Владимир Набоков хотел отмечать свой день рождения в один день с Вильямом Шекспиром, а не с Владимиром Лениным, которого искренне ненавидел. Для этого автор «Лолиты» записал в своем американском паспорте не 22‑го, а 23 апреля по новому стилю. Страстный коллекционер бабочек, знаток шахмат, блистательный лектор и переводчик, Набоков успел за свою почти восьмидесятилетнюю жизнь написать семнадцать романов, множество рассказов, пьесы и стихи. О самых интересных и таинственных сторонах жизни и творчества русско-американского классика «МК» рассказал почетный профессор Висконсинского университета в Мадисоне Александр Долинин.
Профессор Набоков
— Популярен ли Набоков в Америке? Или, кроме «Лолиты», другие его сочинения малоизвестны?
— В любом приличном книжном магазине США вы найдете не меньше пяти разных книг Набокова. Это значит, что они постоянно допечатываются, потому что на них есть устойчивый спрос. Когда я читал лекции о Набокове в университете штата Висконсин, то в класс никогда не записывалось меньше тридцати студентов, обычно около пятидесяти, и это были далеко не одни только филологи.
— В США Набоков читал лекции в нескольких учебных заведениях. Каким он был преподавателем?
— Насколько я могу судить, студенты его любили, а его лекции в Корнельском университете пользовались большой популярностью. Для американских университетов того времени подход Набокова-профессора к литературе был необычным: в отличие от подавляющего большинства своих коллег он пытался научить студентов не пустым разглагольствованиям по поводу литературы, не «большим идеям», взятым напрокат из философии или социологии, а редкому ныне искусству получать от чтения эстетическое удовольствие и ценить малозаметные, но значимые подробности.
В 1999 году на праздновании столетия со дня рождения Набокова я слышал воспоминания о нем одной из первых его американских студенток в женском колледже Уэлсли. Он тогда недавно приехал в Америку, был красив и загадочен, прекрасно говорил с приятным русско-британским акцентом, все на свете знал, и девушки были от него без ума. Их беспокоило только то, что Набоков ничего не сообщил им о требованиях, которые предъявляются на экзамене, и ближе к концу семестра они наконец набрались смелости и окружили его, когда он в задумчивости шел по аллее к зданию колледжа. «Профессор Набоков, профессор Набоков, — защебетали они, — скажите нам, пожалуйста, что мы должны выучить, чтобы получить хорошую оценку на экзамене?». Профессор с удивлением посмотрел на них, подумал и сказал: «Вообще говоря, достаточно выучить и понять две вещи. Первая: жизнь грустна. Вторая: жизнь прекрасна». Этим двум простым истинам Набоков и старался через искусство пристального чтения научить своих студентов.
В поисках «Дара» и «Лолиты»
— В Америке Набоков и начал писать «Лолиту». А были у героев этого романа прототипы?
— Прототипов в прямом смысле слова у персонажей романа не было. Однако Набоков знал несколько реальных и вымышленных историй о педофилах и похищенных ими девочках и в работе над романом этими историями пользовался. Еще в 1933 году он читал в девятой книжке парижского альманаха «Числа» бездарный рассказ некоего Самсонова «Сказочная принцесса», герой которого — добросердечный педофил, похищающий двенадцатилетнюю девочку с понятной целью. Сраженный ее мольбами о пощаде, он не насилует ее, а живет с ней как с сестрой и в конце концов добивается ее любви. После войны, уже в США, друг Набокова, писатель и критик Эдмунд Уилсон, прислал ему анонимную автобиографию русского помещика, который со всеми подробностями рассказывает о своем сексуальном влечении к несовершеннолетним девочкам и о том, как ему удавалось свои желания удовлетворить.
В начале 1950‑х годов Набоков читает в газетах сообщения об аресте педофила по фамилии Ласаль, который похитил одиннадцатилетнюю девочку Салли Хорнер и два года, точно так же, как герой «Лолиты» Гумберт Гумберт, возил ее по Америке в автомобиле, выдавая за свою дочь, пока она не повзрослела и не позвонила в ФБР. Об этом деле сам Набоков упоминает в 33‑й главе второй части «Лолиты», а в его архиве сохранилась карточка с переписанным от руки газетным сообщением о смерти Салли, которая погибла в автомобильной катастрофе, не дожив до шестнадцати лет. В это время работа над второй частью «Лолиты», как кажется, зашла в тупик, и Набоков даже собирался сжечь написанное. Я думаю, что история несчастной девочки, превращенной, как писали американские газеты, в «сексуальную рабыню», помогла сдвинуть сюжет с мертвой точки.
— Расскажите о своем масштабном исследовании «Комментарий к роману Набокова «Дар». Какие интересные открытия вы сделали?
— Получился огромный том в 650 страниц — вдвое больше, чем сам роман. «Дар», бесспорно, — один из лучших русских романов ХХ века, книга выдающаяся, уникальная по своей насыщенности «чужим словом». Две ее главы — путешествия по Китаю и Тибету отца героя и биография Чернышевского — представляют собой литературную мозаику, составленную из множества цитат, которые Набоков находил в десятках разных источников. Одна из главных задач комментатора состоит в том, чтобы эти источники установить. Занимаясь этим муторным делом, я сделал ряд открытий, которые показывают, что Набоков в этих главах почти ничего не придумал, а то, что раньше казалось мне игрой его неуемной фантазии, есть лишь результат тщательнейшего изучения материала, невероятно острого зрения и искусного отбора.
Например, во второй главе «Дара» Набоков рисует запоминающуюся, но маловероятную картину: путешественник, переходя по льду через реку, видит шеренгу вмерзших в лед диких яков, чьи «прекрасные головы казались бы живыми, если бы уже птицы не выклевали им глаза». До работы над комментарием я не сомневался в том, что это замечательный художественный образ, придуманный Набоковым, ибо в реальности животные, как я думал, не могут быть застигнуты в реке внезапно образовавшимся льдом. Оказалось, однако, что этот случай со всеми подробностями описал французский путешественник Эварист Гюк в середине XIX века, а Набоков, по всей вероятности, прочитал о нем в третьем томе отчета о путешествии по Западному Китаю Григория Ефимовича Грум-Гржимайло. Благодаря подобным комментаторским открытиям читатель теперь может узнать наверняка, где Набоков придерживается исторической и научной правды, а где и почему от нее отклоняется.
Кроме того, предмет моей гордости — с большим трудом добытые сведения о давно вышедших из обихода вещах, бытовых привычках, транспортных средствах первой трети ХХ века, упомянутых в романе: о трехколесных такси-циклонетках в веймарском Берлине, о рентгеновских аппаратах в обувных магазинах, о жидкой губной помаде или о детской игре «Квартеты». В целом мне удалось впервые вписать «Дар» в контекст истории русской литературы, которая, по словам Набокова, и есть главная героиня романа, и, в частности, в контекст эмигрантской литературы 1920–1930‑х годов.
Любитель бабочек и шахмат
— Набоков известен как талантливый энтомолог. Почти во всех его книгах возникает образ бабочки. Отчего его так заинтересовали бабочки?
— Набоков начал изучать бабочек в детстве, и первую научную статью «Заметки о чешуекрылых Крыма» опубликовал в английском журнале The Entomologist в 1920 году. Потом, после долгого перерыва, несколько лет работал в Гарвардском музее сравнительной зоологии, где разработал новую классификацию американских голубянок и высказал смелое предположение, что они попали на Американский континент из Азии. К гипотезам Набокова тогда мало кто относился всерьез, но в последние годы было неопровержимо доказано с помощью генетического анализа, что он был прав. В его романах и рассказах бабочки часто появляются как своего рода авторское клеймо, собственноручная подпись, хотя нередко получают и символическое значение. Так, в «Приглашении на казнь» ночной мотылек, попавший в камеру Цинцинната, перед тем как его повезли на эшафот, напоминает герою, что физической смертью его существование не заканчивается.
— Любопытно узнать еще об одном увлечении Набокова — шахматах. Каким образом он отразил этот интерес в своем творчестве?
— Набоков с юности увлекался не собственно шахматами, а шахматной композицией, то есть составлением и решением шахматных задач. «Для этого сочинительства, — писал он, — нужен не только изощренный технический опыт, но и вдохновение, и вдохновение это принадлежит к какому-то сборному, музыкально-математически-поэтическому типу».
Уже в 1970 году он включил восемнадцать своих задач вместе со стихами в сборник Poems and Problems («Стихи и задачи»). В предисловии к нему он объяснял: «Шахматные задачи требуют от композитора тех же добродетелей, которыми обладают все стóящие произведения искусства: оригинальности, изобретательности, сжатости, гармонии, сложности и великолепной неискренности. <...> Задачи — это шахматная поэзия…».
Интерес Набокова к шахматам отразился не только в его романе «Защита Лужина», герой которого профессиональный шахматист, в сопоставлении шахматной композиции с литературным творчеством в «Даре» или в шахматных фамилиях героев «Истинной жизни Себастьяна Найта», но и в хитроумном построении сюжетов, в тех многочисленных ловушках, которые он ставит для читателей.
Американский писатель, который родился в России
— В эмиграции у Набокова был образ холодного сноба. Как это сказывалось на его отношениях с другими русскими изгнанниками?
— Набоков сам строил такой образ. Он хотел, чтобы в нем видели гордого одиночку, последнего русского аристократа, который выше любых партий и литературных конфликтов. С подобной позицией в эмиграции ему, человеку задиристому, было нелегко. Тем не менее в 1920–1930‑е годы у него были очень хорошие отношения со многими эмигрантскими писателями и поэтами. До войны он дружил с Ниной Берберовой, с Зинаидой Шаховской, с поэтом Корвин-Пиотровским, с прозаиком Иваном Лукашем; приезжая в Париж, всегда навещал Ходасевича, к которому относился с почтением и любовью; в Берлине дружил с критиком Юлием Айхенвальдом, который погиб в 1928 году под колесами трамвая, когда шел от Набоковых. После Второй мировой многие из этих знакомств и дружб Набоков прекратил, и на него очень сильно обижались. Мне кажется, такое поведение Набокова связано с его переходом на английский язык, в другую литературу. Он не просто разрывал дружеские связи, но вычеркивал себя из русского эмигрантского контекста.
— Почему он решил писать книги на английском?
— Это сложный вопрос, на который нет однозначного ответа. Конечно, главную, если не решающую роль сыграли взбрыки «дуры-истории», те политические и военные катаклизмы конца 1930‑х годов, которые заставили Набокова и его жену бежать из нацистской Германии во Францию, а из Франции, за три недели до падения Парижа, за океан. Свой первый английский роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта» он написал еще во Франции. Перебравшись в Америку, Набоков обнаружил, что здесь у русскоязычного писателя возможностей еще меньше, чем даже в предвоенной Европе: приличных русских издательств нет вообще, газета «Новое русское слово» прозу не печатает, а журнал, подобный парижским «Современным запискам», существует только в проекте.
С другой стороны, он довольно быстро наладил связи с американским литературным миром, где ему стали заказывать статьи и переводы. Набоков вскоре убедился, что совмещать лекции, преподавание, журнальную поденщину на английском языке с сочинением русской прозы очень и очень нелегко. Кроме того, можно предположить, что у него возникли какие-то серьезные проблемы с романом Solus Rex — возможно, он должен был оказаться продолжением «Дара», — и, не найдя их решения, он предпочел «эмигрировать» из русского языка в английский.
— Набоков во многом человек мира. Как он сам себя идентифицировал?
— Вот его слова: «Я американский писатель, который родился в России и получил образование в Англии, где изучал французскую литературу, после чего прожил пятнадцать лет в Германии. Я приехал в Америку в 1940 году и решил стать американским гражданином и сделать Америку своим домом». Я думаю, что Владимир Сирин, псевдоним Набокова до 1940 года, — это замечательный русский писатель 1920–1930‑х годов, а Vladimir Nabokov — не менее или чуть-чуть менее замечательный американский писатель 1940–1970‑х.
— Правда ли, что у Набокова существовал хейт-лист, в который он включил авторов, чьи произведения он не признавал, и там в том числе был Достоевский? Чем Федор Михайлович не угодил Набокову?
— Нет, хейт-листа у Набокова не было, но он никогда не стеснялся давать самые резкие оценки многим собратьям по перу, от Вергилия и Сервантеса до Голсуорси, Томаса Манна, Жан-Поля Сартра, Фолкнера или советских писателей. Так что при желании мы сами можем за Набокова этот хейт-лист составить. При этом надо учитывать, что с годами некоторые из его оценок менялись. Например, в молодости ему не понравился Зощенко, а в американские годы он считал его одним из лучших русских прозаиков ХХ века. И наоборот: хотя Достоевский никогда не входил в число его любимых русских классиков, в 1930‑е годы он умел уважать его художественное мастерство и даже называл зорким писателем — это одна из наивысших похвал по набоковской шкале эстетических ценностей. А потом в Америке он будет неустанно на Достоевского нападать, отводя ему место среди третьесортных писателей, чья мировая слава основана на недоразумении. При этом список писателей, которых Набоков высоко ценил, был бы не короче. Из русских писателей первым номером в него вошел бы Пушкин, за ним Чехов, Толстой, Гоголь, Андрей Белый; из поэтов XIX века Тютчев, Фет, Некрасов; из зарубежных — Шекспир, французские «проклятые поэты», Бодлер и, конечно же, Флобер — любимый прозаик Набокова. Более того, Набоков перевел на английский язык не только «Евгения Онегина» и «Героя нашего времени», но даже стихотворение Окуджавы «Сентиментальный марш», в котором есть знаменитые слова: «И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной».
— Как бы вы определили главный вклад Набокова в русскую и мировую культуру?
— Поразительная наблюдательность. Набоков видел и в растительном, и в животном мире, и в жизни людей много такого, что другие не замечают: умел обнаруживать замечательно красивые переклички и сцепления подробностей, забавные совпадения, смешные нелепости, пошлость во всех ее проявлениях. Такой зоркости зрения, на мой взгляд, не было до него ни у одного русского писателя. Зоркость соединялась с поэтическим воображением. Он ведь и прозу свою считал развернутой, экстенсивной поэзией.
Александр Трегубов
