Когда он шел по коридору редакции, обязательно улыбался каждому, с кем встречался взглядом. И здоровался — тоже с каждым. Такая чисто европейская привычка была у Михаила Задорнова. Парадокс — он был совершенным европейцем, хотя и скептически относился к Европе, тяготея в своей философии к Востоку.
Говорить о Михаиле Николаевиче «был» — невыносимо. Потому что трудно даже представить себе более живого и живущего человека. Такое громадье планов, что я едва поспевала записывать за ним: о книгах, которые он собирается писать, о фильмах, которые уже снимает и скоро начнет снимать, о местах, откуда только что вернулся и куда собирается поехать в ближайшие дни. О памятнике няне Пушкина Арине Родионовне, который он скоро поставит в Пушгорах и конкурс на проект которого объявил в «МК» — с премиями победителям из собственного кармана. О талантливых студентах, которым помогал осуществлять свои проекты. Как все его дела, планы, мысли, идеи вмещались в жизнь одного человека — мне было непонятно и непонятно до сих пор.
Так сложилась жизнь, что в течение многих лет я постоянно делала для «МК» интервью с Задорновым. И он испытывал на мне многие свои новшества: «Ира, а как вам кажется вот такое выражение?», «А мне лучше с бородой или без?», «А вот такая шутка, как думаете, смешно?». Показывал освоенные им новые асаны из йоги. Рассказывал о своих версиях происхождения русских слов. О своей трактовке некоторых исторических событий. Что самое поразительное — когда я не соглашалась, спорила, подвергала сомнению те или иные его идеи, он очень мягко доказывал свою правоту. Не злился, не взрывался. Но, пытаясь убедить, мог засидеться на несколько часов. Потом вскакивал: «Ох, у меня же самолет через час! Ира, ну вы теперь согласны?» «Согласна, Михаил Николаевич, бегите, опоздаете же...»
Сейчас ругаю себя, что спорила. Ему так хотелось понимания...
Если Задорнов не снимал трубку телефона, значит, он был в небе. Летел куда-то. В любое другое время обязательно отвечал.
А когда заболел — как отрезало. Ни разу не ответил на звонок. Его телефоны умерли задолго до него самого. Не отвечали даже его помощники — можно было услышать одни только длинные гудки.
Я понимала, что он не хочет говорить о болезни. Не хочет, чтобы о ней говорили другие. А ни о чем другом в том состоянии — не может. И мне было очень тяжко, что не удается сказать ему хоть пару слов поддержки.
Я ни разу не только не видела — даже не слышала Михаила Николаевича, сраженного недугом. И он для меня остается прежним: улыбчивым, ходящим на руках, распираемым кучей планов, которые обязательно надо осуществить.
Поэтому мне так трудно поверить в его смерть.
Кстати, смерть — одна из немногих тем, которые мы с ним никогда не обсуждали.
