Процесс над Иосифом Бродским был показателен вот в каком смысле. Оказалось, что если человек не работает на государство, его как бы нет, он лишний. То есть, иными словами, ценность человека имеет только социальное измерение. Не желая ничего сказать против государства и тем более общества, я всё-таки хочу наметить контур болезни в нашем, я полагаю, общем взгляде на то, кто мы такие и что такое Человек.
Андрей Миронов и Олег Табаков. Кадр из фильма «Достояние республики»
Напомню суть процесса над Бродским: молодой поэт был осуждён за тунеядство, это грозило ему уголовной статьёй. В 1991 году законодательство изменилось, с тех пор сесть в тюрьму за тунеядство нельзя. Тем не менее, привычка смотреть сквозь эту призму у наших людей осталась. Остался и соответствующий этой привычке психологический зажим.
Сейчас, правда, сильнее другая парадигма — связанная с интернетом. Если тебя нет в соцсетях, тебя как бы не существует. Ты сетевой тунеядец. На первый взгляд парадоксально, но теперь пребывание в интернете подобно трудоустроенности в советское время. Разумеется, это можно объяснить разными типами обществ — так называемыми «индустриальным» и «информационным».
Всё-таки это не такая причудливая связь, как может показаться. Если брать в расчёт, что один из главных вызовов XXI века — это столкновение реальности с виртуальностью, а новые поколения, появившиеся уже после возникновения всемирной сети, в отличие от тех, кто был до, рождаются уже сразу между ними... то да, это новое оформление той же проблемы.
Что греха таить: когда я пишу эти строки, я думаю о том, что совершаю прорыв — тем, что описываю обстоятельства, в которых нахожусь сам. Мне становится легче, потому что окружающий мир становится мне чуть более ясным.
Я хочу вместе с вами подумать вот о чём. Как так вышло, что мы сами ограничили свои свободы? Государство и интернет, являясь инструментами, лишь выступают гарантами этой нашей близорукости. Как писал фантаст Михаил Успенский, «этот ад мы построили сами».
Из своей любви к легкомысленной болтовне, которую я для понта называю «написанием гэгов», приведу разговор с одной моей коллегой. Учились в институте кино, спорили... Типичный разговор надутых киноделов, слово за слово, мода, повестка — и она говорит: «Вообще всё кино началось с одной женщины — Киры Муратовой». Я, желавший всегда оставаться один и непонятый, но при этом не до конца оплёванный, тут же нашёлся с компромиссным и всё-таки оригинальным ответом: «Да, согласен. Только эта женщина не Кира Муратова, а Ольга Френкель».
Уел, как говорится. Коллега и тут же её подружки полезли в телефоны выяснять, кто это.
Второй пример, оттуда же. Даже, может быть, из того же разговора. Говорят: вот, мол, румынская новая волна, Звягинцев, Серебренников, Быков, Твердовский, Гай Германика, Лантимос и — далее ещё миллион имён... А я говорю: фильм «Иерей-сан» и больше ничего не знаю.
И снова я сказал последнее слово, как находчивая жена в горячечном споре с недалёким мужем.
И всё-таки потом я задумался: что же заставляет меня не соглашаться? Ведь я чувствую это и внутри. Дело не только в тщеславии. Не только в том, что я хочу отделить себя от вкусов толпы, даже образованной.
Теперь возьмите себе в голову вопрос на засыпку. Почему маркетинг стал основным гарантом успеха? Даже не так. Правильный маркетинг теперь и есть успех. Кто знает о существовании отличного писателя Александра Стесина, который, будучи онкологом, пишет о жизни людей в Африке? А тех, кого вы сейчас вспомните для контрпримера первыми, — их знают все. Я даже не буду никого называть, чтобы сделать ещё один пасс чьей-нибудь рекламной кампании.
А ведь, что интересно, Бродский сейчас находится на таком же положении в нашем обществе. Его успех — заслуга маркетинга. И тем не менее, это не имеет большого значения в рамках этой статьи.
Как же так вышло, что зрение человека сузилось до социального диапазона? Ведь в тех кинопримерах, о которых я сказал выше, мои ответы тоже продиктованы этой парадигмой, а именно тем, что я обращаю внимание моих визави на те фигуры, которым досталось меньше социального освещения, что, на мой взгляд, и стало причиной того, что об этих именах знаю в кинокругу только я один. То есть в этом конфликте я выступил как бы со стороны социального панка, андерграунда, антихайпа.
И этим же объясняется тот факт, что я всё же пребываю в том же капкане, что и те, с кем я спорю. Более того, я спорю с ними, потому что не могу не спорить, альтернатива — выход из диалога, нахождение за бортом молодёжного кинопроцесса. Как результат — сначала одиночество, затем депрессия, далее таблетки, а потом попытка вернуться в тот же самый социум.
Похоже на неразрешимый круг, который я могу разве что романтизировать, будто бы я Сизиф и тащу камень, а он скатывается. Как показывает пример хипстеров, работает это в лучшем случае до момента окончания пьянки.
Я много всякой ерунды пишу в интернете. Можете ли вы дать мне совет, как мне перестать это делать?
Если бы я давал этот совет сам себе, я бы, во-первых, подумал: какие законы, подобные тунеядству, существуют сейчас? Я имею в виду — социально репрессивные. Я бы вспомнил закон об оскорблении чувств верующих. Из-за него я не могу говорить о вере (а значит, и о жизни вообще, потому что с верой связаны все основные конфликты человеческого существования)... поскольку есть вероятность, что я кого-нибудь оскорблю и меня будут за это преследовать. Но здесь проблема опять парадоксальнее, чем кажется: она заключается не в том, что меня могут преследовать за слова, а в том, что я научаюсь взвешивать то, что скажу, лишь из страха перед социальным неодобрением (не из внутренней чистоплотности).
И тогда, во-вторых, я бы сделал вывод: пожалуй, нужны такие места, где я могу говорить о вере без этого страха. И прихожу к выводу, что такое место должно быть везде, где к этому разговору расположены. Но как люди организованные мы не будем обсуждать такие вопросы на бегу, а мы изберём для этого конкретное пространство. И волей-неволей приходишь к тому, что это, по всей видимости, церковь.
И тогда, я думаю, церковь находится за пределами той жизни, которая происходит вне её стен. Оказываясь в ней, я имею возможность подняться над собственным социальным измерением и устремиться к разговору по душам.
Для этого церковь должна находиться за пределами государства. Не быть под его куполом, становясь лишь одним из многочисленных подотчётных институтов. Но одновременно это означает и то, что она может существовать только лишь на пожертвования прихожан. То есть мы сами даём ей жизнь. Поскольку нам нужны такие лакуны, где мы можем выпасть из разреженной социальной реальности.
К этой мысли я пришёл, проезжая на электронном самокате мимо моей школы. У меня тряслись руки, самокат оказался для меня испытанием. Попомнив добрым словом девочек, игравших спектакль «А зори здесь тихие», я всё-таки посетовал, что вышел с аттестатом зрелости без даже намёка на мысли, которые я изложил выше. А это значит, что предмет наподобие «духовной культуры» всё-таки нужен.
Глеб Буланников
