Всем известна такая тема, как «поэт и властитель». В её разработке отмечены любопытнейшие социокультурные схемы и определены штампы, которые хоть и не обязательны, но оттого не менее привлекательны. Один из самых растиражированных и героических: великому (по модулю) правителю соответствует великий поэт — они находятся в общении, в симфонии, в оппозиции, в конфликте, в противостоянии. Так или иначе, но они зависят друга от друга, имеют отношения. Алексей Тишайший и протопоп Аввакум, Николай I и Пушкин, Сталин и Мандельштам — это примеры из русской литературы.
Фирдауси читает поэму «Шахнаме» шаху Махмуду Газневи. Картина В. Суренянца, 1913
Я могу ошибиться и буду рад, если меня поправит более осведомлённый читатель, но рискну предположить, что вполне эта модель, да с вариациями, появилась в классической персидской литературе. Словесность на фарси, быстро и полно напитавшись вертикальными и горизонтальными влияниями, разбухла до состояния канона, до масштаба культурной традиции. По аналогии с этой традицией развивались в дальнейшем многие народные и национальные литературы, поэтому персидская основа достойна внимания. Это не анализ и не исследование, а только модель и схема.
Первым известным и аутентичным автором персидского канона считается Рудаки. Поэт родился около 860 г. под Самаркандом. Он был слеп от рождения: «Незрячий, но ясновидящий», — как сказал о нём позже другой иранский классик Насир Хосров.
Ещё юношей Рудаки стал придворным поэтом Бухары, где большую часть жизни прослужил шахам династии Саманидов. Это — основа. Поэт в раннем средневековом представлении — это исполнитель, выразитель чьей-либо воли. Поэтому должность придворного певца была почти чиновничьей и совершенно непоэтичной в современном смысле. Рудаки был слугой царя. Но Рудаки был великим мастером и грандиозной фигурой своего времени. И здесь нет никакого противоречия.
Он объединил в себе несколько пластов, пропустил поток культурный течений через себя, повернул его в нужную себе сторону — туда он и стремился множество столетий впоследствии. Рудаки соединил исламское откровение и предания, иранский миф и логос и пафос развивающегося шахского чина, в каком-то смысле светского — высокосветского.
«О царь! Пришел праздник Михрган,
Настал праздник шахов и царей.
Меха взамен шелков и шатров
Заполнили цветники и сады.
Мир взамен лилии появился опять,
Вино сменили [цветы] багряника.
Ты благороден, и [сияет] юностью твое счастье,
В честь твоей судьбы явилось молодое вино»
Торжественный панегирист и тонкий мастер слова — таким был первый персидский классик, и эта ролевая модель — придворного поэта — воспроизводилась в истории много раз (и совершенно точно встречалась и до этого, но масштаб личности был далёк от уровня Рудаки): Петрарка, целый класс «поэтов благородных» (в первую очередь Давид ап Гвилим), Оливье де Ламарш, Вольтер, в зарождающейся русской литературной традиции — Ломоносов и Державин.
Судя по всему, для формирования канона технически необходима симфония поэта и власти — так и осуществляется канонизация — через спуск сверху формы, стиля и набора мифологем. Новой традиции необходима легитимизация, официальная сертификация. Обеспечить это может только придворный — высокий — статус.
Но когда традиция поставлена на ноги — и уже ровно идёт, собирая новые характеры, ситуации и влияния, тогда неизбежным становится появление иной модели — оппозиционной и конфликтной.
Второй гигант укрепляющейся персидской литературы — Фирдауси — родился примерно через семьдесят лет после Рудаки (ок. 940 г.) в окрестностях Туса. Фирдауси — значит «райский». Его грандиозная поэма «Шахнаме» («Книга царей»), объём которой в два раза больше, чем объём вместе взятых «Илиады» и «Одиссеи», рассказывает о персидской истории — с древнейших времён до вхождения в Арабский халифат.
Фирдауси не был непримиримым борцом от рождения — но такую роль предопределил ему Всемогущий Создатель. Закончив «Шахнаме», поэт посвятил её действующему султану Махмуду Газнави. Однако падишах не оценил монументальную работу и заплатил за неё копейки — серебром! Фирдауси был оскорблён и начал осваивать новое направление в творчестве — сатирическое:
«Что можно ждать от рождённого рабом,
Хотя бы отец и стал [впоследствии] царём?
Сколько я могу об этом говорить?
Подобно морю, я не знаю границ.
Не для добрых дел могущество этого шаха!
Иначе он усадил бы меня на трон.
Поскольку в его роду не было величия,
Не мог он слышать имени великих».
Ну, почти «Мы живём под собою не чуя страны...» Фирдауси высмеивал низкое происхождение и самозванство властителя. За свою сатиру Фирдауси мог серьёзно пострадать, поэтому пустился в бега. На долгие годы он покинул родину и свободным дервишем скитался по миру.
Подробности дальнейшего развития конфликта не известны, однако в конце жизни поэт всё-таки смог вернуться на родину. Говорят, что духовенство отказывалось хоронить его как мусульманина за еретические строки. Также ходит легенда, что когда из одних городских ворот выносили погребальные носилки с телом Фирдауси, в другие ворота заходил караван с щедрыми дарами султана — раскаявшегося и оценившего-таки «Шахнаме».
Сам сюжет конфликта шаха и поэта вдохновил Генриха Гейне на написание баллады «Поэт Фирдауси» (на русский язык её перевёл В. А. Жуковский). Фирдауси общался с историей своей родины, примеры находил в героях прошлого. Протест был органичной формой реакции большого поэта, в известной степени самовлюблённого, как полагается; знающего себе цену, как говорится.
Ролевая модель Фирдауси, переходящего от заискивания к противостоянию, также стала ходовой для истории мировой поэзии: Данте, Сервантес, Бокаччо, Милтон, Радищев и Пушкин, даже Мандельштам и Бродский, если угодно.
С развитием авторской, оригинальной, словесности возрастало многообразие ролевых моделей. Но в традиционной, «средневековой» литературе авторы опирались и ориентировались на канон. Поэтому персидские классики (а влияние ираноязычной литературы на мировую художественность переоценить сложно) сформировали шаблон возможного существования большого резонансного поэта: либо при дворе, либо в изгнании. Традиция начинается с крепкой связи властителя и поэта, затем узел ослабевает, появляются варианты. Либо Рудаки, либо Фирдауси, — и всегда так было. Но по существу — нет великой разницы в поэтической манере: промысел Божий.
Талгат Иркагалиев
