Он сидел у окна и наблюдал смену времен года. Они менялись без его участия. Он только фиксировал рождение, увядание, смерть на деревьях, росших под окном, у которого стояла его кровать. Последние два года он не вставал с постели. Слушал радио и смотрел в окно. От этого чувствовал себя выпавшим из времени и давно уже забывшим о пространстве. Какое тут пространство: кровать да окно! А время — только в репродукторе. Говорит, играет, сигналит, говорит, играет, сигналит. Часы он давно перестал ставить и проверять. Он ненужности. Вне времени время не требуется, именно такое: секундно-минутно-часовое. А иное — в окне. Дроблённая на этапы вечность. Родство судеб дерева и человека.
Смена времен года напоминала о его жизни, и он грустил, независимо от того, была весна, лето или осень. За окном рождение, увядание, смерть, у него — затянувшаяся старость, начало которой он давно утерял, и уже казалось, что таким родился, таким жил, поэтому накопившаяся усталость придавила к кровати и подставила окно, чтобы сознание наблюдало собственное помутнение через стекло, которое давно бы утратило прозрачность, если б не племянница. Племянница ли?
Раз в неделю она приносила продукты и меняла постель. Раз в месяц мыла окно. Поэтому он ещё знал счет месяцам, в чем, впрочем, не нуждался и не сердился, сбиваясь, если племянница мыла раз в два месяца.
Уезжать от окна в дом престарелых он не хотел и упросил не хлопотать.
А к родственникам его никогда не тянуло. Видимо, по наследству от родителей. Они ограничивались поздравительными открытками и реже праздников — письмами, охотнее принимали родню у себя, тем более, что в одном с ними городе жила только пожилая троюродная сестра отца, которая очень редко выбиралась в гости, в чем и состояла её прелесть. Сходить же к ней не хватало желания. Иногда родители сетовали: родни по стране тьма, а мало про кого знаем. Они словно намекали узнать за них. И он согласно кивал, не испытывая потребности действовать.
На старости лет привязался к окну. Привязанность вынужденная и холодная, как стекло. Но только на это он теперь и способен. Да на «спасибо» племяннице, тоже вынужденное и холодное, на которое она и не реагировала: делала то, зачем пришла, и уходила, давно привыкнув к этим уходам и приходам, совершаемым машинально, отстраненно от объекта.
Они продолжаются два года с того дня, как её разыскала врач из поликлиники и сообщила о лежачем пациенте — её дяде, судя по документам. Она поверила, хотя не представляла, что у нее есть дядя да ещё в одном с ней городе. И стала приходить раз в неделю. Он отнесся к ней равнодушно, словно к посторонней сиделке, которую призвала поликлиника. И она не обиделась, потому как сама ничего родственного не чувствовала в этих своих посещениях. Ещё одно место работы появилось, вот и все. Ставила продукты, готовые к употреблению, в холодильник рядом с кроватью, а на стул у изголовья — судки с горячим обедом из трех блюд. Раз в неделю дядя ел подогретое и много. В остальные дни к еде почти не прикасался. Если не пора было мыть окно, она уходила, говоря «до свидания» уже от входное двери. Он то ли слышал, то ли нет.
Она пришла в свой день. Поставила продукты в холодильник, подосадовав, что старые почти не тронуты. Как всегда спросила, не поворачиваясь: кормить? Если слышала «да», кормила, если он молчал — уходила. В этот раз дядя промолчал. Она взяла пустую сумку, хлопнула дверцей холодильника и ушла без «до свидания». Да он в нем и не нуждался. Теперь уже совсем.
Ваша Алла Витальевна Перевалова
