуров очень мало, и они все родственники. Ой, а что самое пикантное… Я же православная. Хоть и не хожу в церковь, но тем не менее осознаю себя православной. А родной дядя моей дочери Кати – бешено образованный человек, знает сорок языков, закончил Институт востоковедения, и, представляете, в Москве он самый главный по мусульманству. Сейчас в Англии насаждает мусульманство, а в это время его сын принял здесь христианство, не хочет быть мусульманином.
- А почему вы в церковь не ходите?
- Катя часто ходит, а я – только когда очень плохо. Однажды на меня завели уголовное дело по 206-й статье (хулиганство – прим. авт.), и приятель потащил меня в церковь, сказав, что отведет к таким попам, которые лагеря прошли, ничего не боятся. И правда, священник ко мне подошел, а у него глаза, как пули. Я растерялась, рта не могла раскрыть, чтобы исповедаться. А он все понял и отпустил мне грехи. И сказал: молись Божьей матери, она твоя заступница. Я прихожу домой – и мне звонок, что дело мое закрыто.
- Перед вами никогда не стояла проблема выбора: с кем творческому человеку интереснее: с Сатаной или Богом?
- Сатана, конечно, соблазнять умеет будь здоров как. Но на этой проблеме Гоголь сгорел. Я считаю, что дух – только от Бога. Дар дает Бог, Сатана – разрушитель и пересмешник, это обезьяна Бога, он только искушает вас этим даром и губит.
- Чем вас Гоголь притягивает?
- Это самый российский писатель. Он написал поразительный, незабываемый роман – «Мертвые души». Так, как Гоголь, Россию никто не понял. Помните, как Чичиков в гостях у Коробочки втянул носом муху, чихнул, и в это время – окно открыто – индейский петух, проходивший мимо, что-то ему горячо залопотал. Это такое лето! В этом так много всего. Как бы пустяки быта, которые не замечаешь. Какой надо иметь глаз, чтобы все поймать. Из этого и состоит Россия…
- Когда вы открыли для себя Гоголя?
- В детстве я к Гоголю спокойно относилась, по-школьному. Лет в 20 сама по себе прочитала «Вия», и мне стало плохо – я полгода боялась, болела животным страхом. Потом однажды пришел какой-то человек огромного роста – «черный человек» - и стал настаивать, чтобы я написала по «Вию» пьесу. Я говорила: Бог с тобой, этот текст вообще не поддается инсценировке. Но он меня мучил-мучил, и я начала писать. Так долго погружалась в этот материал, что мне открылась какая-то тайна Гоголя, а потом закрылась, и я забыла свое прозрение. Понимаете, состояние гениальности непостоянно, иначе можно умереть. От меня стало током всех бить. Когда же я читала текст, я физически ощущала, как печатное слово «Вия» углубляется, словно бездонный колодец. Столько смысла в каждом слове, что я могла просто утонуть. Потом я стала читать Андрея Белого. Но Гоголь – самый главный для меня писатель. Он даже больше Достоевского в чем-то, в охвате. Достоевский – писатель совести, души человека, а Гоголь – писатель России вообще.
- С вами происходят загадочные вещи?
- Происходят. Но опубликованный мой цикл мистических рассказов – это истории, которые я слышала от других, когда работала уборщицей в театре. Я их просто обработала. Для восприятия чуда нужна особая натура. Человек интеллектуальный может не увидеть, не принять, не поверить, нужен более природный человек.
- Вы когда-нибудь сталкивались с колдовством?
- С колдунами я сталкивалась, но я не люблю, не хочу… Это тоже искушение от Сатаны. Мне это не нужно. Даже если он говорит, что он белый колдун и лечит, если только у него нет разрешения от церкви – бывают такие целители, то лучше не связываться, потому что неизвестно, какую цену он с вас возьмет за лечение. Но силы света намного сильнее. Значит, не допустят, чтобы погибло человечество.
- Нина Николаевна, как вы относитесь к своей репутации эксцентричной женщины?
- Она меня гнетет. Потому что на самом деле я человек застенчивый. Все мои выпады – это результат моих страстей. Это взрывы, которые – единственное утешение – причиняют вред только мне, то есть я не предаю своих положительных качеств, не делаю никому зла.
- А как воспринимаете слухи о себе, например: «Новый любовник Нины Садур лучше молодожена Филиппа Киркорова»?
- Я боюсь их. Мне они совсем ни к чему, я же не Алла Пугачева.
- В вашей жизни существует культ мужчины?
- Я подвержена бурным страстям, но не часто – с цикличностью раз в три года. На самом деле это мне нужно для подпитки творчества. Мужчина интересен и ценен в воспоминаниях. Я в него всматриваюсь, разбираю в общих чертах, а потом история заканчивается. К сожалению, я человек по сути своей холодный, несмотря на бушующие во мне страсти. Но это просто страсти, не любовь.
- А что тогда любовь?
- Что-то более христианское. Это жалость о человеке. Жизнь души. Когда ваша душа чувствует его душу.
- Что вы думаете о смерти?
- Интересно. Я где-то читала, что нам специально дан страх смерти, потому что там находится удивительный мир. Все, кто возвращается из состояния клинической смерти, говорят о невероятном блаженстве. У тонущих или вешающихся перед потерей сознания наступает такой же миг блаженства. Это откуда-то известно. Наверное, от тех, кого удавалось оживить. Страх дан, чтобы сдерживать наше стремление в тот мир до поры до времени. Господь дает каждому великий дар – жизнь и испытания в ней. Нужно пройти свой путь до конца, стараясь понять, кто ты. Почему самоубийство - великий грех? Потому что самоубийца по собственной воле разрушает свою плоть от плоти Господа, попирая его.
- А если человек вдруг чувствует, что должен уйти из жизни?
- Тогда пусть прозябает. Это тоже испытание. И в прозябании он может совершить высочайшие открытия.
- Вы дочери своей завидуете?
- Ну что вы! Я так счастлива. Она написала потрясающий роман, его взяли в «Знамя», очень хвалили. Рассказы ее опубликовали в двух альманахах. Ей 21 год. У меня, наоборот, комплекс, что я ей мало даю. Не могу заработать достаточно денег, чтобы дать хорошее образование на Западе или хотя бы тряпок купить побольше.
- На что вы живете?
- На литературные доходы.
- Вас часто обманывают?
- Меня постоянно обманывают. С деньгами. Я, видимо, располагаю к этому: грех не обмануть. Я уже и глаза строгие делаю, причем я не дура, так все просчитаю ловко, а потом выходит: это не так, то не так. У меня недавно чуть не купили пожизненные мировые права за 1400 фунтов, это всего 2000 долларов – и я чуть не подписала. От театров получаю совсем не те деньги, которые должна. Это ж мои деньги, я не прошу в долг!
- А вы способны себя защитить?
- Выходит, что нет. Как писать, так они меня уважают, а как платить… Они не понимают, что мне как-то надо жить. Я единственный кормилец семьи. Мама – пенсионерка, дочь – студентка, мужа нет.
- Как проходят ваши дни?
- Инертно. Я могу часами сидеть в кресле и пилить себя, что ничего не пишу. Катя любит куда-нибудь уходить по вечерам, на всякие дискотеки, а я страшно переживаю. Все ее кавалеры – интеллигентные молодые люди, какие из них защитники! И она не хочет этого понять. Живу в стрессах. Вот уедем в Малеевку – там она будет рядом, на глазах, я душевно успокоюсь и смогу писать.
- А вас мама до сих пор воспитывает?
- Воспитывает!
- Ей нравится то, что вы пишете?
- Она благоговеет. Она не думала, что я такое могу писать. Ей многое нравится, хотя она любит Золотой век, Тургенева…
- Она мечтала быть актрисой?
- Да. Ее слушала Алиса Коонен! Представляете, мама ее видела! Они приехали в Новосибирск, и после спектакля – кажется, Коонен играла Электру – тринадцатилетняя моя мама отправилась за кулисы и прочитала Коонен отрывок из ее роли. Та прослушала, встала и пошла. А потом к маме приходили с предложением поехать с театром в Москву, но дедушка не пустил. Может, и к лучшему. Потому что она бы приехала, а тут как раз на театр начались гонения.
- Может быть поэтому вы к театру прикипели?
- Это какая-то мистика, я не собиралась заниматься театром. Сначала мне просто понравилось, как они богато живут. А потом, в процессе, меня увлек этот жанр – пьесы. Это другой мир, другое сознание.
- А какая особенность должна быть заложена в творце, чтобы писать жизнь в пьесах?
- Желание игры. Или жажда бессмертия. Потому что творишь историю еще раз. Театр – дело непростое, лукавое и очень красивое: спектакль зародился, прожил день и умер. Как цветок.
- Вам хочется остаться в памяти народной?
- Да. Народ будет ходить и говорить: Нина Садур! Как с Пушкиным: «Что я тебе, Пушкин?!» Имя классика всегда на устах. Народная память – неверное понятие. Это какое-то другое оставание с народом – через след в культуре. То есть народ может поплевывать на меня, но я все равно уже буду, уже осталась…
- Как вы воспринимаете окружающую действительность?
- Сейчас с ужасом. Что вы, весной буквально под моей дверью убили женщину – все было залито кровищей. А через две недели в подвале другая кричала «спасите-помогите». Когда на улицах появились нищие, я отчаялась, особенно при виде детей, просящих милостыню. Ходила в состоянии паники и раздавала все деньги из кошелька. Понимая, что не спасаю их этим. От этого черствеешь и ожесточаешься, а это не лучшее состояние для того, чтобы писать.
- Вы не жалеете о прошлом?
- Оно было страшнее. Какие-то разные учреждения должны были читать мои тексты: позволять или не позволять. На цикле рассказов, который сейчас опубликован, писали: «мистика». А какие рецензии я получила на свои рукописи в издательстве: одна – направление в психушку, вторая – в КГБ.
- Ваш отец был профессиональным поэтом. Он на вас сильно влиял?
- Нет, он жил отдельной жизнью. Писал наивные, очень красивые, талантливые стихи. Человек был совершенно повернутый на поэзии. Еще и заядлый рыболов. Ранней весной уезжал на природу с удочками и там творил…
- Вы часто выходите в свет?
- Очень редко. Я существую одиноко, особняком, не вхожу ни в какие литературные группировки. Но понимаю, что выходить надо чаще – это нужно для карьеры. Только я мало кого уважаю. Венедикта Ерофеева, Женю Харитонова, Сашу Соколова. Большинство умерло. Я дружила с Женей. Общалась. И более наполненного общения у меня в жизни не было. Обычно мне с людьми скучно, кроме тех, кто очень сильно со мной борется. Видимо, то, что я называю своим миром, их мучает. Но любовь они забирают до последнего. От других общений я себя оберегаю. Или их от себя. Я трудно общаюсь.
