Он сидел передо мной — без пяти дней как 70-летний человек. Мужчина? Старик? Начальник? Ни то, ни другое, ни третье: он — Шут, и это многое объясняет. Шутом рожденный, а значит, истинный. Все, что он делал и делает, — природно-импульсивное, а не рациональное и прагматичное. Красные от усталости глаза смотрят на меня, и в них я читаю: «Ну что тебе еще от меня нужно? Что ты хочешь узнать? Ты же и так все про меня знаешь». Но стоит подбросить ему мячик, то есть вопросик, как глаз включается, в нем прыгает лукавство — вот и шут явился.
Шут Калягин может мастерски морочить голову, когда не поймешь, где правда, а где выдумка. Шут Калягин может впасть в печаль, обхватив голову руками: «Ссуки, как вы можете так...» Калягин-шут, когда никто не видит, всхлипнет. И не публично помогает друзьям-артистам, обездвиженным, потерявшим работоспособность — свои, личные дает, не союзовские. Шут при власти (при троне) хитрым образом научился держаться от нее подальше. Как? Для этого надо быть Калягиным, Сан Санычем.
Шут познал смерть жены, воспитал дочь. Женился на прекрасной женщине — Жене Глушенко. Поработал в Париже. Стал дедом четырех внуков. Беззаветно влюблялся в режиссеров. Изменял им или уходил от них, яростно сжигая мосты. Наконец, сыграл желанную для мужчин его лет роль — Просперо в «Буре» Шекспира.
А еще он бывает тверд как камень, упрям как осел... И слаб, как его прелестная тетушка Чарли из Бразилии, где столько донов Педров и диких обезьян...
Он знает, что он шут, и к юбилею выставил шутовство на всеобщее обозрение — огромной афишей закрыл театральную стену. Теперь на старинную улицу Мясницкую, грустно улыбаясь, смотрит такой пресмешной человек — круглое лицо, вздернутые бровки и усики, как у Чаплина.
Каковы его жизненные опыты? Об этом мы говорили с ним в его начальственном кабинете за пять дней до... Опыт Просперо
Говорить можно долго, но смысл весь сводится к одному: что принесла мне эта профессия? Ничего! Кроме одного: я узнаю себя. Что мне принесла роль Просперо? Пожалуй, то, чего ни у кого нет и к чему надо стремиться — прощение. Сначала умом или сердцем приходишь к этому. Если не подать руку, если мстить, быть в конфликте — это понятно, но как это бывает, если всепрощение? В нас что-то радикальное есть, мы не прощаем или зачеркиваем человека навсегда: никогда, ни за что и так далее. А у Шекспира в последней пьесе — прощение, только прощение.
Это безумно трудно. И я не умею прощать, но понимаю — надо сделать это усилие...
У меня был опыт такой в жизни, я не думал, что когда-нибудь подам руку одному человеку, очень-очень известному. Что я смогу через какие-то вещи переступить. Хотя ничего не забылось, все осталось, но вот это всепрощение... Хотя бы стремиться к этому, знать, что такой путь есть. Вместо этого пути все остальные — тупик. А прощение — все-таки какой-то путь, очень долгий, очень трудный, который мы, человеки, никогда не пройдем.
Опыт детской радости
Детская радость — это когда я был свободен, когда мама уходила на работу. И я, абсолютно свободный, никем не видимый, кривлялся перед зеркалом. Изображал из себя что-то, придумывал. И первый театрик мне мама заказала у столяра — вот это была настоящая моя радость. Театрик был деревянный — с порталами, кулисами, планшетом сцены.
Опыт детской обиды
Когда мы подрались с парнем одним. Он обозвал меня жидом. Маму потом оштрафовали. Оказалось, что обида бывает сильнее боли. Мне было лет восемь, и я впервые узнал это слово. Когда он назвал меня жидом, рядом стояла его нянька (такая жирная), мы схватились, упали на клумбу, начали возиться, а она нас стала разнимать. Это я помню, потому что — до слез. Мама не переносила вообще слова такие. Потом, когда я учился в медицинском и театральном, я говорил ей: «Мама, слушай анекдот: один жид говорит другому...» — «Алик, при мне анекдоты со словом „жид“ не произноси».
Опыт материального благополучия
Оно есть. Но не хватает. Как бы есть, а все время не хватает. А потом еврейская кровь — надо же всех обеспечить.
Опыт первого поцелуя
Первый мой поцелуй был какой-то странный. Я по-настоящему хотел поцеловать девушку, мы в медицинском учились вместе. Это был не очень удачный опыт. И вот почему: она ко мне хорошо относилась, готова была отдаться... поцелую, как я думаю. Но когда я приблизился к ней и попытался это сделать, она вдруг так — раз голову в сторону, раз — в другую. Я губы начал ловить, спрашиваю: «Что такое?» — с юмором спрашиваю. И вдруг она говорит: «Саш, все что угодно, только не поцелуй. Первый поцелуй — мужу». Сказала так серьезно, а я остолбенел: «Как всё? Действительно всё что угодно?» — и посмотрел вниз, наверх... Она говорит: «Да». Ничего тогда не было, честное слово, но я о-бал-дел: «всё что угодно». Медицина раскрепощает, но тут даже я смутился. Так что погуляли мы с ней по Тимирязевскому парку и разбежались.
Опыт страха
Мои медицинские годы в училище, физиология, грязная физиология профессии, наших больниц, и при этом подготовка спектакля «Записки сумасшедшего» — все это как-то вместе и слилось в один ужас. Я понял, что психбольница — это страшно. Я вспоминаю, когда нас, 17-летних студентов, повели в морг в первый раз, то все там мне было понятно: труп — это материал, на котором изучают тело, болезни и прочее. А вот когда ты в психиатрическом отделении видишь людей и не понимаешь: ты ли сумасшедший, а они живут в нормальном мире, или они ненормальные, а ты в порядке — вот это страшно.
Опыт настоящей дружбы
Может, не будем об этом говорить? Хорошо, был человек, женщина, она мне очень помогла. Сейчас она живет в Америке. Она мне помогала дочку первое время поднимать. В это даже трудно поверить, что между мужчиной и женщиной может быть дружба, но так оно произошло. Истинный друг.
Опыт предательства
Даже не знаю. Так много было. С годами множится, как ни странно. Тяжело.
Опыт Парижа
Это опыт во всем. Я всегда умел говорить по-французски, и произношение у меня было хорошее. Но это в первую очередь освоение другого мира и, конечно, понимание того, что по-настоящему Чехова понять может только русский. Сыграть может любой иностранец. Но как иностранец поймет это: «35 лет, и жизнь вся прошла»? Не по-ни-ма-ют этого, когда с «Дядей Ваней» работают. Не понимают, что значит «обыденно» для человека. Как все обыденно становится, когда есть три красавицы — Ольга, Маша, Ирина («Три сестры» Чехова. — М.Р.), а барона убили.
Опыт собственных детей
Это Санюлька любимая, сын любимый. Мы все хотим, чтобы наши дети были наше подобие, но делали лучше, чем мы. Все мы хотим показать детям невольный пример, а не только пальцем указывать: что и как делать, как жить. Но когда дети становятся лучше тебя, думаешь: и слава богу, что мой опыт они миновали, он им не пригодился, или они по-своему переплавили его.
Опыт Эфроса
Это испытание любовью через — как сказать точнее? — через подчинение. Я понимаю, что вот я могу добровольно пойти в рабство вот к этому человеку. Потому что быть его рабом — это значит быть преданным, как пес, но состояние это держится на любви. Я понимаю, что режиссер должен быть абсолютным диктатором, и если не диктатор, то квашня. Я как-то написал про себя: «Я воин на поле любви. Ненависть меня парализует». Поэтому я очень хорошо понимаю, что значит быть преданным режиссеру. И, честно говоря, не понимаю, как можно пресытиться этой любовью? Я даже задумался: как могли быть конфликты у Эфроса с его любимейшими актерами, о которых он мне рассказывал, я видел, как они ему были дороги. Пресытиться любовью нельзя. Может быть желание поработать и с Виктюком, и с другими режиссерами — их целое соцветие тогда было. Я готов был подчиниться любому. В общем, я познал рабство, связанное с любовью.
Опыт одиночества
О, это мое обожаемое состояние. Я люблю его, и люблю, чтоб ко мне не лезли в душу. Чтобы меня не препарировали, не доставали. Я откроюсь, когда нужно, сам. Откроюсь с любовью. Но, грубо говоря, мне никогда не мешало одиночество.
Опыт начальника
Я не знаю, что такое опыт начальника. Я знаю слово «руководитель» — не шеф, а именно руководитель. Так вот театром я руковожу, Союз театральных деятелей — это другое. А опыт руководителя для меня — это Ефремов, которого я довольно часто вспоминаю, почти все время. Раньше я не мог понять, почему он берет эту пьесу, а не другую, почему так ставит. Я даже пошел на конфликт и написал ему письмо: «Ну нельзя „Сталеваров“ ставить». Я не играл в «Сталеварах», в отличие от «Так победим», поэтому мне легче было критиковать.
Потом сам Ефремов, по натуре внутренний диссидент, действительно был деятелем театра. Он мог обожать, обижать, причинить жуткую боль. Как он причинил боль Жене Евстигнееву!.. Это произвело тогда на всех сильнейшее впечатление, когда он сказал Жене: «Если не можешь играть, уходи на пенсию». А Женя просто попросил его освободить от некоторых новых ролей, чтобы не репетировать. А он: «Не можешь репетировать — на пенсию». Страшно было. А как он Настю обидел! (Анастасия Вертинская, актриса МХАТа при Ефремове. — М.Р.) И тем не менее... Я, когда вхожу в этот кабинет, почти каждый день его вспоминаю.
Опыт улицы
Пугает. Страшит, потому что толпа — это неуправляемая масса, и ничего с ней не сделаешь. Там законы всемирного притяжения не действуют. Меня пугает то, что происходит сейчас. Я очень хорошо помню 90-е годы. Сейчас покруче, не то, что тогда мама-папа сказали. А то, что еще и написали в Фейсбуке, в других сетях...
Опыт шута
Ну он продолжается. Пока память держит текст, он продолжается. Чего же еще?
материал: Марина Райкина
