…ОН СЛОВНО ГОВОРИЛ: ЧЕЛОВЕК ВОЗМОЖЕН ВСЕГДА

У Тубельского был дар веры. Веры в ребенка, веры в настоящую школу. И вера эта сохранялась в нем несмотря ни на что. Вот, собственно, и вся «закваска» его школы: безусловная, абсолютная вера в свободу, в ребенка и в учителя. Гремучая на самом деле смесь, опасная, рискованная. Все это, разумеется, знают. И Тубельский знал. Но верил.

В конце концов, все что невозможно, все что не по правилам, может держаться только на вере. Наверное, любая настоящая школа (и школа Тубельского в частности) строится на очень странном фундаменте, который и назван так может быть лишь условно — фундаменте веры. В этом залог ее прочности и одновременно абсолютной беззащитности. Потому что настоящая школа, пусть она и кажется немыслимой, существует лишь до тех пор, пока сохраняется вера в то, что она возможна.

А школа Тубельского была именно такая неправильная и настоящая, что в применении к школе, в сущности, одно и то же. Это как человек, который ценен именно своей «неправильностью», единичностью, неповторимостью… И школа точно так же: она настоящая, когда не выкроена по общему лекалу.

В такой школе есть всего два универсальных закона.

Первый — это закон самоорганизации. Когда не кто-то планирует и создает школу, а когда она возникает, осуществляется в процессе собственной деятельности.

А второй — закон совести. Когда все по правде, а не по лжи.

Школа Тубельского — школа, где человеческое важнее функционального. А человек важнее его «успехов», и «быть человеком» — это и есть самый главный успех, которого только и можно добиться в жизни. Просто — быть человеком. Для себя и для других.

Такую школу заведомо не любит чиновник, потому что она не укладывается в стандарт, за нее невозможно отчитаться перед вышестоящим начальством, поместив в ту или иную заранее придуманную графу.

За такую школу можно отчитываться только перед собственной совестью на том Суде, на котором ничто ни с чем не сравнивается, а судится по абсолютному счету.

Такую школу невозможно перевести на язык количественных параметров, как невозможно перевести на этот язык свободу, дух, надежду, любовь. И оттого в системе образования, строящейся на формальных показателях, на бюрократической отчетности, такая школа невозможна вдвойне.

Но именно такую школу строил Тубельский. Опираясь на одну лишь веру в ребенка и в то, что человеческое в человеке всегда побеждает. И что это единственное, на что стоит тратить силы. Он словно говорил: человек возможен всегда. Даже тогда, когда, казалось бы, весь мир свидетельствует об обратном.

Александр Лобок

ПАМЯТИ ТУБЕЛЬСКОГО

Принять тайну

Множество слов и определений не сможет раскрыть тайны смыслов жизни человека. Они создают только видимость понимания. Но я надеюсь, что сила переживания приоткроет, пусть немного, эту тайну.

Незавершенность, непредсказуемость характеризуют не только жизнь, но и ее восприятие. «Не разгадать загадку, а принять тайну, ощутить, почувствовать ее». Вот в чем мое желание — не более.

1990 год. «Я боюсь не успеть», — говорил Саша. Сегодня, спустя несколько дней после его смерти, я задаю себе вопрос: кому из людей удалось успеть, завершить, досказать?

А умер Саша накануне Дня защиты детей. Всю жизнь Тубельский защищал детей. Защищал от родителей, от учителей, от самого себя. От всего, что могло исказить нечто, существующее в ребенке со дня зачатия.

С рождения ребенок приспосабливается, прилаживается. К маме, к отцу, к дяде, тете. К воспитателю в детском саду, к учителю и ребятам во дворе. К счастью, время от времени «самость» начинает взламывать принятые извне формы жизни. Особенно часто это случается с подростками. Тубельский был влюблен в этих бунтарей. Он был своим среди них, и я подозреваю, что он сам был таким. Он предпочитал иметь дело не с маской, а с человеком во всей его противоречивости. И сам был кричаще противоречивым.

В этом вожде, лидере, диктаторе было много детского. Одаривая своей улыбкой, лаской, выручая, Тубельский сам жаждал ласки, любви. Его знаменитый артистизм, любовь к сцене и с этим связаны. Он мечтал создать школу, как семью, где ты можешь любить и быть, и становился очень целеустремленным в борьбе за свою школу.

Он мечтал о свободном пространстве, о клубной школе. Это была его общая с Газманом мечта. Свободное пространство детей вместе со взрослыми, не регламентированное ни уроками, ни оценками. Он знал, что пока такая школа невозможна, и все же отстаивал ее.

Он стремился раскрыть ребенка со всем, что в нем есть хорошего и плохого. Иначе невозможно вести диалог, если не понимаешь, кто перед тобой. Но, раскрывая индивидуальность, он старался создать коллектив. Иначе невозможно вместе что-то строить, если нет договоренностей, законов. И с этими противоречиями — между коллективом и индивидуальностью, школой и свободным пространством, жаждой любви и отстраненностью руководителя — он ушел.

Калмановский Александр

Он посмотрел на меня. И улыбнулся

Впервые я увидел Александра Наумовича, когда мне было десять лет. Его смуглое лицо резко контрастировало с совершенно белоснежными волосами. Этот контраст плюс внимательный и даже пронзительный взгляд выделяли его на фоне толпы, бурлящей в холле школы. Я сразу понял, кто тут директор. Сейчас уже я уверен, что все было несколько по-другому. Но тогда мне, маленькому и испуганному, еще-даже-не-пятикласснику, все запомнилось именно таким.

…Пока мы ехали с мамой в троллейбусе, она пыталась мне объяснить, почему ведет меня именно сюда. Половину ее слов я не понимал, половину не слушал, но даже по косвенным признакам чувствовал, что произойдет что-то необычное или, того хуже, странное. А еще, откровенно говоря, я не очень хотел, чтобы меня взяли. Слишком непонятно было.

На собеседовании я промямлил что-то неубедительное вроде того, что люблю учиться, довольно плохо написал диктант и вообще куда-то поплыл (так мне потом мама объяснила). И все же вопреки всему меня взяли. Сказали приходить первого сентября и приносить арбуз. «Началось», — обреченно подумал  я. И вот наступило первое сентября. В троллейбусе люди косились на мой рюкзак с арбузом. Но мне вдруг стало очень тепло оттого, что я знаю что-то, чего они не знают и вряд ли поймут. Я уже почти смирился с этой непонятной школой, как вдруг — ОН.

Он казался мне кем угодно, но только не обычным человеком. Перегруженный телевизором мозг выдавал сотни вариантов: один из них я выбрал твердо. Я решил, что он инопланетянин. Как у Брэдбери: «Они были смуглые и золотоглазые…» И это многое объясняло. Почему в той школе я с одноклассниками дрался, а в этой — дружу? Почему я раньше не представлял, что на уроках может быть интересно? Почему первого сентября надо есть арбузы? Нет, ясное дело, это здорово, но почему? Кому может прийти такое в голову? Ответ для меня тогда мог быть только один. Этот человек — инопланетянин.

Потом, в классе, наверное, шестом, меня вытолкнули на сцену читать стихи собственного сочинения. Так себе были стихи. Особенно их портило то, что они были с юмором. Вот я вышел, промямлил и стою в ожидании дежурных аплодисментов. И тут раздался хохот.

На первом ряду, запрокинув голову, заливисто и задиристо смеялся мой инопланетянин. Такой смех невозможно не подхватить, и вскоре уже смеялся весь зал.

Я уже тогда понимал, что вряд ли его так срубили мои стихи. Догадывался, что смеется он не надо мной. А над чем или над кем? Тогда я сложил это непонимание в кучу к остальным и забыл. И только повзрослев, понял, что к чему. Он тогда не смеялся. Он радовался. Искренне, от души радовался тому, что происходит вокруг. Я лишь послужил катализатором этой радости. Вот стоит мальчик, читает стихи. Может, из него выйдет что-нибудь путное. Вот за ним еще сто таких же мальчиков и девочек. И из них что-то может выйти. Здорово! Дай нам всем Бог испытывать такую радость от своей работы.

…Я не могу сказать, что мы были близко знакомы. Вряд ли он бы меня вспомнил. А даже если бы и вспомнил — вряд ли узнал бы того вот-уже-почти-пятиклассника, который испуганно глядел на него первого сентября какого-то года, теребя лямки рюкзака с арбузом. Но я очень хорошо помню этот день. Он тогда посмотрел на меня и улыбнулся. Именно тогда, мне кажется, я уже начал кое-что понимать.

Тюттерин Дмитрий

Любимое стихотворение Александра Наумовича

Эдвард Лир — «В страну Джамблей»

Это стихотворение Александр Наумович читал всегда и везде, детям и взрослым, в лагере и на школьном вечере, у себя дома и даже в Америке — по-английски. И никогда ничего при этом не объяснял…

В решете они в море ушли, в решете,

В решете по седым волнам.

С берегов им кричали: — Вернитесь, друзья! —

Но вперед они мчались — в чужие края —

В решете по крутым волнам.

Колесом завертелось в воде решето…

Им кричали: — Побойтесь греха!

Возвратитесь, вернитесь назад, а не то

Суждено вам пропасть ни за что ни про что!.. —

Отвечали пловцы: — Чепуха!

Где-то, где-то вдали

От знакомой земли,

На неведомом горном хребте

Синерукие Джамбли над морем живут,

С головами зелеными Джамбли живут.

И неслись они вдаль в решете.

Так неслись они вдаль в решете, в решете,

В решете, словно в гоночной шлюпке.

И на мачте у них трепетал, как живой,

Легкий парус — зеленый платок носовой

На курительной пенковой трубке.

И матросы, что с ними встречались в пути,

Говорили: — Ко дну они могут пойти,

Ведь немыслимо плыть в темноте в решете,

В этой круглой дырявой скорлупке!

А вдали, а вдали

От знакомой земли —

Не скажу, на какой широте, —

Острова зеленели, где Джамбли живут,

Синерукие Джамбли над морем живут.

И неслись они вдаль в решете.

Но проникла вода в решето, в решето,

И, когда обнаружилась течь,

Обернули кругом от колен до ступни

Промокашкою розовой ноги они,

Чтоб от гриппа себя уберечь,

И забрались в огромный кувшин от вина

(А вино было выпито раньше до дна),

И решили немного прилечь…

Далеко-далеко,

И доплыть нелегко

До земли, где на горном хребте

Синерукие Джамбли над морем живут,

С головами зелеными Джамбли живут.

И неслись они вдаль в решете…

По волнам они плыли и ночи и дни,

И едва лишь темнел небосклон,

Пели тихую лунную песню они,

Слыша гонга далекого звон:

«Как приятно нам плыть в тишине при луне

К неизвестной, прекрасной, далекой стране.

Тихо бьется вода о борта решета,

И такая кругом красота!..«

Далеко-далеко,

И доплыть нелегко

До страны, где на горном хребте

Синерукие Джамбли над морем живут,

С головами зелеными Джамбли живут.

И неслись они вдаль в решете…

И приплыли они в решете, в решете

В край неведомых гор и лесов…

И купили на рынке гороха мешок,

И ореховый торт, и зеленых сорок,

И живых дрессированных сов,

И живую свинью, и капусты кочан,

И живых шоколадных морских обезьян,

И четырнадцать бочек вина Ринг-Бо-Ри,

И различного сыра — рокфора и бри, —

И двенадцать котов без усов.

За морями — вдали

От знакомой земли —

Есть земля, где на горном хребте

Синерукие Джамбли над морем живут,

С головами зелеными Джамбли живут…

И неслись они вдаль в решете!

И вернулись они в решете, в решете

Через двадцать без малого лет.

И сказали друзья: — Как они подросли,

Побывав на краю отдаленной земли,

Повидав по дороге весь свет!

И во славу пловцов, что объехали мир,

Их друзья и родные устроили пир

И клялись на пиру: — Если мы доживем,

Все мы тоже туда в решете поплывем!..

За морями — вдали

От знакомой земли —

На неведомом горном хребте

Синерукие Джамбли над морем живут,

С головами зелеными Джамбли живут.

Александр Тубельский: «Демократия только после уроков недорого стоит»

Интервью, которое мы публикуем сегодня, Александр Наумович Тубельский дал нашему обозревателю Николаю Крыщуку два года назад. Тубельский рассказывал о своей школе.
О школе, которую он замыслил и создал. Строительный материал его школы — педагогическая мысль, мысль о ребенке. И поэтому школа Тубельского — школа принципиально нового типа. Эта школа — одновременно и действующая модель демократического, гуманного уклада в образовании. И то, что такая школа существует уже более двадцати лет, есть неопровержимое доказательство, что этот уклад возможен.

— Александр Наумович, с детства во мне жила такая наивная уверенность, что счастливый человек выбирает профессию по мечте. Но, вероятно, на все мечты профессий не хватает… А каким зигзагом судьба привела вас к профессии директора школы?

— В детстве я мечтал быть режиссером. После армии поступил в Театральный институт в Москве, к Охлопкову. Набирали курс режиссеров детских театров. Охлопков нам, правда, сразу сказал: я не знаю, что такое детская режиссура, будем просто учиться режиссуре. Через год он, к сожалению, умер.

А я в это время уже подрабатывал в школе-интернате, вел театральный кружок. И вдруг мне предложили стать там вожатым. И дело это стало меня все больше затягивать. Но как бросить институт? И все же: где мне лучше? Лучше в школе. И я остался в школе.

Потом работал в институте при Академии педагогических наук, защитил диссертацию, был уже взрослым человеком, вел семинар в одной школе. 1985 год. Как-то из этой школы мне позвонили учителя и сказали: а не пойдете ли работать к нам директором? Это и была та самая 734-я школа, в которой я работаю уже двадцать лет.

— Время было, конечно, благодатное для экспериментов. Но в школу ведь ветер перемен залетает в последнюю очередь.

— Это была совсем неплохая, но вполне традиционная школа. У меня же хватило ума не обрушивать сразу на педагогов весь поток моих идей. Я присматривался. Для начала предложил сократить уроки до тридцати пяти минут. Во-первых, доказано, что последние десять-пятнадцать минут урока пропадают даром. Во-вторых, это позволяло ввести новые предметы. Со мной согласились. Хотя это значило, что учителя не смогут больше пользоваться прежними поурочными разработками — урок в тридцать пять минут надо строить совсем иначе.

Со своей стороны, я постарался оградить их от непрошеных докторов. Приходит дама из роно: «Я пришла помогать вашим молодым учителям». — «А молодые учителя вас звали?» — «Нет». — «Вы оставьте телефон, когда потребуется ваша помощь, они вам позвонят».

Мне было важно, чтобы учитель чувствовал себя автором того, что он делает. Для этого ему надо было освободиться от страха. А страх был. И у меня тоже. Спрашиваю на уроке истории: «Как вы думаете, почему фраза „Революция пожирает своих детей“ так актуальна?» Бурная дискуссия, мы далеко уходим от темы урока. Я спохватываюсь: ни слова не успел сказать о программе якобинцев, урок сыпется. То есть думаю уже о том, как буду отчитываться перед начальством.

В 1987 году мы победили на конкурсе авторских школ. Школе разрешили эксперимент. Время, вы правы, действительно было благодатное.

— Но и у этого времени тут же появились противники. А вы что же, совсем не испытывали сопротивления? Самих учителей в первую очередь?

— Конечно, испытывал. Тогда по стране, как вы помните, прошла волна демократических идей. И вот на открытом партийном собрании мы решили, что высшим органом управления школой будет Общий сбор. Все проголосовали. Потом разработали программу и концепцию развития школы. Общий сбор ее принял. И тут учителя спохватились: а что это мы детям будем подчиняться? Я говорю: но вы же сами за это проголосовали. Они: ну мало ли! Никто не предполагал, что речь идет не об игре в самоуправление, а о реальной демократии. Вот и получилось: детей большинство, они всегда победят. Двадцать учителей в тот год из школы ушли.

Школа для ребенка, а не для учителя, не для начальства — тут нужно было сменить всю систему ценностей. Многим это оказалось не под силу.

— Для того чтобы демократия не превратилась в охлократию, необходим все же определенный уровень культуры. Я ошибаюсь?

— Не уверен, что демократия принадлежит определенному уровню культуры. В школе, как и в обществе. Надо дать детям не видимость свободы, а ясно видимую свободу в образовании. Свободу самим организовывать свою жизнь, выбирать предметы, выбирать учителей и так далее. Конечно, пена будет, и вначале ее было очень много. Разбитые окна в кабинете директора, матерные слова на стенах, прогулы, наплевательское отношение к учебе — все это мы прошли. Ребята все время как бы пробовали на зуб: а правда ли в школе свобода, правда ли нас слушают, правда ли мы вместе принимаем решения, и учителя их будут исполнять? Да и сейчас эти пробы продолжаются.

— А принимал ли Общий сбор решения, которые шли вразрез с вашим мнением?

— Конечно. Но в этом и суть демократии. Авторитет может быть только неформальный. Мы приняли школьную Конституцию, и все подчиняемся одним законам. А в Конституции написано, в частности, что Общий сбор имеет право наложить вето на любое решение директора. Я, например, не смог исключить из школы одного стервеца. Но сам факт этого разбора (ребята его защищали, жалели, но давали и оценку его поступкам), моего уважительного отношения к общему мнению очень важен.

— А как появилось это понятие: школа самоопределения? Слово не из детского лексикона…

— Такое понятие существует в психологии и в педагогике: «Самоопределение — это свойство личности…» и так далее. Но не формула важна. С ребятами я говорю о том, что человек сам должен определиться в своем отношении к себе, к другим людям, к проблемам, с которыми он сталкивается. У него должно быть свое, личное, личностное отношение к жизни. Этот процесс, конечно, не исчерпывается школьными годами. В школе я могу лишь создать условия, которые бы помогали самоопределению.

— Школьная Конституция. Звучит красиво. Это привлекает ребят? С чего они вообще начинают понимать, что попали в особенную школу?

— Кроме уроков и программ, существует еще то, что называют духом школы, ее укладом. Законы и правила жизни создают сами ребята и учителя. Время от времени они же их меняют.

Был, например, такой закон: «Ученик в любой момент может уйти с урока, объяснив учителю причину». Недавно его исправили: «не объясняя причины».

Важно, что школьные законы равно обязательны и для учеников, и для учителей. У нас много последователей, но не у всех получается. В одной школе, например, приняли законы, но ввели систему штрафов за их неисполнение. В другой вводят законы, которые выгодны больше учителям, чем ученикам.

— Есть законы, значит, должна быть и система наказаний за их неисполнение?

— Наказания есть, но мы редко ими пользуемся. В отличие от некоторых школ, которые строятся якобы по нашему примеру. Они тоже придумывают какие-то там кодексы, но это в основном кодексы правонарушений, сплошные санкции. Я считаю, что достаточно иногда одного разговора на Суде чести, в работе которого, кстати, участвует и защитник. Если нарушитель не возражает, решение суда озвучивается публично. Состав суда избирается каждый год. В него входят четыре учащихся и трое учителей.

Совет школы мы избираем тоже в таком примерно соотношении. Ребята чувствуют себя равноправными: у них меньше опыта, но их больше.

— При таком соотношении легко провести в жизнь неправильное решение.

— Я не боюсь таких ситуаций. Принять неправильное решение, потом осознать это, потом признать, потом отменить — это хороший опыт. Они же руководители, сами и будут расхлебывать. Но сначала каждый должен почувствовать: я имею право. У нас каждый гражданин школы имеет право приходить на заседание совета, правда, только с правом совещательного голоса. Каждый родитель имеет право прийти на урок, но с непременным условием: обсудить потом этот урок с учителем. Таких, казалось бы, прибамбасов много, но они помогают каждому реально участвовать в жизни школы.

— Но вы живете, как и все школы, в довольно жесткой системе контроля и регламентов. Неужели не возникает проблем?

— Проблемы есть. Но мы пытаемся менять и саму систему. С самого начала я объясняю ребятам, что демократия только после уроков недорого стоит. Демократичным должен быть сам процесс образования. И ученики не только выбирают предметы, но сами вырабатывают и критерии оценки успешности.

— Но оценки-то им ставят все-таки учителя?

— Да, но по тем критериям, которые они совместно с классом выработали. До седьмого класса оценок вообще нет. Есть только так называемые качественные характеристики. С восьмого класса, ближе к аттестату, оценки, конечно, появляются. Ученик и сам оценивает себя. Иногда эту оценку, как и оценку учителя, обсуждает класс. Совет класса обладает правом оспорить оценку учителя. При этом нет поурочной системы оценок, никто не ловит ученика на том, что он сегодня не готов. Оценивается тема в целом.

Это все очень важно. Умение оценивать себя и другого. Относиться к оценке как к фактору реального знания и умения. Вырабатывать критерии.

— И тем не менее существуют программы, стандартный аттестат и критерии оценки, которые диктует вуз, не знакомый с вашей демократией.

— Все, о чем вы спросили, сложно, но в условиях некоторой свободы, которая есть у экспериментальной школы, решаемо.

Последние пять-шесть лет около семидесяти процентов наших учеников нормально поступают в вузы и успешно сдают сессии. Я забыл сказать, что благодаря сокращению длительности урока у нас, кроме новых дисциплин и междисциплинарных занятий, выкраивается полчаса в неделю для индивидуальной работы с каждым учеником.

— Начинали вы на заре перестройки. За двадцать лет ситуация в стране сильно изменилась, и люди, которые когда-то поддержали ваш эксперимент, надо полагать, тоже. Как будете жить?

— Демократия и в те годы у нас не была повсеместной. А школа… Ну что ж, нас могут закрыть. Мне сказал уже мой коллега, большой чиновник: ты можешь большой грант получить для школы, только убери слово «демократическая». Ну поставь «толерантная» или «гуманитарная», есть же много хороших слов. Зачем ты их дразнишь?

Нет, я убежден, что демократия не может возникнуть на пустом месте. Ее привнесут в общество те люди, которые сейчас учатся в школе. И значит, это должна быть демократическая школа.

— Никогда не испытываете сожаления, что отказались от карьеры театрального режиссера?

— Нет. Но бывают минуты слабости. Услышал тут как-то во время сбора разговор маленьких в палатке. Говорили громко, не учли, что голоса из палатки слышны очень хорошо. Ну, чепуха какая-то, какашки или козявки там… Вот тут подумал: господи, на что ты свою жизнь положил?

В действительности я ни о чем не жалею. Школа — замечательное предприятие. Тут я сам себе и драматург, и режиссер, и исполнитель довольно интересной роли.

Школа каждого дня

Неслучайные истории

Эта статья — о самой обычной школе, в которой был самый обычный директор и работали вместе с ним самые обычные учителя.
Эта статья о самой необычной школе — о «школе Тубельского», как ее привыкли называть и как она скорее всего и будет называться впредь.
Такой школой может стать любая школа в России, стоит только… Захотеть? Задуматься? Поверить? Перестать бояться? Такой школой может быть та, в которой работаете вы.

Кто работает в этой школе?

— Я по образованию инженер, в школе раньше не работала. Пришла, потому что у меня тут учился сын. Тубельский спрашивает: «А вы детей боитесь?» — «Нет». — «Тогда работайте!» И меня приняли. Никто не проверял планы, никто не контролировал мои уроки. Я была просто в шоке: а вдруг я совсем не то делаю?! Только потом поняла, что мне просто доверяли, а это важнее, чем опека и руководство. Я начала ходить на уроки к более опытным коллегам, мне это было нужно и интересно — так и училась…

…Бояться детей? Странный вопрос. Большинство взрослых ответят, что они боятся не детей, а за них. За их жизнь, здоровье, будущее. Ведь если сегодня не научить, не объяснить, то потом…

Но часто учителя говорят, что входят в класс, как в клетку с дикими животными. Может быть, действительно боятся своих учеников?

Так легко сказать, что переживаешь за ребенка. Так трудно признаться, что видишь в нем угрозу. Если идешь к детям не для того, чтобы помочь им, а за собственным самоутверждением.

«Садись, два! Остаешься на второй год! Будешь заниматься все лето!» Сколько сегодняшних школьников услышали эти слова от тех, кто их учил целый год и не смог научить?

— Моего сына, третьеклассника, выгнали из школы, и мне отдали его документы. Что делать? Мне рассказали про НПО «Школа самоопределения». Там, говорят, берут учиться всех, даже самых сложных ребят. Я поехала, хотя надежды у меня почти не было. Прихожу, а сама плачу навзрыд. «Ну что вы так плачете? Конечно, мы возьмем вашего сына». А потом и я перешла сюда работать. И каждый раз, когда приходят родители и просят принять их непослушного ребенка, вспоминаю, как и я когда-то просила и мне помогли…

Выгнать из школы третьеклассника?! Плохой ученик? Что чувствует учитель, ставящий на ребенке «печать» необучаемого? Главное — что чувствует в этот момент ребенок? Боль? Ненависть? Страх?

…В эту школу приходили по разным причинам. Кто-то просто потому, что она близко от дома; кто-тоиз-за дружбы с директором или с кем-то из учителей; кто-то по семейным обстоятельствам.

— В «Школу самоопределения» я пришла вслед за мужем. Первый августовский педсовет. Нам говорят, что нужно выбрать одну из групп для работы. Подхожу к мужу, спрашиваю, куда он пойдет. «А я-то тут при чем? — отвечает он мне и смеется. — Ты в школу самоопределения пришла, вот и самоопределяйся!» Тогда я обиделась. А через десять лет вспомнила эту историю. Потому что поймала себя на ощущении: я уже давно выбираю сама, что мне делать, и выбираю легко, с удовольствием. Самоопределилась?

Да, за пятнадцать лет учебы в школе и в институте очень просто разучиться выбирать, принимать решения и нести за них ответственность. Но если ты, учитель, не умеешь принимать решение — кто захочет, кто сможет у тебя учиться? В этой школе «самоопределялись» не только дети, но и учителя: учились уверенности в себе и вере в детей.

— Я училась в этой школе, а теперь здесь работаю. Помню, как в 11 классе мы не пришли вовремя на дежурство. Вечером допоздна сдавали зачет… в общем, мы проспали. Приходим в школу, а Тубельский молча подходит к каждому и выдает личное дело: «Раз не уважаете законы школы, вы в ней учиться не будете».

Никто из нас не рассказал об этом своим родителям. Тайком от них начали требовать справедливости, даже общий сбор школы созвали. А Александр Наумович говорит: «Либо я, либо этот класс». Ушли ни с чем. Втихаря ходили на занятия, выпрашивая у учителей: «Пожалуйста, проведите нам урок!»

Борьба продолжалась четыре дня. До этого мы были «классом индивидуалистов». А тут нас несчастье сплотило: решили встретиться и что-нибудь придумать. Тем более что до нас дошел слух: если мы предложим свой проект организации дежурства по школе, у нас есть шанс в ней остаться. Проект мы тогда создали — первый в своей жизни.

С точки зрения законодательства эта ситуация — полное нарушение всех правил и норм. Нельзя выдавать на руки детям их личные дела. Нельзя выгонять из школы целый класс.

Но Тубельский был уверен, что дети обязательно найдут выход. И они нашли его. Конечно, нашли.

Педагогическая философия, педагогическая вера вовсе не пустые слова. Это основа всей работы учителя, школы.

И если директор не боится во всех гражданах школы — учениках, коллегах, родителях — видеть интересных людей, партнеров, оппонентов, в школе царит философия свободы.

Кто там учится?

Я часто слышала от людей, далеких от «школы Тубельского», что туда, мол, отбирают учеников и там есть классы выравнивания.

Действительно, учеников туда отбирают. Только критерий отбора покажется многим очень и очень странным: в эту школу легче устроить сложного ребенка, которого уже выгнали из нескольких школ, нежели бесконфликтного отличника.

Тубельский любил говорить, что эффективность своих педагогических идей легко доказывать на детях, которые хорошо учатся в любой школе. Они и без наших нововведений получат хорошие аттестаты. Настоящая инновационность нужна для тех, кому трудно в школе обычной: таких детей и принимали в первую очередь.

В этом смысле школа Тубельского — самая обычная, ведь большинство российских образовательных учреждений не имеет возможности отобрать себе лучших. Об этом говорил Тубельский на всех семинарах, на мастер-классах. Он был абсолютно уверен: то, чего он добился в своей школе, можно организовать и в любой другой, стоит только захотеть.

Ведь дело не в том, кто в школе учится. Гораздо важнее — как с детьми работают.

Как в этой школе учатся?

Специально не называю эту часть «Как детей учат?», ведь далеко не всегда у тебя учатся именно в тот момент, когда ты учишь. Да и учатся в этой школе все, не только дети. Учатся на погружениях и на уроках, на конференциях и выездах. Везде складываются ситуации, в которых можно чему-то научиться. А философия школы подсказывает: такие ситуации нужно принимать, понимать, анализировать.

— Помню, как меня поразили доклады моих учеников на научной конференции по биологии. Они такие интересные исследования сделали, и в каждом — математика. Женька тогда рассказывал о том, как пытался выяснить, от чего зависит степень линьки его собаки. Пытался найти зависимость между временем года и степенью линьки… Надо же было такое придумать! Тогда еще мало кто в нашей школе умел строить диаграммы, используя программу Excel, а он справился.

Наверное, многие, прочитав эту историю, рассмеются: «Какая чепуха! Разве можно проводить такое исследование?!» И будут правы. Если честно, во время этой конференции и нам было смешно слушать наивные детские рассуждения про собачью шерсть и математическую статистику. Серьезен был только один человек: Женька, рассказывавший о своем исследовании.

Часто детские вопросы и детские сомнения взрослым кажутся глупыми, ненужными, примитивными: экзамен по биологии не сдашь, даже проведя сто подобных исследований. Аргументов в этом случае масса: у ребенка не будет систематических знаний, он не научится оперировать научными терминами… Так велик соблазн обучать «правильным знаниям», вместо того чтобы следовать за ребенком и поддерживать его.

А в школе Тубельского можно услышать множество историй, похожих на эту. Учителя рассказывают их коллегам, чтобы порадоваться — здорово получилось! — и посоветоваться о предстоящей работе…

— Когда мне предложили должность организатора, я сразу же спросила Тубельского, что будет в моем функционале. «Все, что работает на целостность и сплочение школы», — ничего себе ответ! Гораздо позже поняла, как важны для меня были именно такие слова: мне дали поле деятельности, позволили искать, творить, даже ошибаться.

…Учитель, понимающий, что ему доверяют, не сможет не проявить своего доверия к детям. Цепочка доверия, как цепочка любви — прерывается мгновенно там, где появились недоверие, нелюбовь. После этого восстановить ее можно с большим трудом.

Но слукавлю, если скажу, что Александр Наумович всегда и полностью оставлял принятие решений за учителями и учениками. Скорее наоборот: именно он отвечал за конечный результат, за все, что происходит в школе, — и об этом не уставал напоминать.

Но… отдавать ответственность и разделять ее с кем-то — разные вещи. Никто из школы не сказал, что его в школе контролировали или проверяли. А вот историй о посещениях Тубельским чужих уроков масса. И все они заканчиваются словами: «И тут Александр Наумович и говорит…». Истории разные, похожие только в одном: ход урока сильно (или полностью) изменялся.

— Александр Наумович любит… любил прийти на урок не затем, чтобы проверить, а чтобы поучаствовать. И всегда азартно влезал во все, что происходило. Однажды во втором классе я начала занудствовать, что почерк моих малышей далек от образца в прописях, а он вдруг громко спросил: «Ну разве можно одинаково писать слова „забор“ и „элегия“?» И все немедленно ломанулись к доске — воплощать идею. Через пару минут доска была сплошь заполнена угловатыми, резкими «заборами» и плавными виньеточными «элегиями». Мы потом еще несколько дней играли в разные стили написания букв.

Надо отметить, что при таком вторжении в какой-то момент легко и растеряться. Но в этой школе к подобным ситуациям привыкли настолько, что стараются любого гостя, даже пришедшего с проверкой во время аттестации учителя, включить в урок. Потому что это живое действие, при котором не может быть стороннего наблюдателя. Потому что включенность и заинтересованность — созидательны, а безразличие — разрушительно.

Кстати, к Тубельскому на уроки ходили даже чаще, чем он — к учителям. «Скажи, тебе понравилось, как я провел занятие? Что ты думаешь по поводу приема, который я здесь использовал?» — спрашивал Александр Наумович. И начинался серьезный профессиональный разговор.

Кто-то скажет, что эти истории не об учебе вовсе, а… А о чем тогда? Именно об учебе. Учебным пространством в этой школе считается все, начиная с кабинета математики и заканчивая керамической мастерской и кабинетом директора. Вопрос о том, как эти пространства объединить в единую образовательную среду, — один из самых важных и самых сложных, он обсуждается почти на всех педагогических советах и конференциях.

И снова — ничего необычного, такая учеба, пусть в малых количествах, есть в любой школе. Стоит только подумать о том, у кого и где учились мы, сразу становится ясно: учились там, где с нами происходило что-то серьезное, где были люди, у которых мы хотели учиться.

— Однажды мои ученики попали под влияние группы националистов. Приходят в школу, просят разрешения на митинг. К общему удивлению и даже негодованию учителей, Тубельский разрешил его провести. И в какой-то момент весь зал (в котором основными слушателями были ученики нашей школы) начал скандировать: «Бей жидов — спасай Россию!» И тут Тубельский поднялся на сцену: «Начинайте». — «Что?» — «Бить. Я же еврей…» — «Да вы что?!» Больше националисты в нашей школе не появлялись.

Это — не про личную смелость. Это — про умение не бояться педагогически рискованных ситуаций, про умение проживать любой жизненный сюжет до конца, исчерпывая его самим собой, своей открытостью любому его возможному исходу. Это — мужество быть, которое за многие годы не могли сломить куда более сильные и умные люди, чем митингующие националисты. А еще — полная, абсолютная вера в каждого ученика.

Такого человека кто-то будет любить, кто-то — ненавидеть. Кто-то с ним согласится, кто-то станет постоянным оппонентом. Но вот учиться у него будут все.

Вы боитесь детей? А взрослых? А себя? Не каждому посчастливилось встретить человека, умеющего не бояться. Но каждый может стать таким человеком, и тогда у тебя начнут учиться, даже если за невыученным уроком не последует никакого наказания…

Леонтьева Ольга