Откровенность и наполненность, которые обретаются в одиночестве, в отрешении, в молчании — недоступны сегодняшнему человеку. Тургенев перед смертью писал Толстому, своему старому литературному сопернику, что бесконечно рад быть его современником и умоляет вернуться к творчеству, не забрасывать окончательно. Толстой-враг был такой горой, которую только Тургенев, может, и мог видеть. Два монолита сообщались на уровне титанов, расходясь на уровне мельтешения жизни.
Иван Тургенев на смертном одре (автор: Э. К. Липгарт)
Но самое настоящее одиночество — последнее, предсмертное. В нём не остаётся совершенно никаких иллюзий. Исчезает притворство. Потому на смертном одре Тургенев уже не игрок в литературу, а обнажённая душа, у которой остался только крик.
Само по себе одиночество — это категория духовная. Коммуникация, её необходимость, вносит правки, коррективы, ограничения в мысль. Из-за этого всякое размышление превращается в бесконечный невроз от зазора между тем, что хочется и что можется высказать, и тупой зуд от самой необходимости что-то высказать. Любое высказывание вульгарно.
Одиночество, если уметь им правильно распоряжаться, это роскошь, так как в нём раскрывается внутренняя полнота. Наедине с собой невозможно сделать лишнее движение. В общении с кем-то каждое движение — лишнее. Общение всегда суетливо.
Сегодня нам почти не доступно полноценное одиночество, так как мы со всех сторон обложены, осаждены коммуникационными средствами. Общество боится нас потерять, не хочет нас отпустить. Раньше человек выходил в люди, в мир, а потом возвращался к себе, к семье, в крепость. Сегодня все крепости разрушены, все личные и семейные границы попраны и оплёваны. Общество взяло человека в заложники, а он и рад, у него стокгольмский синдром: выкладывает фото, вываливает все мысли, показывает детей, мужа, жену — поглядите моими глазами — побудьте мной.
Наверное, самое страшное, чего точно стоит опасаться: это невозможности удержать ничего при себе. Жуткая болезнь общественного внимания/контроля грызёт человека, требует показать оружие, заставляет постоянно вываливать карты на стол, обнажаться, открываться. Не обязательно вечно заметать сор под ковёр, но и распыляться, особенно если это происходит неосознанно, это деструктивно и не полезно. Фиксация мыслей в письменном виде — это замечательная и эффективная практика, но то, что форма актуальных соцсетей требует опубличить всё написанное — это ужасно. Дошло до ощущения, что публичное молчание по какому-либо по поводу свидетельствует об отсутствии мнения, о мыслительном тупике, а отсутствие публикуемых стихов — о творческом кризисе.
Писатель и филолог Виктор Шкловский хорошо замечал:
Обычно говорят: «сдал сопротивление материалов», говорят тем же тоном, как и слова «сдал пальто на хранение». Мой совет: не сдавайте то, что узнали.
Нужно понимать, что идеи, особенно, хорошие, особенно, новые, бывает неплохо и полезно обсудить с другими людьми, которые понимают вас и понимают, о чём вы говорите. Но это должны быть идеи, а не вывернутый наизнанку мыслепоток. Бесконечный речевой флуд — это шизофазия, словесный салат. Взбалмошность, как и в некотором роде шизофрения, так или иначе свойственные всем нам, но если вечно держать голову открытой нараспашку, то содержимое неизбежно заветрится.
О том, почему мышление и общение конфликтуют принципиально, я говорил в одном из своих старых текстов, поэтому не буду останавливаться на этом подробно, но хочу уточнить, что доступ в интернет и постоянное удержание руки на пульсе — это тоже акты пассивного общения, от которых ни спрятаться, ни скрыться, и которые не менее, а зачастую и более разрушительно воздействуют на способность к ясному мышлению.
Настоящее одиночество — как способ отшельничества — носит не внешний характер отстранения от себе подобных, а глубоко внутренний, завязанный на болезненном переживании собственной несвободы. И, соответственно, стремление к, скажем так, практикам одиночества — это стремление к свободе — не в бульварном смысле, а в экзистенциальном.
Главное, что обретается, в настоящем одиночестве, это откровенность к себе и другим. Поэтому настоящий гений вполне честен — ведь он вполне одинок. Великие поэты — всегда одиночки в высоком смысле. Перед смертью они рвутся к другому желанному величию, ищут понимания в другом величии, потому что лишь оно понимает трагедию высоты. Всяк приходит в мир один и покидает его также один. Оголяется восприятие. Мир рассеивается до такой степени, что сквозь его дурной морок проступает только по-настоящему отчётливые и пронзительные сущности. Андрей Болконский не видит уже ни Наташу, ни сына, ни каких ещё других людей. Есть только странная лёгкость бытия и сладкое движение к пробуждению.
Умирающий человек как бы постепенно вываливается нутром, выворачивается наизнанку, не он внутри мира, а мир внутри него пребывает. Одиночество — это религиозная категория, это духовная практика. Как монахи, спящие в гробах, люди, хотя бы иногда находящие полное одиночество, причащаются к смерти, как к истине, трутся спиной о последнюю тайну, робко пробуют протянуть ноги.
Талгат Иркагалиев
