О моей собаке

На вопрос, есть или была у меня когда-нибудь собака, я всегда отвечал отрицательно. Это щекотливая история, я не знал, как её рассказать. У каждого из нас найдётся с десяток таких историй. Мы мучительно ищем слова, чтобы оформить эти цепочки чувств. Я не искал их мучительно, я искал с радостью, приступая к этому рассказу из года в год. Каждый раз я оставался недоволен, потому что это одна из тех историй, которая ложится в основу личного нарратива. Одна из определяющих. Даже сны отчасти продиктованы такими историями — они как бы маргиналии на полях этого основного, личного нарратива, с которым мы идём по жизни.

Чисто формально рассказать эту историю меня побудило то, что в последнее время на сайте много писали про собак. Мне показалось это удобным поводом. Я рад быть в обойме, и мне совсем не хотелось, чтобы эта история торчала словно гром среди ясного неба.

Мозаика на полу, II век до н.э.

… Я просил у родителей собаку с тех пор, как научился говорить. Но у моей мамы аллергия на шерсть. Поэтому мне один раз подарили водяной пистолет, один раз заставили есть селёдку под шубой, чтобы проверить силу желания (я не смог), один раз пригрозили разводом (но родился мой брат, и решено было повременить).

Собаку, которую я в итоге заполучил, привезли из Японии. Я назвал её Ван Хельсингом. Это был мальчик породы сиба-кэн.

Мне подарила его семья японцев в благодарность за то, что я поделился с их дочерью тканью костного мозга. Они были родом откуда-то из Хиросимы. У девочки была опухоль лёгких. Длинная, сантиметров 30. Её вылечили, но она была слаба. А костный мозг производит клетки крови. С помощью этих клеток организм проходит восстановление, строит себя заново.

Привезли мне пса на Яблочный Спас. С тех пор это единственный праздник в году, который я отмечаю. Имя «Ван Хельсинг» я дал ему, потому что он был в широкополой шляпе. Он тяжело переносил солнце. Я как раз тоже шёл на поправку после болезни, у меня всё ещё часто кружилась голова, возникали одышка и тошнота. Мои родители на этот раз не смогли мне отказать, потому что я презентовал им Ван Хельсинга как собаку-поводыря.

С этого момента началось моё стремительное выздоровление. Мы с Ван Хельсингом облазили все леса и болота в пределах города. Даже однажды почти проникли на дачу Сталина. Я встал ему на спину, подпрыгнул и влез на вершину забора. Всё на этой даче было накрыто брезентом или засыпано листвой. И ни души. И всё же я не сдержался и перепрыгнул. В следующую секунду я ощутил животный страх и тут же попытался карабкаться на забор. Когда я понял, что не получится, я просто сел у забора и заплакал.

Ван Хельсинг молча куда-то убежал, а через десять минут за мной пришёл охранник с большим фонарём и маленький ружьём. Он вывел нас с Ван Хельсингом, по пути показав застеклённую веранду с западной стороны дома. Там стоял шезлонг, чистенький как только что купленный.

Ван Хельсинг забирал меня из школы. Я был рад ему всё равно что старшему брату. Иногда его присутствие спасало меня от драк после уроков. Сколь бы ни были кровожадны мои враги, они не могли не проникнуться уважением к существу, которое ждало меня с самого утра. Какая бы ни была погода, он провожал меня до школы утром, а потом до обеда бродил на заднем дворе. Иногда я видел его в окно, и мне каждый раз хотелось пойти к нему.

Отдельная история с тем, как я благодаря ему поехал на Крит. Однажды вечером, у выселенных пятиэтажек с битыми окнами, он отстоял от своры бродячих псов мальчика из музыкальной школы. Его отец в благодарность взял меня с ними в путешествие. Они увлекались мифологией и хотели осмотреть лабиринт Минотавра. Я могу с гордостью сказать, что прошёл его весь, как Тесей, но при этом не пользовался клубком нитей.

Пока я был там, моя жизнь круто изменилась. Можно сказать, я полностью восстановился после болезни. Я был полон сил. Ожидая возвращения, я думал о том, как мы с Ван Хельсингом займёмся сыском. Сделаем что-то вроде детективного бюро, начнём с поиска утерянных вещей. Мы знали город как я свои — пять, а он — четыре, пальца. А ещё мы с дружились со сталинским охранником. Это неточно, но, по слухам, под дачей Сталина, лежит секретная ветка метро.

Но когда я наконец-таки приехал домой, я встретил у себя в квартире семью японцев. Девочка была бледна, но угрозы не было, она выздоровела. Отец семейства сидел с моими родителями на кухне. Ван Хельсинга нигде не было. Я спросил, правильно ли я думаю, что его отпустили гулять. Если так, то я знаю, куда идти. У нас было любимое место. Яблоневый сад на территории наркологического диспансера.

В немом взгляде я прочёл беду.

Тогда-то я сразу обратил внимание на большую вещевую сумку, лежащую в углу кухни, у холодильника. Я бросился к ней, дёрнул молнию и увидел Ван Хельсинга. Он не дышал, его глаза были закрыты. Я лёг на его шелковистый бок и уснул.

Проснулся я наутро уже в своей кровати. Японской семьи уже не было. Отец мне объяснил, в чём дело. Пока меня не было, всего-то три недели, Ван Хельсинг собирал мне гостинцы по всему городу. Камни, листья, игральные карты, фишки, пивные крышки, кусочки пазлов, потерянные телефоны, вырванные страницы из книг — в общем, всё, что мог найти. И в один из дней, побежав на дорогу за сверкавшим камнем (это был аквамарин), Ван Хельсинг попал под машину, под КАМАЗ. Приблизительно такой же, какой сбил в прошлом столетии Стивена Кинга.

Японцы заехали случайно. Они собирались уезжать домой, потому что лечение закончилось, и закончилось успешно. Хотели попрощаться. Увидев мёртвого Ван Хельсинга, они предложили забрать его.

Уже из Японии они написали, что продали его в Корею. Кульминация письма была в том, что там его съедят.

Так я узнал, что у японцев есть не только чёрный рынок, но и чёрный юмор.

Глеб Буланников