Рубцы являются: багровыми, кровавыми, лиловыми, свежими, красными, грубыми, заметными, безобразными, алыми, глубокими, длинными, широкими, прозрачными, тонкими, страшными, завораживающими, розовыми, небольшими, старыми, крошечными, огромными, нежными, аккуратными, послеоперационными, зажившими, затянувшимися, мягкими, запёкшимися, белёсыми. Если продолжать рассматривать собственные рубцы, то не все прилагательные окажутся нужными и точными. Шрамы схожи скорее с чешуёй защитной, покрывающей самые уязвимые места. Здесь когда-то был укол. Сигнализируют. Подушечки пальцев медленно и мягко соприкасаются. Можно немного надавить.
кадр из экранизации М. Ханеке
Я вспоминаю о вещах ранящих, оставляющих след. Мгновенно поражает «Пианистка». В ней заперто болезненное и пленительное. Такое прожигает ладони иглой, возникают крошечные, еле заметные, чёрные швы. Касаюсь взгляда Эльфриды Елинек — автора книги. Внутри моего сознания она всегда падает с большой высоты с корабля или утёса. Я же брожу внизу в поисках тела и жду закономерного — обнаружения смерти. Но Елинек вопреки логике смотрит на меня и смеётся. Её слова мягко огибают тело, цепляют крохотную точку на затылке. Так любая мысль сможет проникнуть в голову, даже самая противоречивая, несвойственная человеку. В этом хрупкость мира.
Эрика — главная героиня «Пианистки» — работает учителем музыки. В музыке всё её время. Играет на фортепиано она особенно вдумчиво. Практически дотошное завязывание узелков в памяти. В музыке она прячется, ведь ничего больше нет. Робко пробивается её сверхчувствительность. Множественные ограничения, изощрённые ловушки расставляет мать. Музыка возводится в абсолют, превращается в идеальную линзу для восприятия окружающего. Все остальные занятия — бытовые и грязные, недостойные прикосновения. К этим самым занятиям и тянет Эрику, в ней медленно расцветает изощрённый вуайеризм, прогрессирующий из-за обилия запретов. Двоемирие, столкновение низшего и высшего аккуратно расщепляет Эрику пополам. Тонкая и сдержанная — она зажимает всё внутри.
Эрика тихо любит Шумана и Шуберта. Первый страдал от психического расстройства, предположительно шизофрении, часто впадал в депрессию, во время прогрессии заболевания боялся:
«...высоких гор, квартир, металлических предметов (даже ключей), лекарств. Он страдал бессонницей, а в утренние часы ему было хуже всего... Но у него появились, кроме того, слуховые галлюцинации, связанные с высоко развитым чувством музыки и слуха... у него в ушах слышались пение и шум, так что каждый шорох ему представлялся музыкой». (Ноймайр А., 1997).
Язык Елинек в поддержание состояния Эрики будто бы застывает между субъективным и объективным. Наблюдение за героями романа происходит со стороны. Звучат имена. Но при этом описание действий так сумбурно, возбуждённо, что хочется привязать его к конкретному голосу, лицу, телу. Слова бросаются:
«Мамаша отвешивает оглушительную оплеуху четырехлетней дочке, и у той едва не отлетает голова, какое-то время беспомощно болтаясь туда-сюда, словно кукла-неваляшка, которая потеряла равновесие и поэтому прилагает большие усилия, чтобы снова выпрямиться. Наконец голова ребенка принимает вертикальное положение, и воздух оглашают жуткие вопли, на что нетерпеливая женщина отвечает новой оплеухой».
Нет третьего холодного абсолюта. Ничто не остужает мысль. Елинек беспощадна, представляя, разворачивая пространство, людей, эмоции, она старается бить как можно сильнее, кулаком под дых. События не просто озвучиваются, они выкрикиваются. И после рассыпается эхо гулкое. В паузы сваливаешься в идеи героев, вплетённые, не выделенные знаком, льющиеся, они ужасают откровенностью. Мир распадается на что-то липкое. Здесь пачкаются руки. Эрика посещает всё больше мест оставленных, грязных, говорящих о разложении человеческого. Она аккуратно делает надрез. Суждения её также нельзя причислить к вакууму святости, но хочется идти за ней по пятам, жалея.
Противоречие высшего и низшего напомнит о себе через взаимоотношения с мужчиной. Эрика встречает Вальтера — ученика, который мягко заполняет пространство, занимает место деспотичной матери. Коммуникации героини с окружающими можно свести к модели — мучимый и мучитель. И если в начале Вальтер выглядит мягким и наивным, он совсем юн, то затем Эрика неосознанно давит на что-то внутри него, и его поведение кардинальным образом меняется. Будто бы вечно мучимая Эрика, дикая, ничего не смыслящая в выражении затаённой эмоции, делает крохотный надрез в Вальтере. Кошмарное вливается в его голову, до этого находившееся в зачаточном состоянии. И тогда мир разрушается.
Это осознание приводит в ужас.
В уязвимое место нацеливается вслед за Елинек Михаэль Ханеке: он снимает экранизацию и берёт на главную роль Изабель Юппер. Всю матрицу, уже описанную мной, режиссёр оставляет без изменений. Сцены в фильме практически полностью дублируют происходящее в книге, с минимальными отступлениями. Главное отличие — интонация.
Ханеке известен своей отстранённостью. За героями он наблюдает всегда как бы со стороны, любовно растягивая дистанцию. Зритель же заперт за холодным прозрачным стеклом, перед ним методично, последовательно предстаёт разверзшаяся жестокость. Ханеке критично, дотошно препарирует реальность, вытаскивая самые неприятные выражения сути человеческого. Его фильмы — арктическая голая пустыня. Воздействие такой модели колоссально.
В «Пианистке» применён подобный эффект. Камера лишь документирует происходящее, она не включена в событие в полной мере. Сцены длятся ровно столько, сколько нужно для передачи информации. Здесь нет сильных перепадов, скачков амплитуды броска, а любое выражение чрезмерных эмоций в виде слёз воспринимается как укол. Оглушительные. Сильные. Внезапные. Ханеке старается не вызывать их слишком часто, ведь тогда холод спадёт.
Важно и то, что режиссёр решил оставить диалоги нетронутыми. Они звучат в унисон с книгой, но без сопровождающих их внутренних монологов героев. Оттого акценты, мотивация — отблёскивают, кажутся уже иными. Зритель наблюдает верхний слой, некую игру, в которой люди всегда обращаются, используя слова. Скрытая суть их невидима, она лишь в крошечном жесте, повороте плеча. Ханеке внимателен к пластике. Он продолжает держать явления на расстоянии вытянутой руки.
Я пытаюсь записать эти диалоги, передать их двусмысленное очарование, но без изображения ничего не выходит. Эффект остаётся нерождённым.
Грязь постепенно запечатывает ногти. Мир не собирается воедино.
Екатерина Савельева
