«Оказалось, что помню всех. И даже по почерку...»

Прическа — обязательно. Наряд? Не так важно, но где же их тетрадки, школьные фотки? Коробки на антресолях в пыли, зато внутри порядок: листочки, вырванные из тетрадей и альбомов (боже, тридцать лет назад!), лежат себе в полиэтиленовых пакетах (папочек тогда не было). Даты, имена — все помечено. Но — время, время, надо хватать и бежать — как раньше, как всегда: полуготова, полунастроена, ни в чем не уверена.

…Ни на одну встречу выпускников я не ходила, как ни звали, как ни запугивали: «Тогда мы сами к вам придем!» Да что там, выпускные вечера по возможности старалась не посещать. Зачем? Дело сделано, и это не повод для славословий. Тем не менее от каждого выпуска в моей жизни прибывало: оставались два-три человека — кто-то стал коллегой, кто-то надежным другом, а кто-то просто из года в год звонит на праздники, шлет открытки, те же эсэмэски, по большей части безответные.

Вот через них и действуют организаторы встреч: «Я обещал вас привезти, у нас пятилетие». — «Ну-у! Привет большой всем!» И это каждый январь: у этих двадцатилетие, у тех десятилетие, и «вы же нас так любили!»

Да с чего вы взяли? Да что за жанр такой — садиться за парты, кто толстый, кто лысый, и блаженно улыбаться «строгой, но справедливой учительнице», которая уже и твоих детей выучила, может статься, и внуков через бензольное кольцо проведет. Она ведь «все такая же», в вечности нерушимая. Ей несут охапки лучших цветов, тут же откупоривают коллекционную бутылку шампанского: «Химия же, как без опытов и реакций?», а поверх менделеевской располагают огромную, во всю стену «Периодическую систему учеников О.В.» В общем, бедная О.В. Не лауреат, не депутат, не грантополучатель, даже не заслуженная учительница. Золушка образования, раз в год она принцесса, строго в границах позывных школьного радиоузла.

Эта О.В. и надоумила меня нарушить правила и пойти на встречу с выпускниками: «Мы пришли с тобой в школу в один год: юбилей — раз. У них двадцатипятиление — два, и ведь они были у тебя первые, а это вне ранжира».

…Первые, первые, четвероклашки, малыши, мы были вместе четыре года, но не я их доучивала, не я выпускала. Вообще ушла из этой школы. Они и не узнают меня, и не вспомнят, как зовут, ведь все школьные впечатления обычно связаны с более осмысленным старшим возрастом!

Но узнали, ахнули. И я всех помню. Дальше больше: имя каждого ученика оказалось для меня в неразрывной связи с его почерком, манерой вести тетрадь. Даже с цветом тетради: Марина любила розовые, а Паша всегда писал в зеленых. Синие предпочитал Женя. Теперь Женя работает в администрации города, Марина — воспитатель в детском саду, а Паша — компьютерщик.

Женя сильно заикался, но мама просила почаще спрашивать его, и я — да — вызывала. Страдали все: он с натугой выдавливал слова, а мы с детьми мужественно держались, не прерывали. Сегодня Женя на сцене, перед камерой телевизионщиков — от всех нас говорит. Но похоже, это удивляет только меня.

Меня многое удивляет в их рассказах: «Мы как-то писали сочинение „Две музыки“, и вы нам ставили что-то популярное и что-то классическое. Помню, что я оказался в единственном числе, написав про второе. Этот факт меня тогда сильно задел, а недавно я точно определил: это был четвертый Бранденбургский концерт Баха. А что было первое?»

Но я не помню, совсем не помню, что за урок такой был, я же русский вела, говорю: «Скорее всего я не приготовилась в тот день к занятиям, вот и поставила вам пластинки, заставила писать».

Странно все же: «Каждый раз урок русского начинался одинаково: уже входя в класс, мы смотрели, что вы написали на доске. Там всегда было новое четверостишие. Вы первым делом его читали, потом давали время посмотреть, потом все стирали, а мы по памяти записывали. Бывало много курьезов, но вот я и сейчас вижу многие строчки, помню: „Невыразимая печаль…“»

Нет, ну не может быть: во-первых, тридцать лет назад стихи Мандельштама, Ахматовой, Гумилева бытовали от руки переписанными. И что, с этим самиздатом я шла к десятилетним? Во-вторых, неужели каждый день? По счастью, не все помнят этот сюжет.

Хотя так и говорят: «Сам русский не помню, ни одного урока. А вот какую-то радость перед каждым уроком — да, мы всегда бежали в кабинет, как будто там подарков наготовлено. И помню, нам завидовали те, кто стоял на перемене перед закрытой дверью в соседний кабинет и зубрил правила».

О! Вот это и я хорошо помню, потому что тоже делала это сравнение. Не в свою пользу, конечно. Мол, есть же настоящие учителя, а я?

Зато… Зато! «А вы помните, что я писал в сочинении про любовь в шестом классе?» — «Да!» Сами собой выплывают Алешины аккуратные буковки, воспроизвожу мгновенно: «Больше всего на свете я люблю картошку, жаренную с молоком, готов съесть целую сковородку, особенно если с огурцом. Прошу никому об этом не говорить». — «Ух, ведь я запомнил, потому что пытался хулиганить, а вы?»

«А помните, как под одним моим текстом вы написали: „Это не сочинение, а письмо в „Пионерскую правду“?“ И я не знала, похвалили вы меня или наоборот». — «Неужели? Нет, не помню. Скорее всего я разозлилась, как всегда, когда вы начинали умничать на письме». Но ведь и угадала: ныне Лена работает в редакции специализированного журнала.

«Вы хоть теперь-то скажите, почему меня в спектакли не брали? Ведь у меня и голос, и дикция, я всю жизнь с людьми работаю». — Лариса смотрит на меня серьезно, с укором. Вот как! Хороший декламатор, участница всех официальных мероприятий, она, оказывается, ждала приглашения в нашу самодеятельность, куда стекались в основном не участвующие нигде.

Чуден свет. Ярче всего помнят самый неудачный поход: под дождем, с многочасовым пережиданием в заброшенном сарае, перепеванием песен в порядке следования букв алфавита. И чем громче пели, тем пуще расходился дождь. Так мы никуда и не попали. Помнят какие-то саженцы, которые мы ходили выкапывать в лес. Какой-то классный уголок «За знание!» и то, что они его портили, переделывая в «Зазнание», а учителя не замечали. Я тоже.

Верхоглядкой была. А сегодня хочется наверстать, впитать нюансы, охватить всех и каждого, процитировать, продолжить их цитаты — аккуратно соткать разрозненное, оно все такое настоящее, не пыльное, не пожелтевшее, разве очень-очень хрупкое. И есть, точно ведь есть для этого какая-то чудесная ниточка. С того конца слышу: «Вы как-то сразу нам дали понять, что мир очень большой и для души родной».

…Что тут сказать? По первости все мы работаем в охотку, легко, органично. Дети получаются какими-то счастливыми, чистыми. С ними и тридцать лет спустя все мои заготовки, «вещдоки» оказались лишними, ненужными.

Кожурина Людмила