Кажется, задача профессиональной работы в том, чтобы повышать твоё мастерство и качество результата труда, как правильно заточенный нож становится острее, когда им орудует мастер. Со стороны это кажется волшебством, нарушающим законы природы. Мы разрушим этот миф о магии профессионализма философов, которые должны мастерски прокладывать путь к смыслам. Нельзя принимать на веру ничьи слова, даже философского гения.
книжная полка автора
Что-то не так с литературой
Нет ничего более прекрасного в литературе, чем ее философская глубина, намекающая на тайные человеческие страсти или на тихое, молчаливое созерцание чего-то нечеловеческого. Погружение на эту глубину иногда сопровождается шелестом страниц, нарастающий объём которых пропорционален сгущению тьмы внутри персонажей, а иногда — даже пара фраз способна отнести нас в далёкие миры, существование которых покрыто мраком. Меня всегда удивлял тот факт, что этими возможностями литературы редко пользуются профессиональные философы. Они могли произвести гораздо больше революций в умах человечества, если бы не были так презрительны по отношению к нарративу.
Эрудиция позволяет перечислять «философские» повести, романы, рассказы, поэмы и прочие произведения, но рука не поднимается их поставить на одну полку с Фихте или Лейбницем. Что-то не так. Они не одного поля ягоды. Где-то поблизости расположился Бергсон, получивший Нобелевскую премию по литературе, почему-то неуместным курьёзом, вызывающим улыбку, мелькнуло восклицание «Транс-цен-ден-тально!» из Ерофеевской поэмы «Москва-Петушки»… В этом философско-литературном бардаке можно попытаться навести порядок. Но могу заранее отметить, что декартовская ясность и отчетливость нашего метода не добавят ясности человеческим и нечеловеческим тайнам. Но мы и с этим, по случаю, разберёмся.
Мировоззрение и нарратив
Как бы то ни было, мы можем отделить тяжеловесную и традиционно строгую философию, похожую на вечно сдвинутые отцовские брови, от поверхностной нарративной «брюзжалки», периодически попадающейся на глаза среди романов, стихотворений и прочей атрибутики книжных магазинов в сети или в городе. «Брюзжалки» — это прозвище, которое я даю эзотерике, популярной психологии от дилетантов и биографическим рассказам о том, что надо делать чайникам, чтобы стать самоварами. Выведем на свет разума самое простое различие, которое можно сразу провести, чтобы больше никогда не путать убеждение (свой взгляд на мир или мировоззрение) с философией (концепцией внутреннего и внешнего мира, состоящей из гносеологического, методологического и аксиологического аспектов). Слово «философия» в таких кричащих о своей полезности книжках обычно легко заменяется на «мировоззрение» или «подход к жизни». А со строгими гранитными изваяниями — типа «Критик» Канта — такую махинацию проделать было бы сложно. Это видно сразу, как только мы открываем книгу и в первый раз встречаем в ней слово «философия»:
«Трансцендентальная философия есть идея науки, для которой критика чистого разума должна набросать архитектонический, т. е. основанный на принципах, полный план с ручательством за полноту и надежность всех частей этого здания. Она представляет собой систему всех принципов чистого разума. Сама эта критика еще не называется трансцендентальной философией исключительно потому, что она должна была бы содержать в себе также обстоятельный анализ всего априорного человеческого познания, чтобы быть полной системой»
Я думаю, тут излишни комментарии о том, что слово «философия» из контекста не может быть переведено как «мировоззрение». Но мы это сделаем, потому что язык играет нами как хочет, а нам остаётся только идти ему наперекор и пытаться играть свою игру, хитрую.
Легко представить научную систему, сложно представить систематическое мировоззрение. Тут было бы уместнее сказать, что это система мировоззрений. Это уже худо-бедно сходит за науку, по признаку интерсубъективности. Но что-то не так снова. В общем, поостережёмся называть эзотерику, популярную психологию от дилетантов и чайниковую терапию философией в строгом смысле, который прорисовывается у классиков философии — неироничных метафизиков, верящих в цели и задачи Просвещения и в познание истины.
Философичное повествование
А что с «Тошнотой» Сартра? А что с «Игрой в бисер» Гессе? Сейчас заглянем туда. В «Тошноте» слово «философ» упоминается два раза, слово «философия» не использовано. Ну и чтобы вопросов про Гессе больше не оставалось, приведу фрагмент, где юному Кнехту мастер делает тонкое замечание:
«Кстати, вот еще что: возможно, что и ты тоже, как большинство хороших игроков в молодости, склонен иногда пользоваться нашей Игрой как неким инструментом для философствования. Сами по себе мои слова тебя от этого не излечат, но все же я скажу. Философствовать надо только законными способами, способами философии. А наша Игра — не философия и не религия, это особая дисциплина, по своему характеру она родственна больше всего искусству, это искусство sui generis. Помня это, продвинешься дальше, чем если поймешь это лишь после сотни неудач. Философ Кант — его теперь мало знают, но это был великий ум — теологическое философствование называл “волшебным фонарем химер”. Превращать в это нашу Игру мы не вправе»
А теперь уже нам не придется играть словами. Будем честны и скажем прямо, что вытекает из позиции персонажей Гессе. Если произведения литературы — это создание смыслов и положение их в сфантазированный сюжет, то произведения строгой философии — это создание смыслов и положение их в соотношении друг с другом, без фантазии, без сюжета, без опытного контекста. Получается, что философия гораздо дальше от реальности, от нашей обычной жизни, чем сфантазированная фабула романа, так как связи смыслов мы даже не можем облизнуть, как мороженое, или сфотографировать, как милый цветочек в сквере.
Персонаж Гессе подмечает то, что философия делается философски, что её дисциплинарные рамки подрывать опасно, вредно и глупо. Что ж, может статься, Кант и не простит мне грубость обращения с его строгой научной дисциплиной, но мы сделаем еще пару шагов, потому что философии давно пора отказаться от методологической клетки, в которую её запихивают общество и научная система знания.
Нарративная философия возможна?
А давайте подорвем дисциплинарные рамки? Давайте добавим нарратива в философию, а философию — в нарратив? Было бы здорово, если бы она заговорила человеческим языком, но при этом не забывала про традиционные значения своих терминов, например, «субъект познания» или «опытное знание», «интуиция» или «логический анализ». Может быть, отцовские брови раздвинутся, смех снимет строгость с лица. Представьте портрет Канта, а потом вообразите, что он начинает улыбаться. Это может сбить с толку, ведь здесь что-то не так. Но, возможно, именно идея о том, что все должно быть так, — уже сама стала какой-то не такой? Что станет с философией, если она перестанет лепетать загробным шёпотом про страх смерти, или выражаться заковыристыми словами про искусство, которое и так никто не понимает, или мериться красотой логической конструкций своих аргументов?
Кант на картине И. Г. Беккера (1768)
Кто-то говорит, будто философии не нужна ни ссылка на мир, ни ссылка на опыт, ни ссылка на реальность. Философия живёт в поле смыслов, собирает свои нагруженные смыслами плоды, а из их сока мы получаем и «брюзжалки», и романы Сартра или Гессе, и ироничные слова из поэмы «Москва-Петушки», и многое другое. Разве не так?
Так можно было бы сказать, если бы у нашей хитрой игры были трансцендентальные правила, гарантии, данные откровением веры, но в дисциплинарных играх все правила мы придумали сами, как и те правила, по которым играет строгое философское смыслообразование, пренебрежительно открещивающееся от любого не разговорообразного нарратива. Так что защитить строгость философии от нас с мсье Франсуа Ларюэлем и другими критиками теперь больше некому, а мы с мои товарищем делаем последний строгий шаг.
Ларюэль говорит, что философия не обязана возникать, что она — явление среди явлений, а не необходимый атрибут субстанции под названием «мир смыслов» или ещё какой. Мы можем огранять смыслы и философией, и литературой, и искусством. Код возникновения философии не заложен в программе, если мы живём в матрице. И так далее.
Я думаю, философия всегда была материалом для вербальной формовки мировоззрения, не более. Я называю себя философом, потому что таковы институциональные рамки, в которые общество запихнуло формы смыслообразования (то есть это моя профессия), а не потому, что я держусь идеи вечности и идеализирую философский путь творения смыслов и разговора о реальности.
Давайте будем творить философию так, как нам хочется, а не так, как надо
Это цинично? Да. Это метаответ, работающий грубо, как мокрым полотенцем по лицу? Да. Ларюэль называет этот путь «философским решением». Недавно мои коллеги философы перевели на русский язык часть его работ, я смог встретиться своей мыслью с его. И мы с ним оказались товарищами, разделёнными временем и языковыми преградами, но мыслили одинаково дерзко. Кстати, изобрести велосипед вслед за кем-то не позорно, но глупо было бы постыдиться или разозлиться от того, что ты не смог создать нечто новое. Ты нашёл товарища, подними голову и порадуйся появлению родственной души.
Но мы ушли от темы. Мне нравится думать, что фанаты философии, её ярые поклонники и исследователи, которые пишут статьи, следят за ее новостями, — просто проходят мимо чужих мыслей, коллекционируют их, играют в них, развлекаются ими. Они влюблены в сложность философии, в красоту идей и как-нибудь ещё симпатизируют ей. Но чтобы быть философом, мало любить идеи, разбираться в их формах и текстурах и уметь их преподносить другим. Именно среди большого количества фанатов, в атмосфере понимания или ненависти, спокойствия или войны, как раз и рождаются великие творцы будущего их возлюбленных идей. Но большинство — проходимцы, которые умрут без имени и без интеллектуального наследства.
Я сам проходимец. Меня чаще тошнит художественными мыслями, чем философскими. Я писатель мыслей, а не идей, и сегодня, как и всегда, я пришел к полке со строгой и хмурой философией за словарём и товарищами, а не к фанатам идей, коллегам по страсти или великим учителям жизни и мысли. Я всегда слушал, читал, впечатлялся, но никогда не верил. Что вера, что надежда, что любовь сделались чахлыми чувствами ещё тогда, когда я был подростком. Они и правда опасны, могут сильно поразить, до неузнаваемости мира, испугать или заставить страдать так сильно, что уже нельзя будет вернуться к спокойствию и сказать себе: «Довольно, игра сыграна». Именно эта особенность будет у моей нарративной философии — сила в мысли, а не в чувствах.
А теперь довольно. Игра сыграна.
Роман Ливаров
