Получается, мне нужно рассказать про «пятый период» (см. прошлый текст, где я описал их)? Есть, кстати, такой фильм — «Пятая печать». Про то, как зло пускает корни. Фильм тяжёлый, как и всякое мощное откровение. Сейчас сложно сказать, как мы пришли к жизни, когда такие картины не имеют перспективы в прокате. На фестивалях при этом есть своя конъюнктура. Само по себе её существование ни плохо, ни хорошо, но важен уровень конъюнктуры. «Об чём речь ведёте, господа?» и всё такое прочее. Сейчас она оставляет желать лучшего, как по мне.
А может быть, я просто вредничаю? Скорее всего…
Скажу так. Я начал скрести пером в 11 лет. Это были спортивные заметки. Во время болезни я успокаивался футболом. О нём же говорил на кухне с медсёстрами. Помню, что их это всё не интересовало, но, видя мой голый череп и тот способ, которым я пью чай (не вынимая чайной ложки), разговор они поддерживали.
Кстати, никогда не понимал эту шутку, что от ложки, пролёгшей от кромки чашки до её дна, рассекши подкрашенную воду, нужно уворачиваться глазом. Вроде как, люди смекалистые её вынимают и кладут в блюдце. Бог его знает, откуда это взялось. Никогда не было такой проблемы.
Но я, поднимая чашку, ёрзая, задирая ноги на стул, этой ложкой звенел. Этот звук прорежал разговоры медсестёр между собой. Как наддверный колокольчик. Вот разговор о различиях микроволновок и какой пользуется мама… Дзынь. Вот разговор о пациенте, который придумал имя утке, в которую ходит строго в шесть утра… Дзынь. Вот разговор о нейлоновых чулках, которые сейчас выставлены на распродажу в каширском секонд-хэнде… Дзынь…
Ты почему ложку не вынешь?.. Да, простите. Дзынь…
Чуть позже я сподобился на стихи. Они начинались так «Россия, родина моя, всем сердцем я люблю тебя». Предыстория, как я их написал, проста. Тогда в сети ходили стихи о Родине, написанные 12-летним мальчиком. Они пользовались успехом. Журналисты даже нашли этого мальчика. Он к тому моменту уже вырос и отрёкся от этих стихов, сказав, что это мама, школьная учительница, его надоумила.
Этот нюанс я пропустил, а стихи написал. Это было уже на воле, не в больнице.
Стихи получили огласку. Я опубликовал их в соцсетях. Одна девушка, по имени Наташа, втайне любила меня. Зная, что я люблю бросать мяч в баскетбольное кольцо, бывало, часами бросала в него мяч у меня во дворе. Она знала, что я вижу её в окно, оттого мне было досадно. Я словно бы предавал её, игнорируя протянутую руку. В общем, она просила людей прочесть эти стихи и поставить положительные реакции.
Зато она научилась играть в баскетбол. Потом даже в институте играла за женскую команду.
Это вообще забавная закономерность. Другая девушка, которая мне сочувствовала (её звали Влада), стала заниматься футболом.
Я всё это к тому, что, написав стихи, я абсолютно не понял, что коснулся поэзии или что-то вроде этого. Потом я написал рассказ, потом, временами, я возвращался к стихам. Иногда пишу и теперь.
… Юрий Николаевич Арабов — это поэт. Что это значит? Это значит, что он создаёт свой собственный язык. И в мастерской он учил делать это нас, учеников. Его метод — драматургический, но в основе — поэзия.
Расшифрую.
Обычный разговор происходил следующим образом. «Что вас волнует?» — спрашивал Юрий Николаевич. Ты начинал усиленно искать, что же тебя волнует. Ну, что-то же волнует. Вчера уснуть не получилось, например. Или вот в восьмом классе столько раз дрался. Один человек меня прямо ненавидел. Почему? А в армию я почему хотел? А что такое дружба? Почему родители развестись хотят? Хм. Помню первые годы жизни. Я ходил в детский сад в тумане. У нас в городе по утрам были туманы. Я шёл, и со мной бабушка, но в этом тумане она постоянно пропадала… и затем возникала. Мне очень нравилось.
Когда ты понимал, что же тебя волнует, ты находил завязочную часть. Дальше предстояло подумать: как это взращивать? Есть герой, он хочет вот этого. Но что ему мешает? Приходишь к некому столкновению. Это конфликт. И дальше нужно усиливать его. Юрий Николаевич всегда настаивал на остроте фабулы.
Конструировать хотя бы её... Он силился научить этому ремеслу. Фабула — это состав событий. «Что происходит». Сюжет — это вещь смысловая. Это глубинная связь событий. То, что формирует историю, которую увидит зритель.
К примеру, на одном из занятий, уже после написанных мною нескольких сценариев, я пришёл с идеей сериала о вундеркинде-сыщике. Мне сразу сказали, что «Молодой Шерлок Холмс» уже снят. Но мы продолжили возиться с этим дохлым замыслом, и я вдруг осознал, что меня интересует. Вундеркинд и каково им быть.
Наверное, в глубине души я думал, что это касается и меня. Хотя вундеркиндом я никогда не был. То, что испытываю я, называется иначе. Импринтинг, наверное. Я этакий удивляющийся всему сын печника, который невероятно грустит по поводу того, что люди вокруг заняты всем, кроме этого.
То обсуждение чем-то закончилось. Чем — я забыл. Юрий Николаевич меня подбодрил, но я пришёл к мысли, что писать это не стоит. Очевидно, я уже тогда начал думать о коммерческой стороне вопроса.
Это был второй курс.
Думаю, мною двигало желание самоутвердиться — мало быть баловнем и получать похвалу.
Дело — это когда ты выпустился и у тебя сразу купили сценарий. А что у меня купят авторский полный метр — я не верил тогда и не верю сейчас. Там слишком много мороки. И не купят совершенно справедливо, потому что я там ставлю сложную, неподъёмную для себя задачу.
Максимализм много раз усложнял мне жизнь. С другой стороны, я знаю, что однажды я это перерасту.
Юрий Николаевич учился у Фигуровского. Это был такой мастер, который выступал за жёсткий сюжет. Юрий Николаевич, несмотря на свой особенный жизненный опыт, переработал этот метод лишь отчасти. По сути — поменяв его в силу своей личности. А вообще этот метод Фигуровский взял у Шекспира, как мне сказал другой его ученик.
Закономерно, но всё же горестно признавать: учить молодого человека тому, что знаешь сам, — занятие неблагодарное. Остаётся надеяться, что заронишь внутри него семя, которое потом будет прорастать. Говорю это к тому, что Юрий Николаевич дал все инструменты. Каждый ученик усвоил некоторый отдельный аспект мастерства. Что касается меня, я пропустил всё, что связано с собственно драматургией. Но я услышал, как работать с так называемым «голосом».
К примеру, я написал такой сценарий под названием «Хьюстон, у нас проблемы». Это космическая фантастика. В то время как на Земле идёт межполовая война, на Марсе открыли лицей для одарённых мальчиков. Женщины с Земли отправляют, дипломатически договорившись с мужчинами, туда трёх девушек. Одна из них — диверсантка, знает главный герой. И именно в неё слепо влюбляется… Такая драматургия. Она сырая, но в ней есть тот самый голос, вдохновлённый совершенно разнородными влияниями, что я испытал за свою недолгую жизнь.
Коммерческий подход это дело губит. Коммерческий подход не может быть фундаментом.
Как говорится, не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать. Это к тому, что не стоит торговать идеями. Имеет смысл — разве что готовым произведением.
Эта простая, казалось бы, теорема свела в могилу большое количество талантливых людей, размышлявших в дихотомии «продаться или нет, и если да — за сколько?».
… Хорошо, положим, мы придумали героя, даже драматические ситуации. То, с чем герой вступает в конфликт. Но как их решать? Вот это и есть тот момент, в котором автор ощущает недостаток художественного чутья. За это отвечает и голос.
Да, это подход авторского кино, в большой степени. Не зря же на заре поэзию и кино пытались скрещивать. Жан Виго, например. Потом даже было целое направление «поэтического кино». И конечно, Тарковский. Ох, наломала дров тень этого титана после его смерти. Ох наломала. До сих пор каждый второй разговор начинается в парадигме «великий Тарковский» или «ваш Тарковский — ничтожество».
Другой пример. Сценарий, который сделал мне «имя». Он назывался «Аква». Это была история про мальчика, который в детстве увидел призрак девушки, ходящей по воде. Обстоятельства были прозаические: просто он сидел на трибунах дворца водного спорта и ждал, когда придёт отец — профессиональный пловец, который только что выступал в этом дворце в рамках чемпионата. Перерыв, хлорировавние воды, робкие пузырьки на волнистом бассейне, пустые трибуны, шорох подошв… И вот она.
Дальше движение состояло в том, что он силится её поймать, эту девочку. Он видит её уже повсюду — во дворе, в парке, на пешеходном переходе.
Я описал вам «основную часть» — она идёт после завязочной (когда он, ожидая отца, увидел её).
«Заключительная часть»: он поймал её. В том же дворце, где некогда впервые увидел. Он провожает её до автобуса. Она уезжает. Он смотрит ей вслед, и уже сомневается, что это было взаправду. Но тут ощущает в руках вес её сумки, которую она забыла забрать…
После этого сценария я заработал звание мальчика с бабочками в мошонке. В м..дях, попросту говоря. Отрицать это я не буду, однако это принесло мне потом много проблем. Я отчасти поверил в это заблуждение.
Между тем, Юрий Николаевич сказал мне тогда просто: «всё ничего, и видно, что тема тебя волнует, но я бы начал эту историю там, где ты поставил точку».
… Цель этих заметок — воспроизвести некоторые эпизоды. Потому что я вижу главным образом человеческую важность нашего общения, а не профессиональную.
Что касается профессии, я вернусь к моим размышлениям о поэзии. Поэт создаёт язык, по-особенному поворачивает мысль. Я не знаю, как эти волшебники это делают… Но таков был подход: воспитать автора, который самостоятельно мыслит. А всё остальное он доберёт потом.
… Два момента.
Первый. Так и будет, Юрий Николаевич. Планка высокая. Я, конечно, вижу это как проблему. То есть — проще вообще этим не заниматься, чем заниматься без полной выкладки. Это то, что воспиталось. Я вообще был ярый и въедливый, и тщеславный, а здесь это подкрепилось большим художественным уровнем.
Второй. Я назвал эту подглавку «обезьяна становится человеком». Дело в том, что я, как и большинство людей, живу только чувствами. Как абориген. В мастерской я это в себе увидел. Что с этим делать — другой вопрос. На него я себе ещё не ответил.
