Русский язык не обязывает быть многословным. Хотя, любым другим быть тоже не обязывает. Можешь писать, как вздумается – лишь бы читали. И читают.
Американский писатель В.В. Набоков переводил собственные книжки на русский язык – как-никак, родился в России, хоть по-нашему говорить стал позже, чем по-английски. Крупной автобиографической удачей считается книга «Память, говори», в которой описывается жизнь автора до 1940 года.
Как всё-таки мал космос (кенгуровой сумки хватит, чтобы вместить его), как ничтожен и тщедушен он в сравнении с сознанием человека, с единственным личным воспоминанием, с его выражением в словах! Допускаю, что я не в меру привязан к самым ранним своим впечатлениям, но как же не быть мне благодарным им? Они проложили путь в сущий рай осязательных и зрительных откровений.
Книга полна лирики, отступлений, поэтических экскурсов. Но самое притягательное – язык автора. К нему в процессе чтения возникает огромное количество вопросов и пожеланий: если, конечно, в числе предыдущих опытов читающего были Гоголь, Достоевский, Толстой.
За брекфастом привозимый из Лондона яркий паточный сироп, golden syrup, наматывался блестящими кольцами на вращаемую ложку, а оттуда сползал на деревенским маслом намазанный хлеб. Бесконечная череда удобных, добротных изделий текла к нам из Английского Магазина на Невском: кексы, и нюхательные соли, и покерные карты, и вырезные картинки, и в полоску спортивные фланелевые пиджаки, и белые как тальк теннисные мячи.
Видно, насколько сладко.
Слышно, насколько липко.
Чувствуется, насколько галантно.
Автобиография Набокова представляет собой смакование и микроскопическое любование всем собственным опытом. Другое дело, что его опыт немного отличается от нашего.
Свешиваясь с наклоненного цветка и упиваясь им, оно слегка изгибало словно припудренное тельце и все время судорожно хлопало своими громадными крыльями. Я стонал от желания, острее которого ничего с тех пор не испытывал. (...)
К 1928-ому году стали приносить кое-какие деньги немецкие переводы моих книг, и весной 1929-го года мы с тобой поехали ловить бабочек в Пиренеях. (...)
Насколько я помню, основной причиной нашей с братом спешной отправки была вероятность того, что нас, если мы останемся в городе, призовут в новую “красную” армию. Я был недоволен, что приходится ехать в столь чарующие места посреди ноября, когда сезон ловли бабочек давно уж закончился, тем более, что в откапывании куколок я никогда особенно силен не был (впрочем, через некоторое время я откопал нескольких под большим дубом нашего крымского парка).
Вряд ли мы скажем такие слова о бабочке – пусть даже впервые нами увиденной. Вряд ли мы, получив редкие деньги за большие труды, сразу потратим их на поездку за насекомыми. Вряд ли мы вообще будем настолько сладострастными к каждой травинке, к каждому усику, к каждым мгновенным воспоминаниям – когда на дворе русский хаос, Октябрьский переворот.
Вряд ли мы... А нам и не надо.
Ведь мы читаем автобиографию – где ещё, как не там, перед нами должен возникать автор? Его роль не только в качественном изображении бывших с ним бед и радостей, но и в фирменном описании их. Эта книга ведь тем и прекрасна, что за её дотошным (даже излишним, может быть) вниманием к мелким деталям, за неоправданными словосплетеньями и нагромождениями смыслов скрывается Набоков. Надуманно сложный, фальшивящий, выдумывающий – но Набоков.
«Память, будь авторской» – вот залог любого, кто хочет писать о себе любимом. В контексте Набокова это – правда всех правд.
Борис Поженин
